Следует,  хотя бы с некоторым опозданием,  отметить,  что во внутреннем
отношении Ганса  Касторпа к  сидевшей за  "хорошим" русским столом пациентке
произошли немалые перемены:  стремление его чувств и  скромного духа к  этой
особе среднего роста,  с  мягкой крадущейся походкой и  киргизскими глазами,
короче говоря,  его  влюбленность (мы  пользуемся этим выражением,  хотя оно
пришло "оттуда",  с  низменности,  и  могло  бы  сложиться впечатление,  что
песенка "О,  как меня волнует..." здесь все же у места),  - его влюбленность
за  время уединения весьма выросла.  Образ Клавдии витал перед ним и  ранним
утром,  среди полумрака,  из  которого нерешительно выступала комната,  и  в
густеющих вечерних сумерках (в тот час,  когда к  нему,  озаренный внезапным
светом,  вошел  Сеттембрини,  этот  образ рисовался ему  особенно отчетливо,
почему молодой человек при виде гуманиста и  покраснел)   в отдельные минуты
рассеченного на части строгим распорядком,  укороченного дня он вспоминал ее
рот,  ее  скулы,  ее глаза,  цвет,  форма и  разрез которых томили душу,  ее
поникшие плечи,  манеру держать голову,  шейные позвонки над вырезом блузки,
очертания ее плеч,  словно просветленных тончайшим газом  и если мы умолчали
о  том,  что именно благодаря этому занятию пролетали так безболезненно часы
его  лежания,  -  мы  сделали это  из  сочувствия к  тревогам,  мучившим его
совесть,  несмотря на  тот ужас счастья,  который вызывали подобные образы и
воспоминания.
  Да,  с ними были связаны ужас,  потрясение и надежда на что-то неясное,
беспредельное  и  захватывающее,  на  радость  и  страх,  которые  не  имели
названия,  но  от  которых сердце юноши -  сердце в  буквальном,  физическом
смысле слова - порой сжималось так нестерпимо, что он невольно подносил одну
руку к груди, а другую ко лбу (заслоняя ею глаза) и шептал:
  - Боже мой!
  В  его  голове жили  мысли и  зачатки мыслей,  которые,  собственно,  и
придавали этим  образам  и  воспоминаниям их  опасную сладость,  -  мысли  о
небрежности и  бесцеремонности мадам Шоша,  о  том,  что  она больна,  о  ее
подчеркнутой и  усиленной болезнью  телесности,  о  ее  как  бы  оплотневшем
существе,  -  все это отныне по приговору врачей предстояло изведать и Гансу
Касторпу.  Постиг он также ту странную свободу, благодаря которой мадам Шоша
могла повертываться к нему и улыбаться, выказывая явное пренебрежение к тому
обстоятельству,  что они,  в светском смысле этого слова,  незнакомы, словно
они  являются  существами,  не  принадлежащими  ни  к  какому  определенному
обществу, и что нет даже необходимости разговаривать друг с другом... Именно
это его и  испугало -  в  том же  смысле,  в  каком он испугался в  кабинете
Беренса, когда отвел взор от торса Иоахима и торопливо заглянул ему в глаза,
- с той только разницей, что в основе его тогдашнего испуга лежали жалость и
тревога, здесь же дело было совсем в другом.
  И  вот опять в замкнутом пространстве потекла своим чередом берггофская
жизнь,  многообещающая  и  строго  размеренная.  Ганс  Касторп,  в  ожидании
рентгена,  продолжал вести ее совместно с  добряком Иоахимом,  причем час за
часом  делал в  точности тоже,  что  и  двоюродный брат   и  это  соседство,
вероятно, было для него благотворно. Пусть оно являлось лишь соседством двух
больных, оно было проникнуто какой-то почти воинской доблестью. Иоахим, хоть
и  незаметно для себя,  уже готов был найти удовлетворение в покорности этой
лечебной повинности, усмотреть в ней замену того долга, который он стремился
выполнять внизу,  на равнине,  и сделать ее своей новой профессией,  -  Ганс
Касторп был  не  так  глуп,  чтобы  не  заметить этого.  Все  же  он  ощущал
сдерживающее и  обуздывающее влияние этого  соседства на  сугубо  "штатский"
склад своей натуры,  может быть это соседство, пример Иоахима и его надзор и
были  тем,  что  удерживало юношу от  необдуманных поступков и  опрометчивых
действий.  Ибо он  видел,  как мужественно борется честный Иоахим с  некоей,
ежедневно подступающей к нему апельсинной атмосферой,  где были, кроме того,
круглые  карие  глаза,   маленький  рубин,  неудержимая,  мало  обоснованная
смешливость и, на первый взгляд, здоровая, пышная грудь  а то благоразумие и
честность, с какими Иоахим избегал этой атмосферы и уклонялся от ее влияния,
производили на  Ганса  Касторпа сильное  впечатление,  держали  его  в  узде
добропорядочности и не позволяли,  выражаясь образно, "попросить карандаш" у
узкоглазой пациентки   а он был бы очень даже готов это сделать,  если бы не
столь дисциплинирующее соседство.
  Иоахим никогда не говорил о  хохотушке Марусе,  поэтому Ганс Касторп не
позволял себе разговоров и  о  Клавдии Шоша.  Он вознаграждал себя тем,  что
тайком обменивался замечаниями с учительницей,  сидевшей за столом справа от
него,  причем  своим  поддразниванием старой девы  по  поводу ее  слабости к
некоей больной особе с гибкой фигурой,  заставлял бедняжку краснеть,  а сам,
подражая  достойной манере  старика  Касторпа,  упирался подбородком в  свой
воротничок.  Кроме того, он настойчиво требовал от нее все новых достоверных
сведений о  деталях личной жизни  мадам  Шоша,  о  ее  происхождении,  муже,
возрасте, о серьезности ее болезни. Он хотел знать, есть ли у нее дети.
  - Ну конечно нет, какие там дети. И зачем такой женщине дети? Вероятно,
ей строжайшим образом запрещено иметь их,  а с другой стороны - что это были
бы за дети? - И Ганс Касторп не мог с этим не согласиться.
  - Да  и  потом,  пожалуй,  уже  поздно,  -  добавил  он  с  неожиданной
деловитостью. - Иногда, в профиль, черты мадам Шоша кажутся уже резковатыми.
Ведь ей, пожалуй, за тридцать?
  Но фрейлейн Энгельгарт возмутилась. Это Клавдии-то за тридцать? От силы
- двадцать восемь.  Что касается профиля,  то  она попросту запрещает своему
соседу говорить такие вещи.  У  Клавдии Шоша  профиль совсем юный,  мягкий и
прелестный,  хотя,  конечно, своеобразный, не то что у какой-нибудь здоровой
дурынды.  В наказание фрейлейн Энгельгарт тут же добавила,  что -  она знает
это   наверняка  -   мадам  Шоша  частенько  посещает  некий  господин,   ее
соотечественник,  он живет в  курорте   она принимает его под вечер у себя в
комнате.
  Удар был нанесен метко.  Несмотря на все старания Ганса Касторпа,  лицо
его  судорожно исказилось:  не  помогли никакие "вот  оно  что" и  "подумать
только",  которыми он отозвался на эту новость   и  в  этих словах тоже была
какая-то  искаженность.  И  так как Ганс Касторп был не в  силах отнестись к
существованию  упомянутого  соотечественника с  подобающей  легкостью,  хотя
вначале и  старался сделать вид,  будто это его ничуть не  трогает,  он то и
дело возвращался к этому знакомству, расспрашивая ее дрожащими губами.
  - Что ж он, еще молодой человек?
  - Молодой  и   интересный,   судя  по  всему,   что  мне  говорили,   -
ответствовала учительница  сама она его не видела и судить не может.
  - Болен?
  - Кажется, очень легко!
  Нужно надеяться,  продолжал Ганс Касторп язвительно,  что на нем больше
белья,  чем  на  его  соотечественниках,  которые сидят за  "плохим" русским
столом,  а  фрейлейн Энгельгарт,  опять-таки желая почувствительнее наказать
его,  сочла нужным заявить, что в наличии белья она не сомневается. Тогда он
признал, что необходимо узнать, какого характера это знакомство, и пусть она
непременно выяснит подоплеку столь частых визитов соотечественника.  Однако,
вместо  того  чтобы  сообщить желанные сведения,  она  через  несколько дней
рассказала нечто совсем новое.  Оказывается,  кое-кто  пишет портрет Клавдии
Шоша, известно ли это Гансу Касторпу, - спросила учительница. А если нет, то
может не  сомневаться,  -  она  узнала это из  самых достоверных источников.
Клавдия уже давно здесь,  в санатории,  позирует одному человеку -  и кто же
этот человек?  Гофрат Беренс! Она почти ежедневно ходит к нему на квартиру и
позирует.
  Эта   новость  взволновала  Ганса   Касторпа  еще   больше,   чем   все
предшествующие.  И  он  стал то и  дело отпускать по этому поводу вымученные
шутки:  ну,  конечно, сказал он учительнице, всем известно, что гофрат пишет
маслом,  -  чего же фрейлейн Энгельгарт хочет, это ведь не запрещено, каждый
может,  пожалуйста.  Значит,  она ходит к  гофрату на  квартиру,  к  вдовцу?
Надеюсь, хоть фрейлейн Милендонк присутствует на сеансах?
  - Она, вероятно, очень занята.
  - Должно быть,  и Беренс занят не меньше, чем старшая сестра, - ответил
Ганс Касторп. Но хотя вопрос, казалось, был исчерпан, молодой человек отнюдь
не  собирался  забыть  о   нем  и  без  конца  расспрашивал  о  всевозможных
частностях:  что это за портрет,  какого формата,  только ли головной или во
весь рост  осведомлялся и о времени сеансов, хотя фрейлейн Энгельгарт ничего
не  могла  сказать ему  о  таких  подробностях и  лишь  утешала обещаниями в
дальнейшем все разузнать.
  После такой новости температура у Ганса Касторпа подскочила до 37,7. Но
еще больше,  чем визиты,  которые наносились мадам Шоша,  мучили и тревожили
его  те,  которые наносила она  сама.  Частная,  личная  жизнь  мадам  Шоша,
независимо от ее содержания, и так уже начала вызывать в нем боль и тревогу,
- насколько же  эти  чувства обострились,  когда  до  него  дошли слухи и  о
содержании этой жизни!  Правда,  считалось вполне возможным,  что  отношения
между русским гостем и его соотечественницей самые простые и невинные   но с
некоторых пор Ганс Касторп склонялся к тому,  что простота и невинность - не
что иное,  как втирание очков,  и ни он сам, ни другие не могли его убедить,
будто это  писание портрета -  в  данном случае единственная форма отношений
между  молодцевато ораторствующим вдовцом  и  узкоглазой  вкрадчивой молодой
особой.  Вкус, который выказал гофрат при выборе модели, слишком уж совпадал
со вкусами самого Ганса Касторпа,  чтобы он поверил в простоту и невинность,
хотя синие щеки гофрата и его выпученные глаза с красными жилками,  пожалуй,
и не давали оснований для таких подозрений.
  Одно  открытие,  случайно сделанное Гансом  Касторпом в  ближайшие дни,
подействовало  на  него  несколько  иначе,  хотя  дело  касалось  опять-таки
совпадения чужого вкуса с его собственным.
  Слева  от  кузенов  и  неподалеку  от  боковой  застекленной двери,  за
поперечным столом,  где  были места фрау Заломон и  прожорливого подростка в
очках,  сидел еще один пациент,  родом из Мангейма,  как узнал Ганс Касторп,
лет  тридцати,  лысеющий,  с  кариозными зубами и  запинающейся речью -  тот
самый,  который в часы вечернего общения между пациентами с успехом играл на
рояле,  притом чаще всего "Свадебный марш" из  "Сна в  летнюю ночь".  Ходили
слухи,  что он очень религиозен,  -  случай, впрочем, нередкий среди больных
здесь наверху и вполне понятный.  Утверждали, будто бы он каждое воскресенье
бывает в  церкви,  в деревне Давос,  а во время лежания читает благочестивые
книги с  изображением чаши  или  пальмовых ветвей на  обложке,  И  вот  Ганс
Касторп как-то заметил,  что взгляд этого человека устремлен туда же, куда и
его  собственный,  и  не  отрывается от  гибкой фигуры мадам Шоша,  притом с
навязчивым упорством и  каким-то прямо собачьим смирением.  Заметив это один
раз,  Ганс Касторп стал невольно то  и  дело перехватывать его  взгляды.  По
вечерам он  видел  мангеймца среди больных в  карточной комнате,  откуда тот
уныло и  самозабвенно предавался созерцанию пленительной,  хотя и  несколько
потрепанной болезнью особы,  сидевшей в маленькой гостиной на диване рядом с
кудлатой Тамарой (так звали девушку-насмешницу) и болтавшей с Блюменколем, а
также с  сутулым узкогрудым господином,  ее  соседом по столу   Ганс Касторп
замечал,  как  мангеймец с  трудом отводит взгляд,  топчется по  комнате,  а
потом,  скосив глаза и  горестно выпятив верхнюю губу,  медленно повертывает
голову и через плечо снова смотрит в ту же сторону.  Видел,  как тот, сидя в
столовой,  краснеет и  изо  всех сил  старается держать глаза опущенными,  а
потом,  когда  хлопает застекленная дверь  и  мадам Шоша  крадется к  своему
месту,  все же поднимает их и  впивается в нее взглядом.  Не раз замечал он,
что  бедняга,  окончив трапезу,  нарочно становился между  "хорошим" русским
столом и  застекленной дверью,  ожидая,  когда мадам Шоша,  не обращавшая на
него ни малейшего внимания,  пройдет совсем рядом с ним   и тогда он пожирал
ее глазами, полными бесконечной грусти.
  Таким образом,  и  это открытие только усилило волнения Ганса Касторпа,
хотя  жалостная влюбленность мангеймца не  могла встревожить его  в  том  же
смысле,  в  каком  тревожили свидания  Клавдии  Шоша  с  гофратом  Беренсом,
человеком,  столь превосходившим его и возрастом, и яркостью своей личности,
и  положением в  обществе.  К  мангеймцу Клавдия была совершенно равнодушна
если  бы  дело  обстояло  иначе,  это  не  ускользнуло бы  от  настороженной
проницательности Ганса Касторпа,  да  и  не ревность жалила его душу.  Но он
изведал все  ощущения,  какие испытывает человек,  упоенный страстью,  когда
видит ее извне,  в  других,  когда эта страсть вызывает в нем самую странную
смесь отвращения и  чувства какого-то сообщничества.  Но мы не можем все это
подробно исследовать и  разбирать досконально,  если хотим двигаться вперед.
Во  всяком случае,  когда прибавились еще наблюдения над мангеймцем,  бедный
Ганс Касторп почувствовал, что при его теперешнем состоянии это уже слишком.
  Так прошла неделя,  отделявшая Ганса Касторпа от  просвечивания.  Он не
представлял себе,  что она все же пройдет,  но вот однажды утром,  за первым
завтраком,  старшая сестра (у нее опять вскочил ячмень -  не мог же это быть
тот  самый   видимо,  причины  столь  невинного,  но  уродливого недомогания
крылись в особенностях ее организма),  -  старшая сестра передала ему приказ
явиться после обеда в  лабораторию,  и  он  понял,  что неделя действительно
прошла. Гансу Касторпу предложено было зайти туда за полчаса до чая вместе с
двоюродным  братом,   ибо,   пользуясь   случаем,   врачи   решили   сделать
рентгеновский снимок и с Иоахима - его последний снимок, вероятно, устарел.
  Поэтому кузены сократили двухчасовое послеобеденное лежание на полчаса,
ровно  в  половине четвертого спустились "вниз" по  каменной лестнице в  так
называемый подвальный этаж  и  сидели теперь рядышком в  маленькой приемной,
находившейся между кабинетом врача и лабораторией для просвечивания: Иоахим,
которому ничего нового не предстояло,  - совершенно спокойно, а Ганс Касторп
- слегка волнуясь и  с интересом,  ибо до сих пор никто еще не заглядывал во
внутреннюю жизнь его организма.  Они были не одни. Войдя, они увидели, что в
приемной  уже  сидят  несколько  больных,   держа  на   коленях  истрепанные
иллюстрированные журналы:  молодой швед богатырского сложения -  его место в
столовой было за  столом Сеттембрини   когда он  приехал в  апреле,  то  был
настолько плох,  что  его даже не  хотели принимать,  а  теперь он  прибавил
восемьдесят фунтов  и  намеревался,  ввиду  полного выздоровления,  покинуть
санаторий   потом какая-то дама,  сидевшая за "плохим" русским столом, хилая
особа с еще более хилым,  длинноносым и некрасивым мальчиком, которого звали
Сашей.  Было ясно,  что эти люди ждут дольше,  чем кузены,  и  их вызвали на
более раннее время   должно быть, с рентгеном произошла какая-то задержка, и
чай придется пить холодным.
  В   лаборатории  шла  работа.   Слышался  голос  гофрата,   отдававшего
распоряжения.  В половине четвертого с минутами дверь наконец открылась - ее
открыл  ассистент-техник,  -  и  был  впущен счастливчик,  богатырь швед,  а
находившегося там больного,  видимо,  выпустили в  другую дверь.  Дело пошло
быстрее.   Через   десять  минут  из   коридора  донеслись  энергичные  шаги
окончательно выздоровевшего скандинава,  этой  ходячей рекламы курорта и,  в
частности, санатория "Берггоф"  затем впустили русскую мать и Сашу.
  Когда входил швед,  Ганс Касторп заметил, что в лаборатории царит такой
же полумрак, вернее - искусственный полусвет, как и в аналитическом кабинете
Кроковского на  другом конце здания.  Окна  были  завешены,  дневной свет  в
комнату не  проникал,  и  горело несколько электрических лампочек.  Но в  ту
минуту, как в лабораторию входили Саша и его мать, а Ганс Касторп смотрел им
вслед,  дверь, ведущая из коридора в приемную, отворилась, и вошел следующий
пациент,  очевидно,  слишком рано,  ибо произошла задержка, и этим пациентом
оказалась мадам Шоша.
  Да,  в  приемной вдруг оказалась именно Клавдия Шоша.  Ганс Касторп был
поражен,  он узнал ее и  почувствовал,  что кровь отхлынула у  него от лица,
нижняя  челюсть  отвисла  и   рот  вот-вот  раскроется.   Клавдия  появилась
совершенно неожиданно,  словно зашла мимоходом,  -  только что  ее  здесь не
было,  и  вдруг  она  очутилась в  одной комнате с  кузенами.  Иоахим бросил
быстрый взгляд на двоюродного брата,  а потом не только опустил глаза,  но и
взял со стола иллюстрированный журнал,  который уже просмотрел, и заслонился
им.  У Ганса Касторпа не хватило решимости сделать то же самое. Бледность на
его лице сменилась легким румянцем, и сердце бурно заколотилось.
  Мадам  Шоша  уселась в  стоявшее возле  двери  в  лабораторию небольшое
кресло с  круглой спинкой и словно обрубленными початками ручек,  откинулась
назад,  легким движением заложила ногу на ногу и  стала смотреть прямо перед
собой,  причем взгляд ее  глаз,  глаз Пшибыслава,  от  сознания,  что за ней
наблюдают,  нервно скользнул в  сторону,  и они стали чуть косить.  На мадам
Шоша был белый свитер и синяя юбка,  в руках она держала книгу,  взятую, как
видно, из библиотеки. Она сидела, слегка постукивая каблучком.
  Не прошло и полутора минут,  как она изменила позу,  посмотрела вокруг,
поднялась и с таким видом, словно не знала, как ей быть и у кого справиться,
- заговорила.  Она обратилась с каким-то вопросом именно к Иоахиму, хотя он,
казалось,  был погружен в иллюстрированный журнал,  а Ганс Касторп сидел без
дела   ее  губы слагали слова,  голос звучал из  белого горла -  он  не  был
низким,  а  чуть  резковатым,  с  приятной хрипотой   Ганс Касторп знал этот
голос,  знал давно, однажды он слышал его совсем рядом, а именно в тот день,
когда  тот  же  голос  ответил ему:  "С  удовольствием.  Только после  урока
непременно верни".  Тогда слова прозвучали более непринужденно и решительно
теперь, хотя это был все тот же голос, слова казались растянутыми и ломкими,
точно говорившая,  в сущности, не имела права на них и это были чужие слова
Ганс  Касторп уже  несколько раз  замечал за  ней  такую манеру говорить,  и
делала это она с  выражением особого превосходства и вместе с тем радостного
смирения.  Опустив одну  руку  в  карман  своей  шерстяной кофточки,  другую
поднеся к затылку, мадам Шоша спросила:
  - Простите, а на какое время вам назначено?
  Иоахим покосился на кузена, не вставая щелкнул каблуками и ответил:
  - На половину четвертого.
  Она продолжала:
  - А мне -  на три сорок пять.  В чем же дело? Уже четыре. Сейчас кто-то
вошел туда, не правда ли?
  - Двое,  -  отозвался Иоахим.  -  Их  очередь была перед нами.  Видимо,
произошла какая-то заминка. И вот все передвинулись на полчаса.
  - Как неприятно! - сказала она и нервно потрогала косы.
  - Весьма! - согласился Иоахим. - И мы ждем уже почти полчаса.
  Так  беседовали они,  и  Ганс  Касторп  слушал  точно  во  сне:  Иоахим
разговаривает с  мадам Шоша,  а  это почти то же,  как если бы он сам с  ней
разговаривал,  хотя вместе с  тем  и  совсем другое.  Это "весьма" оскорбило
Ганса  Касторпа,  ответ  кузена  при  данных  обстоятельствах показался  ему
дерзким и  во всяком случае чересчур холодным.  Но в конце концов Иоахим мог
себе позволить такой ответ,  он вообще мог с ней говорить и,  пожалуй, хотел
даже подразнить кузена этим вызывающим "весьма",  - примерно так же, как сам
он, Ганс Касторп, неве