еренс уже сед и
годится ему в отцы. Кроме того, он глава этого учреждения, высший авторитет,
а  Ганс  Касторп  испытывал  беспокойную  душевную  потребность в  отеческом
авторитете.  И  все-таки,  когда он  пытался мысленно отнестись к  гофрату с
детским доверием,  это ему не удавалось.  Беренс похоронил в Давосе жену,  -
горе,  которое сделало его, между прочим, немного чудаковатым, - а потом так
и  остался в  этих  местах,  оттого что  здесь была  ее  могила,  да  и  его
собственное здоровье пошатнулось.  Вылечился ли  он?  Здоров ли  он теперь и
полон  ли  недвусмысленной решимости излечивать людей,  чтобы они  могли как
можно скорее возвращаться на равнину и служить? Его щеки всегда были синими,
и,  в сущности,  выглядел он так,  словно у него повышенная температура. Но,
может быть,  это только кажется,  и  лишь здешний воздух повинен в его цвете
лица?  Ведь и  Ганс Касторп изо дна в день ощущает какой-то сухой жар,  хотя
жара  у  него  нет,  по  крайней мере  насколько можно судить не  прибегая к
термометру.  Правда,  если послушать рассуждения гофрата,  то невольно опять
возникала мысль  о  повышенной температуре   говорил  он  как-то  странно  -
грубовато и  вместе с тем весело и добродушно,  но в его речах чувствовалась
экзальтация,  лихорадочность,  и это впечатление еще усиливалось при взгляде
на  его  всегда синие  щеки  и  слезящиеся глаза,  как  будто он  продолжает
оплакивать жену. Ганс Касторп вспоминал сказанное Сеттембрини о "меланхолии"
гофрата,  о  его  "безнравственности" и  о  том,  что  итальянец назвал  его
"смятенной душой".  Быть может,  все это было дерзкой и пустой болтовней   и
все-таки  молодой человек находил,  что  размышления о  Беренсе действуют не
слишком успокоительно.
  Но ведь был еще сам Сеттембрини,  вечный оппозиционер, ветреник и "homo
huma u ",  как он называл себя   и  он многословно и  самоуверенно доказывал
Гансу Касторпу,  что  болезнь и  глупость вовсе не  являются противоречием и
дилеммой для человеческого чувства.  Так как же насчет Сеттембрини?  Полезно
ли размышлять о нем?  Ганс Касторп хорошо помнил, что не раз в слишком живых
сновидениях,  наполнявших здесь наверху его ночи,  он возмущался умной сухой
усмешкой  итальянца  под   красивым  изгибом   усов,   обзывал   Сеттембрини
шарманщиком и  пытался его оттеснить,  так как Сеттембрини ему только мешал.
Но  это  происходило во  сне,  бодрствующий Ганс  Касторп  был  иным,  менее
необузданным,  чем  в  сновидениях.  Наяву  все  могло  сложиться иначе,  и,
пожалуй,  полезно обратиться к  такому  человеку нового типа  -  критикану и
бунтарю,  хотя его строптивость чересчур слезлива и многословна. Сеттембрини
ведь сам назвал себя педагогом,  -  очевидно,  он желал оказывать влияние  а
юноша Ганс Касторп горячо желал,  чтобы на него влияли,  - правда, в меру, а
не так,  как это имело место на днях,  когда Сеттембрини совершенно серьезно
порекомендовал ему уложить чемоданы и уехать отсюда раньше срока.
  "Placet ex eriri",  -  подумал он,  усмехаясь,  ибо  настолько-то  знал
латынь,  хоть и  не  решился бы  назвать себя homo huma u .  Поэтому молодой
человек наблюдал за Сеттембрини и  не без испытующего внимания прислушивался
к тому, что тот проповедовал при мимолетных встречах, происходивших во время
положенных прогулок до скамьи или вниз,  в курорт, а также в других случаях,
когда, например, Сеттембрини, окончив трапезу, вставал из-за стола первым и,
в  своих клетчатых брюках,  с  зубочисткой во  рту,  лениво брел через зал с
семью  столами  и,   вопреки  всем  обычаям  и   предписаниям,   на  минутку
задерживался у  стола,  где  сидели  двоюродные братья.  Скрестив  ноги,  он
становился в изящную позу и болтал,  жестикулируя зубочисткой. Или брал себе
стул  и  пристраивался на  уголке между Гансом Касторпом и  учительницей или
Гансом Касторпом и  мисс  Робинсон и  наблюдал,  как  новые соседи по  столу
уничтожают десерт, от которого он, видимо, отказался.
  - Прошу разрешить мне доступ в  сие благородное общество,  -  заявил он
как-то, пожал кузенам руку и отвесил остальным общий поклон. - Этот пивовар,
там,  за нашим столом... я умолчу о пивоварше... Этот господин Магнус только
что прочел нам лекцию о психологии народов.  Хотите послушать? "Наша дорогая
Германия,  - сказал он, - это большая казарма. Не спорю. Но все-таки народ у
нас очень дельный, и я не променяю нашу основательность на любезность других
народов.  А  что мне в  их любезности,  если меня обманывают и  в  хвост и в
гриву?" И все в таком же стиле. Сил моих больше нет. А тут сидит против меня
бедное  создание с  кладбищенскими розами на  щеках,  этакая старая дева  из
Зибенбюргена, и говорит без умолку о своем зяте, которого ни один человек не
знает и знать не хочет. Словом, я не выдержал, я бежал.
  - А  при  пробеге вы  захватили и  свой флаг,  -  сказала фрау Штер,  -
представляю себе!
  - Вот именно.  При пробеге!  -  воскликнул Сеттембрини.  -  Пробег! Да,
здесь дует  другой ветер,  я  попал куда  следует.  Значит,  я  при  пробеге
захватил свой  флаг!  Кто  еще  способен с  такой  точностью выбирать слова!
Осмелюсь спросить - успешно ли подвигается ваше лечение?
  Фрау Штер нестерпимо жеманничала.
  - Боже правый,  -  сказала она, - все одно и то же  да вы, сударь, сами
знаете.  Делаешь два шага вперед и три назад,  пять месяцев отсидишь,  а тут
является старик и  добавляет еще  полгода.  Ах,  это  прямо  танталовы муки.
Толкаешь, толкаешь - и думаешь, вот ты уже наверху...
  - О,  как это благородно с вашей стороны! Наконец-то вы даруете бедному
Танталу хоть какое-то разнообразие{209}.  В порядке обмена вы предоставляете
ему  возможность покатать знаменитый камень.  Вот  это  я  называю подлинной
сердечной добротой!  Но  скажите,  мадам,  оказывается,  с  вами  происходят
какие-то  загадочные явления?  Слышал  я  рассказы  про  всяких  двойников и
астральные тела...  Но до сих пор не верил!  Однако то, что делается с вами,
меня просто сбивает с толку...
  - Вы, как видно, хотите поиздеваться надо мной!
  - Ничуть!  И  не  думаю!  Успокойте меня сначала относительно некоторых
темных сторон вашего существования,  и тогда увидим,  кто издевается!  Вчера
вечером между половиной десятого и  десятью я решил сделать небольшой моцион
и погулять по саду   окидываю при этом взглядом все балконы -  электрическая
лампочка на  вашем так и  рдеет среди темноты.  Значит,  вы  лежали согласно
велениям долга, разума и режима. "Вон лежит наша больная красавица, - говорю
я  про  себя,  -  и  честно выполняет предписания,  чтобы  как  можно скорее
возвратиться домой,  в  объятия господина Штера".  А  всего  несколько минут
назад я  слышу,  будто вас в  тот самый час видели в ci ematografo (господин
Сеттембрини произнес это  слово по-итальянски,  делая ударение на  четвертом
слоге),  в ci ematografo курзала и после этого еще в кондитерской за сладким
вином и безе. И притом...
  Штериха повела плечами,  захихикала в  салфетку,  толкнула одним локтем
Иоахима Цимсена,  другим -  тихого доктора Блюменколя и  с многозначительным
лукавством подмигнула,  всеми  способами  показывая свое  непроходимо глупое
самодовольство.  Желая обмануть персонал,  она имела обыкновение выносить на
балкон зажженную настольную лампу,  а затем потихоньку удирать вниз и искать
развлечений в английском квартале.  А в Каннштате ее ждал муж.  Впрочем, она
была не единственным пациентом, занимавшимся подобным надувательством.
  - Притом,  - продолжал Сеттембрини, - вы наслаждались этими безе - но в
каком обществе?  В  обществе капитана Миклосича из Бухареста!  Меня уверяли,
что он носит корсет, но, боже мой, какое это в данном случае имеет значение?
Заклинаю вас, мадам, скажите, где были вы сами? Вы же раздвоились! Во всяком
случае,  вы  заснули,  и  земная  часть  вашего существа лежала на  балконе,
спиритуальная же вкушала общество капитана Миклосича и его безе...
  Фрау Штер вертелась и извивалась, точно ее щекотали.
  - Неизвестно, следовало ли желать обратного, - продолжал Сеттембрини, -
чтобы вы  вкушали безе  в  одиночестве,  а  целительному лежанию предавались
совместно с капитаном Миклосичем...
  - Хи-хи-хи...
  - А вы знаете,  господа, какая история произошла третьего дня? - тут же
продолжал Сеттембрини.  -  Кое-кого отсюда забрали,  черт забрал,  - вернее,
некая госпожа мамаша,  дама решительная и энергичная, она мне понравилась. Я
имею в  виду молодого Шнеермана,  Антона Шнеермана.  Он  еще  сидел вон  там
впереди, против мадемуазель Клеефельд, - видите, сейчас его место пусто. Ну,
оно очень скоро опять будет занято,  на этот счет я не тревожусь,  но Антона
точно вихрем унесло,  в один миг, он сам и опомниться не успел. Полтора года
прожил он здесь -  хотя ему всего шестнадцать   и  только что ему предписали
еще  полгода.  Что же  происходит?  Уж  не  знаю,  кто шепнул мадам Шнеерман
словечко,  во всяком случае до нее дошел слух насчет того, что сынок усердно
служит Вакху et ceteri *.  И вот,  без всяких предупреждений, она появляется
здесь,  настоящая матрона -  на три головы выше меня,  седая и гневная, - не
говоря худого слова,  закатывает господину Антону несколько оплеух,  хватает
его за шиворот и тащит на станцию. "Если уж ему суждено, - говорит она, - то
с таким же успехом он может погибнуть и у нас внизу". И увозит его домой.
  ______________
  * И прочим (лат.).

  Все,  кто слышал это, рассмеялись, ибо господин Сеттембрини рассказывал
очень забавно.  Итальянец был, видимо, в курсе всех последних новостей, хотя
и  отзывался весьма критически и насмешливо о той совместной жизни,  которую
вели "здесь наверху" обитатели санатория.  Но он знал все.  Знал фамилии и в
общих   чертах   жизненные   обстоятельства  каждого   вновь   прибывающего
рассказывал,  что  вчера такому-то  или такой-то  сделали резекцию ребра,  и
утверждал,  ссылаясь на самые достоверные источники,  что с  осени больше не
будут принимать больных с температурой выше 38,5.  А этой ночью,  сообщил он
затем, собачка мадам Капатсулиас из Митилены уселась на электрическую кнопку
светового  сигнала  на  ночном  столике  своей  госпожи,  в  результате чего
поднялся шум и беготня, тем более что мадам Капатсулиас оказалась не одна, а
в  обществе асессора Дюстмунда из Фридрихсхагена.  Даже доктор Блюменколь не
мог  не  улыбнуться,  а  хорошенькая Маруся так хохотала в  свой апельсинный
платочек,  что чуть не  задохнулась   фрау Штер же пронзительно вскрикивала,
прижимая обе ладони к левой груди.
  Однако двоюродным братьям Лодовико Сеттембрини рассказывал и о себе,  о
своем происхождении -  то  на  прогулке,  то  вечерами,  когда все  общество
собиралось в гостиной,  или после обеда,  когда столовая уже пустела,  а они
втроем еще сидели на своем конце стола  "столовые девы" убирали посуду. Ганс
Касторп покуривал свою "Марию Манчини",  вкус которой он  на  третьей неделе
своего  пребывания здесь  опять  начал  понемногу  ощущать.  Настороженный и
удивленный,  но готовый поддаться влиянию этого человека, слушал он рассказы
итальянца, раскрывавшие перед ним странный и безусловно новый мир.
  Сеттембрини говорил о  своем деде,  который был в Милане адвокатом,  но
прежде всего горячим патриотом и в изображении внука представал чем-то вроде
политического агитатора, оратора и журналиста, - он тоже был оппозиционером,
как и внук, по в более смелых и крупных масштабах. Ибо если Лодовико, по его
собственному  горькому   признанию,   вынужден   был   в   своем   злословии
ограничиваться людьми и  их жизнью в  интернациональном санатории "Берггоф",
насмешливо критикуя во имя прекрасной и  радостно-деятельной человечности их
узость и  мещанство,  -  его дед доставлял немало хлопот правительствам   он
организовывал заговоры против Австрии и Священного Союза, который в ту эпоху
держал его раздробленное отечество в цепях незримого рабства,  он был пылким
участником особых,  распространенных тогда в Италии тайных обществ -  короче
говоря, карбонарием{212}, как заявил Сеттембрини, вдруг понизив голос, будто
и  сейчас еще  опасно упоминать об  этом.  Словом,  по  рассказам его внука,
Джузеппе  Сеттембрини  представлялся обоим  слушателям  натурой  загадочной,
пылкой и  мятежной,  подстрекателем и  заговорщиком,  и  при  всем уважении,
которое они из вежливости старались выказать к этой фигуре,  им не удавалось
вполне подавить на  своих лицах выражение некоторого скептического недоверия
и  даже неприязни.  Правда,  дело тут  было особое:  все,  что  они слышали,
происходило почти  сто  лет  назад и  уже  стало историей,  а  что  касается
истории,  особенно  древней,  то  примеры  исступленной любви  к  свободе  и
неукротимой ненависти к тирании были обоим хорошо известны, и они этим людям
теоретически даже сочувствовали,  но  не  представляли себе,  что  могут так
по-человечески  близко  с  ними  соприкоснуться.  Кроме  того,  деятельность
повстанца и  заговорщика была  у  этого  дедушки,  видимо,  тесно  связана с
горячей любовью к отечеству, которое он жаждал видеть единым и свободным  да
и сама бунтарская его деятельность явилась плодом и результатом такой любви
хотя  кузенам и  казалось странным это  сочетание в  одном лице  мятежника и
патриота,  ибо они привыкли отождествлять любовь к  отечеству с  обереганием
традиционных порядков,  все же им пришлось в душе согласиться, что там и при
тогдашнем   положении   дел   такое   бунтарство  могло   быть   гражданской
добродетелью,  а  лояльность и  приверженность к  старым  порядкам -  косным
равнодушием к жизни общества.
  Однако дед  Сеттембрини был  не  только итальянским патриотом,  он  был
согражданином  и  соратником  всех  народов,  жаждущих  свободы,  ибо  после
крушения попытки к государственному перевороту,  предпринятой в Турине{213},
- он принимал в ней участие словом и делом,  причем едва ускользнул от ищеек
Меттерниха,  - дед употребил свое изгнание на то, чтобы бороться и проливать
свою  кровь  в  Испании  за  конституцию  и  в  Греции  -  за  независимость
эллинов{213}. В это время родился отец Сеттембрини, почему, вероятно, и стал
великим гуманистом и поклонником классической древности   впрочем,  его мать
была  немкой -  Джузеппе женился в  Швейцарии и  во  время  своих дальнейших
приключений всюду возил с собой жену.  Позднее,  после десяти лет эмиграции,
он вернулся на родину,  сделался в Милане адвокатом,  но отнюдь не отказался
от того,  чтобы пером и словом, стихом и прозой звать свой народ к свободе и
восстановлению единства  республики,  с  диктаторским размахом разрабатывать
план  государственного переворота  и  открыто  проповедовать  объединение  и
освобождение народа ради всеобщего счастья.  Одна деталь, о которой упомянул
Сеттембрини-внук,  произвела особенно сильное впечатление на  молодого Ганса
Касторпа,  а  именно,  что  дедушка Джузеппе при жизни появлялся среди своих
сограждан только в черной траурной одежде,  ибо, как он заявил, он страдалец
за Италию,  свою родину,  прозябающую в  рабстве и нищете.  Услышав об этом,
Ганс  Касторп уже  не  в  первый  раз  вспомнил собственного деда,  который,
насколько помнил  внук,  тоже  всегда  носил  черное,  но  совсем по  другим
основаниям,   чем  дед  Сеттембрини:   это  была  старинная  мода,   которую
Ганс-Лоренц Касторп присвоил себе,  чтобы подчеркнуть свою  непричастность к
настоящему и глубокую, коренную связь своей сущности с прошлым. Он оставался
верен ей  до  тех  пор,  пока смерть торжественно не  сочетала его временный
образ (в брыжах) с подлинным и изначальным.
  Вот уж эти два деда были действительно полной противоположностью!  Ганс
Касторп задумался,  причем  взгляд его  стал  неподвижным,  и  он  осторожно
покачал головой,  что  могло  быть  принято и  за  восхищение перед Джузеппе
Сеттембрини,  и  за  неприятие и  отрицание.  Он  добросовестно старался  не
осуждать сразу же то,  что ему казалось чуждым, а ограничиваться сравнениями
и  определениями.   Он  видел  внутренним  взором  высохшую  голову  старика
Ганса-Лоренца Касторпа,  который, стоя в зале и задумчиво склоняясь над чуть
золотящимся круглым  ободком крестильной чаши,  этой  неподвижной и  все  же
странствующей семейной реликвии,  приоткрывает рот и  произносит слог "пра",
далекий и благочестивый звук,  напоминающий о таких местах,  куда входишь на
цыпочках  и   почтительно  наклонившись  вперед.   И  видел,   как  Джузеппе
Сеттембрини с  трехцветным флагом  в  руке,  воздев  к  небу  черные  очи  и
размахивая саблей,  бросается во  главе кучки борцов за  свободу на  фалангу
защитников деспотизма. В обоих была, пожалуй, своя красота и доблесть, думал
Ганс Касторп,  тем более стремясь к терпимости,  что сам он -  по личным или
наполовину личным причинам -  сочувствовал одной из  этих  партий.  Ведь дед
Сеттембрини сражался за  политические права,  его же  собственный дед или во
всяком случае предки деда и были теми,  кто владел первоначально всеми этими
правами   но  за  четыре века  мятежная чернь  с  помощью хитроумных речей и
насилия вырвала у них эти права... И тот и другой неизменно ходили в черном,
дед  северный и  дед  южный,  и  оба  делали это,  чтобы подчеркнуть строгое
расстояние между собой и  неприемлемой для каждого современностью.  Но  один
одевался  так  из  праведности,  во  имя  прошлого и  умершего,  которому он
принадлежал всем существом   другой же,  напротив,  из  бунтарства,  во  имя
враждебного  всякой  праведности прогресса.  Да,  это  были  два  мира,  две
различных  страны  света,   и   Ганс  Касторп,   слушая  рассказы  господина
Сеттембрини,  испытующе заглядывал то в одну,  то в другую,  и ему казалось,
что  он  однажды это  уже  испытал.  Ему вспомнилась его одинокая прогулка в
лодке по одному озеру в  Голштинии как-то вечером,  в конце лета.  Было семь
часов,  солнце  уже  садилось,  на  востоке,  над  поросшим кустами берегом,
всходила почти полная луна. И вот, когда Ганс Касторп греб, скользя по тихой
воде,  в  течение каких-нибудь десяти минут все  вокруг показалось ему вдруг
необычайно странным,  какой-то фантасмагорией.  На западе еще царил день,  и
там был разлит трезвый и жесткий, бесспорно дневной свет, но достаточно было
повернуть голову,  и он видел так же бесспорно волшебную, затканную влажными
туманами  лунную  ночь.  Эта  удивительная двойственность продолжалась самое
большее четверть часа,  потом победили ночь и луна   но взор Ганса Касторпа,
пораженный  и  зачарованный,  с  радостным  изумлением переходил  от  одного
ландшафта и освещения к другому,  от дня к ночи и от ночи снова к дню.  Этот
вечер ему невольно сейчас и вспомнился.
  Особым знатоком права и крупным ученым, продолжал свои размышления Ганс
Касторп,  адвокат Сеттембрини едва ли мог быть, если принять во внимание его
беспокойный образ жизни и  многоликую деятельность.  Но  общая основа права,
если верить внуку,  воодушевляла его с малых лет и до самой могилы, - и Ганс
Касторп,  хотя голова у него не слишком ясно работала и он порядком отяжелел
после обычного берггофского обеда в шесть блюд,  все же пытался понять,  что
имеет  в  виду  Сеттембрини,   называя  эту  основу  "источником  свободы  и
прогресса". До сих пор молодой человек разумел под этим нечто вроде развития
подъемных механизмов в девятнадцатом веке  причем сам Сеттембрини и его дед,
видимо, вполне оценивали значение таких вещей, как техника. Итальянец высоко
ставил  отечество своих  двух  слушателей.  Немцы,  говорил он,  изобрели не
только порох,  превративший в хлам броню феодализма, но и печатный станок, а
он   сделал   возможным  демократическое  распространение  идей,   то   есть
распространение  демократических  идей.   За  это  Сеттембрини  и  восхвалял
Германию,  хотя  в  отношении прошлого  почитал  справедливым отдать  пальму
первенства своей стране,  ибо, в то время как другие народы еще прозябали во
мраке суеверия и  рабства,  она  подняла знамя борьбы за  прогресс,  науку и
свободу. Но есл