ловия.   Рассудок
доказывал,  что еще будут хорошие осенние дни   быть может, даже длинный ряд
дней,  установится бабье лето, в червонно-теплом своем великолепии ничуть не
уступающее настоящему,  если только не замечать, насколько ниже солнце стоит
над горизонтом и насколько раньше оно заходит.  Однако вид зимнего ландшафта
за  окном  и  уныние,  которое  он  нагонял,  оказывались  сильнее  подобных
утешений.  Стоишь у  закрытой балконной двери  и  смотришь с  отвращением на
вихрь  белых  хлопьев  -  Иоахим  стоял  там  и  наконец  сдавленным голосом
произнес:
  - Значит, снова-здорово?
  Ганс Касторп из глубины комнаты возразил:
  - Не может быть,  для зимы рановато,  хотя по всем признакам страшно на
то похоже   если зима -  это мрак, снег, холод и теплые трубы, тогда в самом
деле зима.  Но если подумать,  что зима едва кончилась и только-только сошел
снег,  во всяком случае нам,  не правда ли,  кажется,  будто только что была
весна,  -  то  иногда,  тут  я  с  тобой  совершенно согласен,  просто тошно
становится. Теряешь вкус к жизни - дай мне пояснить свою мысль. Я думаю, что
мир  вообще-то  устроен так,  чтобы  соответствовать потребностям человека и
пробуждать в  нем вкус к  жизни,  не признать этого нельзя.  Я вовсе не хочу
этим сказать,  что мировой порядок,  ну,  например,  хотя бы  величина нашей
планеты,  время,  которое требуется ей,  чтобы обращаться вокруг собственной
оси и вокруг солнца,  смена дня и ночи,  времен года,  - словом, космический
ритм,  рассчитан на наши потребности,  -  это было бы слишком самонадеянно и
наивно,  отдавало  бы  телеологией,  как  сказал  бы  философ.  Просто  наши
потребности и  общие основные закономерности в  природе,  благодарение богу,
созвучны, - я говорю благодарение богу, потому что за это в самом деле стоит
бога благодарить, - и когда на равнине приходит лето или зима, то с прошлого
лета или  зимы протекло уже ровно столько времени,  что лето и  зима кажутся
нам новыми и желанными,  и на этом-то и покоится вкус к жизни.  А вот у нас,
здесь наверху,  этот порядок и  гармония нарушены,  во-первых,  потому,  что
здесь нет  настоящих времен года,  как ты  сам однажды выразился,  а  просто
летние и зимние дни,   ele-mele, вперемежку, а во-вторых, потому, что время,
которое мы здесь проводим, собственно даже не время, так что когда наступает
новая зима,  она  вовсе не  новая,  а  та  же  старая   этим  и  объясняется
недовольство, с каким ты сейчас глядишь в окно.
  - Весьма признателен за объяснение,  - сказал Иоахим, - А теперь, когда
ты мне все растолковал,  ты,  как мне сдается, так собой доволен, что заодно
доволен и всей здешней жизнью...  Нет!  Хватит!  - почти выкрикнул Иоахим. -
Все это свинство,  гнуснейшее свинство,  и если ты...  то я лично...  - И он
быстрым шагом вышел из комнаты,  в сердцах хлопнув дверью,  -  в его мягких,
прекрасных глазах как будто даже стояли слезы.
  Ганс   Касторп  остался  в   полном  смятении.   Пока  двоюродный  брат
громогласно заявлял о своих намерениях,  он не принимал их особенно всерьез.
Но  теперь,  когда говорило лишь  лицо  Иоахима,  причем весьма красноречиво
говорило,  и вел он себя как сегодня,  Ганс Касторп испугался, он понял, что
этот солдат вполне способен от  слов перейти к  делу,  -  и  он испугался до
того,  что весь побелел,  испугался за них обоих,  за него и за себя.  "Fort
 o i le qu'il  aille  mourir"*,  -  подумал он,  и  так  как  сведения эти,
несомненно,  были  получены из  третьих рук,  то  к  ним  примешивалась боль
давних,  никогда не утихавших подозрений, и еще он подумал: "Неужели он меня
бросит  здесь  одного,  -  меня,  который  приехал  лишь  затем,  чтобы  его
навестить?!  -  И тут же добавил: - Это было бы нелепо и ужасно, - настолько
нелепо и  ужасно,  что  я  чувствую,  как  у  меня  холодеет лицо  и  сердце
беспорядочно колотится,  потому что  если  я  останусь здесь  один,  -  а  я
останусь,  даже если он уедет,  мне нельзя,  мне невозможно с ним уехать,  -
тогда,  тогда,  - что это с сердцем, теперь оно совсем замирает? - тогда это
будет на веки вечные,  потому что одному мне отсюда никогда уже не выбраться
на равнину..."
  ______________
  * Очень может быть, что он умрет (франц.).

  Таков был страшный ход мыслей Ганса Касторпа.  Еще в  тот же  день всем
его  сомнениям суждено  было  разрешиться:  Иоахим  высказался,  жребий  был
брошен, и теперь слово оставалось за ним.
  После  чая  братья  спустились  в  светлый  полуподвал  на  ежемесячное
обследование.  Было начало сентября.  Войдя в  пахнувшую на них сухим теплом
ординаторскую,  они застали доктора Кроковского за письменным столом,  тогда
как гофрат,  как будто еще более посиневший,  стоял со  скрещенными на груди
руками,  прислонившись к стене,  и, сжимая в кулаке стетоскоп, постукивал им
себя по плечу. Он зевал, глядя в потолок.
  - Здорово,  мальчики,  -  сказал он устало,  да и  в дальнейшем казался
вялым,  меланхоличным, преисполненным безразличия ко всему. Видимо, он опять
накурился.  Правда,  для дурного настроения имелись и объективные причины, о
которых  братья  уже  слышали,  внутрисанаторские неприятности определенного
свойства.  Молоденькая девушка,  некая  Амми  Нольтинг,  впервые поступила в
санаторий осенью позапрошлого года и девять месяцев спустя,  в августе, была
выписана  как   здоровая    в   сентябре  она   снова  вернулась,   так  как
"почувствовала себя  плохо",  в  феврале была вторично отпущена на  равнину,
ввиду отсутствия каких-либо шумов,  но уже в середине июля опять заняла свое
место за  столом госпожи Ильтис.  И  вот  в  час ночи эту Амми застали в  ее
спальне с  больным,  сыном  фабриканта красок из  Пирея,  молодым химиком по
фамилии Полипраксиос,  тем  самым греком,  что на  карнавале привлек к  себе
всеобщее и  вполне заслуженное внимание стройностью и  красотой своих ляжек,
причем накрыла ее  не кто иная,  как ее же терзаемая ревностью приятельница.
Пробравшись к ней тем же путем,  что и Полипраксиос,  а именно через балкон,
она,  не  помня себя от  огорчения и  гнева при виде представшей ей картины,
подняла ужасный крик, всполошила весь дом и сделала скандал достоянием всего
санатория,  так  что  Беренс  был  вынужден выгнать всех  троих:  афинянина,
Нольтинг и  ее подругу,  в  пылу страсти позабывшую о собственной чести.  Он
только  что  обсуждал  неприятное  происшествие  со  своим  ассистентом,   у
которого,  кстати сказать,  лечились и Амми и доносчица. Выслушивая братьев,
он с  грустью и покорностью все еще продолжал изливать душу по этому поводу
истинный мастер  аускультации,  он  был  способен одновременна выслушивать у
человека нутро, разговаривать о посторонних предметах и диктовать ассистенту
результаты обследования.
  - Да,  да,  ge tleme *,  проклятое li ido!**  -  говорил он.  -  Вы-то,
конечно,  еще находите удовольствие в этой штуке, что вам... Везикулярное...
Но   мне,   как   главному  врачу,   все  это  осточертело,   можете  мне...
притупление...  можете мне поверить. Чем я виноват, если туберкулез связан с
повышенной половой возбудимостью?.. жестковатое дыхание. Не я так устроил, а
тут оглянуться не успеешь, как очутишься в роли содержателя дома свиданий...
укороченное под левой ключицей.  У нас имеется психоанализ,  мы даем больным
возможность выговориться - черта с два! Чем больше эти хрипуны рассказывают,
тем  становятся похотливее.  Я  лично прописываю математику...  Здесь лучше,
шумы  исчезли...  Занятие математикой,  говорю я  им,  превосходное средство
против амуров.  Прокурор Паравант, которого донимали соблазны плоти, кинулся
в  математику,  возится  теперь  с  квадратурой круга  и  чувствует  большое
облегчение. Но большинство слишком глупы и слишком ленивы, прости господи...
Везикулярное...  Видите  ли,  я  прекрасно знаю,  что  молодежи  очень  даже
нетрудно свихнуться здесь, и раньше я иногда пытался бороться с развратом. А
потом получалось,  что  какой-нибудь брат или  жених спрашивал меня в  упор,
какое мне-то до этого дело.  С тех пор я врач, и только врач... слабые хрипы
справа вверху.
  ______________
  * Джентльмены (англ.).
  ** Похоть, сладострастие (лат.).

  Он  покончил с  Иоахимом,  сунул стетоскоп в  карман халата и  огромной
левой  ручищей протер  глаза,  как  обычно делал,  когда  скисал и  впадал в
меланхолию.  Почти машинально и время от времени зевая, оттого, что ему было
не по себе, отбарабанивал он привычные фразы:
  - Ну, Цимсен, выше голову! Не все еще так, как должно быть по учебникам
физиологии, кое-где еще не ладится, и с Гафки у вас еще не все благополучно,
даже на один балл больше,  чем было недавно, - у вас шесть сейчас, только не
напускайте на  себя мировую скорбь по  этому случаю.  Когда вы прибыли сюда,
дело  обстояло куда  хуже,  в  этом  я  могу дать вам  расписку,  и  если вы
пробудете здесь еще,  скажем,  до генваря -  февраля - знаете вы, что раньше
говорили "генварь",  а не "январь"?  И это куда благозвучнее. Отныне я решил
говорить только "генварь"...
  - Господин гофрат... - начал было Иоахим. Он стоял обнаженный до пояса,
сдвинув каблуки и выпятив грудь, с самым что ни на есть решительным видом, и
лицо его точно так же пошло пятнами,  как в тот раз,  когда Ганс Касторп при
известных  обстоятельствах подумал,  что  так  вот,  значит,  бледнеют  люди
загорелые.
  - Если  вы,  -  ничего не  замечая,  продолжал Беренс,  -  этак  еще  с
полгодика исправно будете нести здешнюю службу, то станете молодец молодцом,
тогда завоевывайте хоть Константинополь.  Таким Геркулесом,  что Геркулесовы
столпы{106} у англичан заберете...
  Кто  знает,  как долго еще пребывавший в  мрачности гофрат продолжал бы
нести подобную околесицу,  если  бы  непоколебимо твердый вид  Иоахима,  его
очевидное намерение высказаться, и мужественно высказаться, не сбили его.
  - Господин гофрат,  -  сказал молодой человек,  - разрешите доложить: я
решил уехать.
  - Вот как?  Так вы собираетесь стать разъездным агентом.  А я-то думал,
что вы хотели со временем, когда окончательно выздоровеете, стать офицером.
  - Нет, господин гофрат, мне необходимо через восемь дней выбыть.
  - Я  не  ослышался,   вы  бросаете  винтовку,  хотите  удрать?  Это  же
дезертирство.
  - Нет,  я придерживаюсь иного мнения на этот счет, господин гофрат. Мне
пора в полк.
  - И  это невзирая на  то,  что через полгода я  даю вам слово отпустить
вас, а сейчас отпустить никак не могу?
  Иоахим держался все  более  подтянуто.  Он  убрал  живот  и  сдавленным
голосом отчеканил:
  - Я  здесь уже более полутора лет,  господин гофрат.  Я  не могу больше
ждать. Вначале, господин гофрат, вы говорили: три месяца. Потом курс лечения
все растягивался то на три месяца, то на полгода, а я все еще не здоров.
  - Разве это моя вина?
  - Нет,  конечно, господин гофрат. Но я не могу больше ждать. Мне нельзя
дожидаться здесь окончательной поправки,  если я  хочу еще  попасть в  полк.
Нужно ехать сейчас. Мне понадобится время на экипировку и прочее.
  - Ваши родные поставлены в известность? Вы получили их согласие?
  - Моя  мать согласна.  Все  улажено.  Я  зачислен корнетом в  семьдесят
шестой полк и к первому октября должен явиться по назначению.
  - Несмотря на риск?  - спросил Беренс, взглянув на него своими налитыми
кровью глазами.
  - Так точно, господин гофрат, - дрожащими губами отвечал Иоахим.
  - Ну,   что  ж,   хорошо,   Цимсен.  -  Гофрат  изменил  тон,  сделался
покладистее,  как-то  весь обмяк.  -  Хорошо,  Цимсен.  Можете стать вольно!
Поезжайте с  богом.  Я вижу,  вы знаете,  чего хотите,  и берете это дело на
себя,  и,  конечно,  это в  конце концов ваше дело,  а  не мое,  с той самой
минуты,  как вы  берете его на  себя.  Каждый сам себе хозяин.  Вы едете без
гарантии,  я  ни  за что не ручаюсь.  Но,  даст бог,  все может и  обойтись.
Солдатская служба на вольном воздухе. Весьма возможно, что она пойдет вам на
пользу и вы выкарабкаетесь.
  - Слушаюсь, господин гофрат.
  - Ну, а вы, молодой человек из штатских? Вы тоже с ним?
  Теперь приходилось отвечать Гансу Касторпу.  Он стоял такой же бледный,
как  год назад при осмотре,  в  результате которого был принят в  санаторий,
стоял на том же самом месте,  что и тогда, и снова совершенно отчетливо было
видно, как сердце его пульсирует между ребрами. Он сказал:
  - Это будет целиком зависеть от вашего заключения, господин гофрат.
  - Моего заключения?  Ладно!  -  И,  протянув его к себе за руку, Беренс
стал выслушивать и  выстукивать.  Он  не диктовал.  Все шло довольно быстро.
Кончив, он сказал:
  - Можете ехать.
  Ганс Касторп, заикаясь, пролепетал:
  - Как... то есть? Разве я здоров?
  - Да,  здоровы.  Об  очажке  в  левой  верхушке  больше  не  приходится
говорить.  Ваша температура не имеет к нему никакого отношения.  Откуда она,
даже затрудняюсь вам сказать. Полагаю, что она ровно ничего не означает. Так
что с моей стороны препятствий нет, можете ехать.
  - Но...  господин гофрат...  Может  быть,  это  вы  сейчас  не  всерьез
говорите?
  - Не всерьез? То есть как? Вы что думаете? Обо мне в частности думаете,
хотел бы я знать? За кого вы меня принимаете? За содержателя дома свиданий?
  Он  был  в  ярости.  Синее лицо гофрата сделалось багрово-фиолетовым от
прилива  крови,  уголок  верхней  губы  под  коротко  подстриженными усиками
вздернулся еще  выше,  обнажив зубы,  и  он  уже  пригибал голову,  как бык,
выпучив на Ганса Касторпа свои слезящиеся, налитые кровью глаза.
  - Я вам не позволю! - кричал он. - Во-первых, я никакой не содержатель,
не владелец!  Я здесь служащий!  Я врач!  Только врач,  понимаете вы?!  А не
какой-нибудь сводник!  Не  какой-нибудь синьор Аморозо{108} с  виа Толедо из
прекрасного Неаполя, понимаете вы?! Я слуга страждущего человечества! А если
вы  изволите  иметь  иное  представление  о  моей  персоне,  то  можете  оба
отправляться к  чертовой бабушке,  в  болото или к свиньям,  по собственному
усмотрению! Скатертью дорожка!
  Большими  шагами   направился  он   к   двери,   ведущей   в   приемную
рентгеновского кабинета, рванул ее и с шумом за собой захлопнул.
  Братья растерянно обернулись к  доктору Кроковскому,  но  тот  уткнулся
носом в  свои карточки и,  казалось,  весь ушел в  них.  Они  наспех кое-как
оделись. На лестнице Ганс Касторп сказал:
  - Вот ужас-то! Ты когда-нибудь видел его таким?
  - Нет, таким еще никогда. Он разбушевался, как большой генерал. В таких
случаях  ничего   другого  не   остается,   как   соблюдать  безукоризненную
корректность и дать грозе пронестись.  Конечно, он раздражен этой историей с
Полипраксиосом и Нольтинг.  Но ты заметил, - продолжал Иоахим, и видно было,
как радость одержанной победы подымается в нем и распирает ему грудь,  -  ты
заметил,  как он сразу сбавил тон и  капитулировал,  когда понял,  что я  не
шучу?  Нужно только твердо держаться,  не  дать  себя сбить.  Теперь у  меня
имеется какое-никакое,  а  разрешение -  он сам сказал,  что я  скорее всего
выкарабкаюсь и через неделю двинемся...  через три недели я буду в полку,  -
поправился  он,  выводя  из  игры  Ганса  Касторпа  и  относя  вырвавшиеся в
радостном возбуждении слова только к самому себе.
  Ганс Касторп промолчал.  Он  ничего не сказал ни о  полученном Иоахимом
"разрешении",  ни о разрешении, данном ему, которое тоже не мешало обсудить.
Он готовился к процедуре лежания, сунул градусник в рот, быстрыми уверенными
движениями,  с искусством, доведенным до совершенства, в полном соответствии
с  освященной здесь практикой,  о  которой и  понятия не  имеют на  равнине,
завернулся в  оба одеяла верблюжьей шерсти и замер,  укутанный и неподвижный
как колода,  в  удобном своем шезлонге среди холодной сырости надвигавшегося
раннего осеннего вечера.
  Низко нависли дождевые тучи, фантастический флаг был спущен, кое-где на
мокрых ветках большой пихты еще лежали клочья снега. Снизу, с общей галереи,
откуда  более  года  назад  впервые до  его  слуха  донесся голос  господина
Альбина,  подымался приглушенный шум болтовни,  а  лицо и  руки принимавшего
процедуру все сильнее коченели от  мозглого холода.  Но он к  этому привык и
был  благодарен  здешнему,  давно  ставшему  единственно для  него  мыслимым
положению в  жизни  за  дарованное ему  право  лежать  в  укромном уголке  и
размышлять обо всем.
  Итак,  решено,  Иоахим уезжает. Радамант его отпустил - не rite, не как
вполне здорового,  но  все же отпустил,  отчасти даже одобрив проявленную им
твердость духа. Он отправится вниз по узкоколейке в Ландкварт, в Романсхорн,
пересечет широкое бездонное озеро,  по которому в балладе проскакал всадник,
и  через всю Германию поедет домой.  Он  будет жить там,  в  равнинном мире,
среди людей,  которые и понятия не имеют о том,  как следует жить, ничего не
знают о градусниках, об искусстве заворачивания в одеяла, о спальных мешках,
о  троекратных обязательных прогулках,  о...  даже  трудно  сказать,  трудно
перечислить все,  чего люди там  не  знают,  но  мысль,  что  Иоахим,  после
проведенных здесь наверху полутора с  лишним лет,  вынужден будет жить среди
непосвященных -  мысль эта,  относившаяся к  одному лишь Иоахиму и разве что
очень  отдаленно,  в  виде  некоего  допущения приложимая и  к  нему,  Гансу
Касторпу,  -  привела его  в  такое расстройство,  что  он  зажмурил глаза и
замахал рукой. "Невозможно, невозможно", - пробормотал он.
  Но  если это невозможно,  -  значит,  он  должен остаться и  жить здесь
наверху один,  без Иоахима?  Да,  должен.  До каких же пор? До тех пор, пока
Беренс не отпустит его как вполне здорового,  не отпустит всерьез, а не так,
как сегодня. Но, во-первых, срок этот был настолько неопределенен, что перед
его необозримостью оставалось только развести руками,  как это в  свое время
сделал Иоахим, и, во-вторых, спрашивалось: станет ли тогда невозможное более
возможным?  Скорее напротив.  И если до конца быть честным с самим собой, то
сейчас ему подавали руку помощи,  сейчас,  когда невозможное было не  совсем
невозможным,  каким  оно  станет  впоследствии,  ему  предлагались  опора  и
вожатый,  благодаря самовольному отъезду Иоахима,  на трудном пути вниз,  на
равнину,  который ему одному ввек не  отыскать.  О,  как гуманист и  педагог
станет призывать его ухватиться за руку и пойти за вожаком, когда гуманист и
педагог узнает о такой возможности!  Ведь господин Сеттембрини был глашатаем
идей  и  сил,   к  которым,   конечно,   стоило  прислушаться,   впрочем  не
безоговорочно и  не только к  ним,  но и  к  другим идеям и  силам.  Да и  с
Иоахимом обстояло так же.  Иоахим солдат,  и  этим все сказано.  Он  уезжает
почти  в  то  самое время,  когда пышногрудая Маруся должна возвратиться (ее
приезда ждали,  как известно,  к первому октября),  тогда как ему, штатскому
Гансу Касторпу,  отъезд потому и  представлялся невозможным,  что он  должен
дождаться Клавдии Шоша,  о возвращении которой пока даже и разговора нет. "Я
придерживаюсь иного мнения",  -  сказал Иоахим, когда Радамант обвинил его в
дезертирстве,  что  в  отношении Иоахима  представлялось лишь  пустопорожней
болтовней со стороны хандрившего гофрата.  Но для него,  для штатского, дело
обстояло иначе. Для него - о, несомненно, так это и было! Ведь чтобы вырвать
из сумбура чувств эту мысль, он и лег сегодня на балкон в мокрядь и холод, -
для  него  и   впрямь  было  бы  дезертирством,   воспользовавшись  оказией,
самовольно или полусамовольно бежать на равнину,  бежать от чувства растущей
ответственности,  которая в  нем  всякий раз возникала при созерцании высшей
формы органической жизни,  именуемой Homo  Dei,  дезертирством и  изменой по
отношению к  тяжелым и  жгучим,  непомерным для  его  слабых сил  и  все  же
волнующе-блаженным обязанностям "править",  каким  он  предавался здесь,  на
балконе, и среди цветущей синевы своего уголка возле мостика.
  Он выхватил изо рта градусник,  выхватил с такой поспешностью, как лишь
однажды  в  жизни,  когд