им,  но по временам эта мания овладевала всеми. Решительно каждый
наклеивал, менялся, ловчился. Выписывались филателистические журналы, велась
корреспонденция со специальными торговыми фирмами в Швейцарии и за границей,
с обществами специалистов и с отдельными любителями, и на покупку редкостных
почтовых знаков тратились несуразные суммы даже теми,  кому их  ограниченные
возможности с  трудом позволяли жить в течение долгих месяцев,  а то и лет в
таком роскошном лечебном заведении, как "Берггоф".
  Это увлечение продолжалось до  тех пор,  пока не начиналась новая мода,
например,  объявлялось хорошим  тоном  делать  запасы  и  непрерывно поедать
шоколад  всевозможных марок  и  сортов.  Решительно все  пациенты  ходили  с
коричневыми  губами,  и  самые  утонченные  произведения  берггофской  кухни
встречали  ленивых  и  критикующих потребителей,  ибо  желудки  были  набиты
всякими Milka-Nut,  Chocolat a  la  creme  d'ama de ,  Marqui -Na olitai *,
кошачьими языками с золотыми крапинками и, конечно, расстроены.
  ______________
  * Названия различных сортов шоколада.

  Рисование с  закрытыми глазами всяких свинок,  введенное в  один давний
карнавальный вечер  высшей  инстанцией санатория  и  с  тех  пор  получившее
широкое   распространение,   привело   к   рисованию  геометрических  фигур,
требовавших неистощимого терпения  этим фигурам посвящали свои душевные силы
все берггофские пациенты,  им жертвовали порой даже своей последней энергией
и  отдавали последние мысли морибундусы.  Целыми неделями санаторий жил  под
знаком сложной фигуры,  состоявшей не больше не меньше как из восьми больших
и  маленьких окружностей и  нескольких вписанных друг в друга треугольников.
Задача состояла в  том,  чтобы сразу,  не отрывая карандаш от бумаги,  одним
махом изобразить этот планиметрический сложный чертеж, но высшим достижением
считалось проделать то же самое с плотно завязанными глазами, что в конечном
счете,  если  пренебречь небольшими погрешностями против красоты,  удавалось
только прокурору Параванту, главному поклоннику этого хитроумного занятия.
  Мы  знаем,  что  он  увлекался математикой,  знаем  от  самого гофрата,
известна нам также и стыдливая причина этой страсти   мы уже слышали похвалы
ее целительному действию:  занятия математикой якобы охлаждают жар в  крови,
притупляют  жало  чувственности,   и   если  бы   эти  занятия  были  широко
распространены, кое-какие меры, принятые совсем недавно, вероятно, оказались
бы излишними.  Они состояли главным образом в том,  что теперь проходы между
перилами  балкона  и  не  доходившими  до  верху  стеклянными стенками  были
перегорожены дверцами,  и  массажист на ночь запирал их при всеобщих игривых
усмешках.   Поэтому  начался  большой  спрос   на   комнаты  второго  этажа,
находившиеся над верандой,  ибо,  если перелезть через балюстраду,  а  потом
взобраться на стеклянную крышу, то можно было переходить с одного балкона на
другой, минуя эти дверцы. Но вводить столь дисциплинарное новшество пришлось
не из-за прокурора. Тяжкое искушение, в которое его поверг приезд египетской
Фатьмы,  было давно побеждено,  оно оказалось последним соблазном, терзавшим
его  земную природу.  С  тех  пор он  с  удвоенным пылом бросился в  объятия
ясноглазой богини  математики,  об  успокаивающем воздействии которой гофрат
умел говорить в столь высоконравственных выражениях,  и погрузился в решение
задачи,  которой днем и ночью отдавал все свои помыслы, все свое рвение и то
чисто  спортивное упорство,  с  каким  он  некогда перед  своим  столько раз
продлеваемым отпуском,  грозившим перейти  в  отставку,  клеймил  и  обличал
бедных преступников   этой проблемой была не больше не меньше как квадратура
круга.
  Упомянутый чиновник,  выбитый из привычной служебной колеи,  в процессе
занятий математикой проникся убеждением,  что те доказательства,  с  помощью
которых   наука   настаивает  на   мнимой   неразрешимости  данной   задачи,
несостоятельны и что мудрое провидение потому изъяло прокурора из мира живых
внизу и поместило сюда наверх,  что оно избрало именно его,  Параванта,  для
совлечения этой трансцендентной проблемы с  неба на землю,  чтобы по-земному
точно разрешить ее.  Вот как обстояло дело.  Когда бы  и  где бы Паравант ни
находился,  он  не  выпускал из  рук циркуль,  непрерывно что-то высчитывал,
покрывая  стопы   бумаги  чертежами,   буквами,   цифрами,   алгебраическими
символами,  и его загорелое лицо, лицо с виду совершенно здорового человека,
хранило отсутствующее и  упрямое выражение одержимого маниакальной идеей.  С
угнетающим однообразием говорил  он  только  о  числе,  выражающем отношение
"пи",  об  этой  проклятой дроби,  которую низменный гений простого счетчика
Захарии Дазе  однажды определил с  точностью до  двухсотого знака десятичной
дроби  -  и,  кстати  сказать,  все  зря,  ибо  при  таких  малых  величинах
возможность  приближения к  недосягаемо точному  числу  оказалась  настолько
незначительной,  что ее можно было признать по существу такой же,  как и  до
этого.  Все  бегали от  измученного мыслителя,  ибо тот,  кого ему удавалось
припереть к  стене,  принужден был  выдерживать потоки пылкого прокурорского
красноречия,  целью которого было пробудить в  слушателе гуманную чуткость и
стыд   за   осквернение  человеческого  духа   неисцелимым  иррационализмом,
внесенным в это мистическое соотношение.  Бесплодность постоянного умножения
на "пи" диаметра,  чтобы определить длину окружности,  и радиуса в квадрате,
чтобы найти площадь круга,  вызывала у  прокурора приступы горьких сомнений,
не по ошибке ли затруднило для себя человечество со времен Архимеда разгадку
этой  тайны,  ведь,  может быть,  решение ее  детски простое?  Как,  неужели
невозможно выпрямить окружность,  а  следовательно,  и  согнуть в круг любую
прямую?   Порой  Параванту  казалось,  что  откровение  близко.  Его  видели
частенько по  вечерам в  опустевшей,  едва освещенной столовой,  он сидел за
своим столом и на голых досках,  уже без скатерти, аккуратно укладывал кусок
бечевки,  придавая ей форму круга,  затем внезапным движением,  словно желая
застать что-то врасплох,  вытягивал ее по прямой,  но тут же,  грузно оперев
голову на  руки,  погружался в  унылые думы.  Гофрат нередко помогал ему  во
время унылой возни с  бечевкой и  вообще поддерживал его чудачества.  Да и к
Гансу Касторпу обращался этот  мученик со  своей драгоценной заботой,  и  не
раз,  ибо  встречал  со  стороны  молодого  человека  дружеское  понимание и
сочувствие его  попыткам разгадать тайну  окружности.  Он  показал  молодому
человеку  наглядное изображение проклятого "пи",  тщательнейший и  тончайший
чертеж,  где  с  великим старанием и  предельно возможным приближением между
вписанными и описанными многоугольниками со множеством крошечных сторон была
кое-как втиснута окружность.  Остаток же, знаменитая кривая, которая, словно
некая эфирно-духовная неуловимость,  ускользала от определений нашего разума
путем  исчисляемого  охвата,  -  это,  сказал  Паравант  с  дрожащей  нижней
челюстью,  и  есть  знаменитое "пи".  Однако Ганс  Касторп,  при  всей своей
восприимчивости,  был  менее взволнован неподатливостью тайны "пи",  чем его
собеседник,  он  назвал эту неподатливость каверзой окружности,  посоветовал
господину прокурору не  так уж  расстраиваться из-за  игры в  пятнашки с  ее
определениями и  заговорил о  непротяженных поворотных точках,  из  которых,
собственно,  и  состоит окружность -  от  своего  несуществующего начала  до
несуществующего конца,  а  также  о  веселой  меланхолии  замкнутой  в  себе
вечности   говорил он об этом с  таким спокойным благоговением,  что даже на
время утихомирил прокурора.
  Впрочем, особенности его характера не раз делали доброго Ганса Касторпа
доверенным того или иного обитателя санатория, одержимого навязчивой идеей и
страдающего  от   того,   что  беспечное  большинство  не  интересуется  его
излияниями.  Один  бывший скульптор из  австрийской провинции,  уже  пожилой
человек, седоусый, голубоглазый, с орлиным носом изобрел некое мероприятие в
области  финансовой политики,  изложил его  план  каллиграфическим почерком,
отметил  важнейшие  пункты  черточками,  сделанными сепией.  Мероприятие это
состояло в  том,  чтобы обязать всех  подписчиков на  газеты сдавать первого
числа каждого месяца старую газетную бумагу из расчета по 40 граммов в день,
что дало бы  в  год 14 тысяч граммов,  в  двадцать лет -  288 кило,  и  если
считать кило по  20 пфеннигов,  составило бы сумму в  57 марок 60 пфеннигов.
При пяти миллионах подписчиков,  сообщалось дальше в  меморандуме,  газетных
ценностей будет сдано за  двадцать лет на  чудовищную сумму в  288 миллионов
марок,  две  трети этой  суммы можно будет отнести в  счет  уплаты за  новую
подписку, а остальная треть - около 100 миллионов марок - пойдет на гуманные
цели,  как,  например,  на  финансирование народных  туберкулезных лечебниц,
поддержку нуждающимся талантам и так далее.  План был тщательно разработан -
вплоть  до  графическою  изображения выраженной  в  сантиметрах таблицы,  по
которой соответствующее учреждение будет собирать ежемесячно старую бумагу и
исчислять  ее  стоимость,   а  также  особых  списков,   по  которым  должна
оплачиваться сданная бумага.  План был  всесторонне обоснован и  разработан.
Неразумная трата и уничтожение газетной бумаги,  которую невежественные люди
сжигают  и  выбрасывают  на  помойку,  является  государственной изменой  по
отношению к нашим лесам,  нашей экономике.  Беречь бумагу, экономить бумагу,
значит  беречь  целлюлозу,  лесонасаждения,  человеческий материал,  который
расходуется при выделке целлюлозы и бумаги, да, да, и человеческий материал,
и капиталовложения. А так как ценность старой бумаги чрезвычайно повышается,
когда ее  превращают в  оберточную и  в  картонажные изделия,  то эта бумага
оказывается  важным   экономическим  фактором   и   источником  значительных
государственных и  общинных обложений и  тем  самым  должна облегчить налоги
читателей газет.  Короче говоря,  план  был  хорош,  против него нечего было
возразить,  и  если в  нем  и  чувствовалась какая-то  жуткая бесцельность и
нелепая мрачность,  то причиной был именно тот извращенный фанатизм, с каким
бывший художник отстаивал экономическую идею  и  только за  нее  и  ратовал,
причем в  глубине души относился к ней,  видимо,  настолько несерьезно,  что
даже не делал никакой попытки ее осуществить...
  Склонив голову набок и  кивая,  слушал Ганс  Касторп,  как  скульптор с
лихорадочным   пафосом   пропагандирует   перед   ним    свою   спасительную
экономическую идею,  в  то  же время пытаясь понять причину того презрения и
отталкивания,  которые мешают  ему  поддержать изобретателя в  его  борьбе с
людской беззаботностью.
  Некоторые обитатели "Берггофа" изучали  эсперанто и  хвастливо пытались
изъясняться за  столом с  помощью этой выдуманной тарабарщины.  Ганс Касторп
хмуро поглядывал на них,  хотя в душе считал, что эти еще не самые худшие. С
недавних пор  в  санатории появилась группа  англичан,  которые ввели  некую
игру,  всего-навсего состоявшую в  следующем:  один из участников спрашивал:
"Did you ever  ee the devil with a   ight-ca  o ?"* -  на что сидевший рядом
отвечал:  "No, I  ever  aw the devil with a  ightca  o "**, и задавал тот же
вопрос следующему,  и так непрерывно по кругу.  Это было невыносимо.  Но еще
хуже  становилось на  душе  у  бедного  Ганса  Касторпа при  виде  любителей
раскладывать пасьянсы,  -  их можно было наблюдать повсюду, в любом углу и в
любое  время  дня.  Ибо  страсть к  этому  занятию разгорелась недавно среди
пациентов с  такой силой,  что  весь дом  превратился буквально в  карточный
вертеп,  и  Ганса  Касторпа это  ужасало,  тем  более что  временами он  сам
становился жертвой  заразы  и,  пожалуй,  увлекался  пасьянсом сильнее  всех
других.  Больше всего ему нравился пасьянс "одиннадцать".  Карты, отобранные
как при игре в вист, раскладываются в три ряда, по три карты в каждом, и еще
две карты,  составляющие вместе одиннадцать очков,  а также три фигуры, если
они лежат открытые,  и  эти три ряда покрываются вновь и  вновь,  пока,  при
удаче, не разойдется вся колода. Казалось невероятным, чтобы в таком простом
занятии могло таиться очарование, способное прямо-таки приворожить человека.
И все же Ганс Касторп, по примеру многих, испробовал на себе эту возможность
забыться,  но  предавался раскладыванью пасьянсов,  угрюмо насупившись,  ибо
распутство никогда не  бывает  веселым.  Но  он  невольно покорялся прихотям
карточного беса и причудницы-удачи,  которая,  порой в легком мираже шаткого
счастья,  с  самого начала выбрасывала две  карты,  составляющие одиннадцать
очков, а также три фигуры - валета, даму, короля, так что колода расходилась
раньше,  чем  был  завершен третий ряд (мимолетная победа,  щекотавшая нервы
соблазном новых  попыток)   а  потом  опять,  до  девятой  и  десятой карты,
исчезала  всякая  возможность выложить новую,  и  верный  шанс  на  успех  в
последнюю минуту улетучивался   однако Ганс Касторп раскладывал этот пасьянс
везде и  в  любое время дня,  ночью под звездами,  утром в одной пижаме,  за
столом и  даже во  сне.  Ему становилось жутко от  своей одержимости,  но он
продолжал раскладывать. И вот однажды ему помешал своим визитом Сеттембрини,
такова уж была издавна его миссия.
  ______________
  * Вы когда-нибудь видели черта в ночном колпаке? (англ.).
  ** Нет, я никогда не видел черта в ночном колпаке (англ.).

  - Accide te!*  -  воскликнул он.  -  Вы  на  себя  раскладываете карты,
инженер?
  ______________
  * Тьфу! (итал.).

  - Ну,  не  совсем,  -  отозвался Ганс  Касторп.  -  Просто раскладываю,
сражаюсь с  абстрактной случайностью.  Меня  интригуют ее  ветреные измены и
фокусы,  ее угодливость и  тут же непостижимая враждебность.  Сегодня утром,
когда я встал,  пасьянс вышел три раза подряд,  один раз - при двух рядах, а
уж это рекорд.  Верите ли,  я  раскладываю тридцать второй раз и  ни разу не
дошел даже до половины колоды.
  Сеттембрини взглянул на него грустными черными глазами, как посматривал
частенько за эти годики.
  - Во всяком случае,  я вижу,  что вы очень заняты,  - сказал он. - И не
утешите меня в моих горестях и заботах,  не прольете бальзам на мой душевный
разлад, который мучит меня.
  - Разлад? - переспросил Ганс Касторп и продолжал раскладывать карты...
  - Меня  очень  тревожит международное положение,  -  вздохнул масон.  -
Балканский союз  состоится,  все  полученные мною сведения подтверждают это.
Россия  развивает лихорадочную деятельность,  острие  всей  этой  комбинации
направлено  против  Австро-Венгерской  монархии,   без  ее  разгрома  нельзя
осуществить ни  одного  пункта  русской программы.  Теперь  вам  понятны мои
сомнения?  Всеми силами души я  ненавижу Вену,  вы это знаете.  Но неужели я
должен из-за  этого оказывать внутреннюю поддержку Сарматской деспотии{412},
которая намерена разжечь пожар войны на нашем благороднейшем континенте? А с
другой стороны, хотя бы временное дипломатическое сотрудничество моей страны
с Австрией я бы пережил как позор. Это такие вопросы совести, которые...
  - Семь и четыре,  -  пробормотал Ганс Касторп.  -  Восемь и три, валет,
дама,  король.  Дело  идет  на  лад.  Вы  приносите  мне  счастье,  господин
Сеттембрини.
  Итальянец умолк.  Ганс  Касторп чувствовал на  себе  взгляд его  черных
глаз, полный разумной и нравственной силы, он покоился на молодом человеке с
глубокой  печалью,   а   тот   некоторое  время  все  еще  упрямо  продолжал
раскладывать пасьянс, и только потом, подперев щеку рукой, с видом напускной
невинности смущенно поднял глаза на стоявшего перед ним наставника.
  - Вы отлично знаете, что с вами происходит, - начал тот, - и ваши глаза
напрасно стараются это скрыть.
  - Placet ex e iri, - дерзко ответил Ганс Касторп, и Сеттембрини покинул
его - после чего, однако, оставшись в одиночестве, молодой человек еще долго
сидел за  столом в  своей белой комнате,  подперев голову рукой,  не касаясь
карт    потрясенный  до   глубины  души,   он   размышлял  об  угрожающем  и
двусмысленном положении,  в котором,  по его мнению,  оказался мир,  и о той
отвратительной  ухмылке  злого  духа  и   обезьяньего  бога,   чьей  слепой,
необузданной власти подпали люди и чье имя было "демон тупоумия"!
  Дурное,  апокалипсическое имя,  прямо предназначенное для  того,  чтобы
порождать тревогу.  Ганс Касторп сидел и  тер себе ладонью лоб и грудь.  Его
охватил страх.  Ему чудилось,  что "все это" добром не кончится,  завершится
катастрофой,   восстанием  долготерпеливой  природы,   громом   и   молнией,
очистительным ураганом,  который разрушит сковавшее мир  колдовство,  сорвет
жизнь с "мертвой точки" и уготовит всякому застою и мертвечине Страшный суд.
  Как  мы  уже  говорили,  ему  захотелось бежать,  и  еще  счастье,  что
начальство следило за  ним  "недремлющим оком",  что оно умело читать в  его
лице и стремилось отвлечь его новыми, плодотворными гипотезами.
  Врачи  заявили  с  профессиональной уверенностью,  что  наконец открыли
причину неустойчивости теплового бюджета Ганса Касторпа,  причину, добраться
до которой, по их ученому суждению, будет настолько не трудно, что излечение
и законный отъезд на равнину может стать фактом ближайшего будущего.  Сердце
молодого человека,  взволнованного самыми  противоречивыми чувствами,  бурно
колотилось,  когда он  вытянул руку,  чтобы у  него  взяли кровь.  Судорожно
моргая и слегка побледнев,  смотрел он с восхищением на великолепный, дающий
ему  жизнь  рубиновый сок,  который  быстро  наполнял прозрачный сосуд.  Эту
маленькую,  но  важную  по  своему  значению  операцию совершил сам  гофрат,
которому ассистировал доктор  Кроковский и  сестра.  Потом  прошло несколько
дней,  в течение которых Ганс Касторп был занят вопросом о том,  как поведет
себя отданная им кровь уже вдали от него, под надзором науки.
  Конечно,  еще  ничего  не  могло  вырасти,  сказал  гофрат  вначале.  К
сожалению,  все еще ничего не  выросло,  говорил он позднее.  Однако настало
утро, когда он подошел к Гансу Касторпу, который к тому времени уже сидел за
"хорошим" русским столом,  на верхнем конце его,  там, где некогда сидел его
великий побратим  гофрат с витиеватыми поздравлениями возвестил, что в одной
из  культур все же  бесспорно установлено наличие цепного кокка.  Теперь это
вопрос, относящийся к теории вероятности - следует ли объяснять интоксикацию
организма  бесспорно  существующим  небольшим  туберкулезным  процессом  или
стрептококками, которые тоже в небольшом количестве имеются в организме. Он,
Беренс,  должен  попристальнее и  подольше  изучить  этот  вопрос.  Культура
развилась еще  недостаточно.  Он  показал ее  Гансу Касторпу в  лаборатории:
красное кровяное желе, в котором были видны серые точечки. Это и были кокки.
(Но кокки,  как и туберкулезные палочки,  есть у каждого осла,  и не появись
соответствующие симптомы,  этому факту незачем было  бы  и  придавать особое
значение.)
  И  вот,  вне его тела,  но  под надзором науки,  вытекшая из него кровь
продолжала оправдывать возложенные на  нее  надежды.  Наступило утро,  когда
гофрат взволнованно и витиевато сообщил:  не только на одной культуре,  но и
на  всех  остальных все  же  выросли кокки  и  большими скоплениями.  Трудно
сказать -  только ли это стрептококки   но теперь более чем вероятно, что от
них зависят и явления интоксикации,  хотя,  конечно,  неизвестно, какая доля
участия  принадлежит имеющемуся налицо  туберкулезу,  которым  он  бесспорно
болел  и  не  вполне  излечился.  Какой  же  из  этого  следует вывод?  Курс
стрептовакцины! Прогноз? Исключительно благоприятный - тем более что попытка
такого лечения не связана абсолютно ни с  каким риском и ни в коем случае не
может повредить. Поскольку сыворотка будет изгот