редкостное счастье,  и  он вернется домой.  Ибо дважды его
грезы и  сочинительство принимали такой оборот,  что он оживал:  один раз от
ужаса,  второй - от радости. Похоже, что жизнь дружелюбно обошлась с трудным
своим дитятей...
  Так или иначе,  будь то  утро или вечер (без сомнения,  день еще только
клонился к вечеру),  но ничто (ни внешние обстоятельства, ни собственное его
самочувствие) не  препятствовало Гансу  Касторпу пуститься в  обратный путь.
Сказано -  сделано,  он  лихо скатился в  долину,  где  уже зажигались огни
впрочем,  дорогу  ему  еще  достаточно освещали прощальные отблески дневного
света на  снегу.  Он  спустился через Бременбюль,  вдоль Маттенвальда,  и  в
половине шестого уже был в  "деревне",  оставил там свои лыжи у бакалейщика,
зашел передохнуть на  чердак к  Сеттембрини и  поведал ему  о  том,  что был
застигнут пургой.  Гуманист пришел в ужас. Он схватился за голову, разбранил
его  за  столь опасное легкомыслие и  бросился разжигать пыхтящую спиртовку,
чтобы напоить усталого гостя кофе,  крепость которого,  впрочем, не помешала
ему тотчас же уснуть на стуле.
  Часом   позднее   его   уже   окружала  высокоцивилизованная  атмосфера
"Берггофа".  Ужин он  уписывал за обе щеки.  Привидевшийся ему сон понемногу
тускнел.  Мысли,  бродившие у  него в голове,  уже в этот вечер стали ему не
совсем понятны.


ХРАБРО, ПО-СОЛДАТСКИ

  Ганс  Касторп  постоянно получал вести  от  двоюродного брата,  сначала
хорошие,  полные надежд,  затем  уже  менее  восторженные и,  наконец,  лишь
кое-как приукрашивающие нечто весьма печальное. Длинный ряд открыток начался
с  веселого  сообщения  Иоахима  о  вступлении  в  полк  и  о  романтической
церемонии,  которую Ганс Касторп в ответном письме назвал "принесением обета
бедности,   целомудрия  и   послушания".   Продолжение  носило  все  тот  же
жизнерадостный характер   открытки, сообщавшие о различных этапах удачливого
служебного пути,  очень гладкого из-за страстной любви к делу и благоволения
начальства,  обычно заканчивались приветами и поклонами.  Иоахим,  в течение
нескольких семестров посещавший университет,  был освобожден от  прохождения
школы прапорщиков.  Уже к  новому году он  был произведен в  унтер-офицеры и
прислал свою фотографию в  мундире с  нашивками.  В  кратких его  донесениях
сквозило восторженное преклонение перед духом иерархии,  которому он  теперь
подчинялся,  суровой в  вопросах чести,  идеально пригнанной и  вместе с тем
юмористически-сдержанно снисходящей к человеческим слабостям. Он не скупился
на анекдоты о романтически-сложном отношении к нему фельдфебеля,  ворчливого
фанатичного  служаки,  который  в  неопытном  рядовом  провидел  завтрашнего
начальника   Иоахим и в самом деле уже посещал офицерский клуб. Все это было
смешно и  диковато.  Затем речь пошла о  том,  что он допущен к  экзамену на
офицерский чин. В начале апреля состоялось его производство в лейтенанты.
  Казалось,  не было на свете человека счастливее, человека, чье существо
и желания полнее слились бы с этой особой формою жизни. С каким-то стыдливым
упоением рассказывал он, как впервые во всем своем юном великолепии шел мимо
ратуши и  еще издали крикнул "отставить!"  взявшему на  караул часовому.  Он
сообщал о мелких неурядицах и об удовлетворении,  которое ему давала служба,
о  великолепной дружественной спаянности офицерского состава и  о плутоватой
преданности своего вестового, о комических случаях во время строевого учения
или занятий воинским уставом, о смотрах и братских трапезах. Иногда упоминал
о своих светских обязанностях,  о визитах,  званых обедах, балах. О здоровье
ни слова.
  До  самого лета -  ни  слова.  Затем пришло известие,  что  он  лежит в
постели и,  к  сожалению,  был вынужден подать рапорт о  болезни:  небольшая
лихорадка,  дело двух-трех дней.  В  начале июня он  уже был в  строю,  но в
середине месяца снова "расклеился" и  горько сетовал на  "невезенье",  между
строк  читался страх  не  выздороветь к  началу больших маневров в  августе,
которым  он  заранее  радовался  всем  сердцем.  Глупости!  В  июле  он  был
здоровехонек,  но потом речь зашла о  медицинском обследовании,  назначенном
из-за  этих  дурацких колебаний температуры,  теперь  от  нее  многое  будет
зависеть.  Относительно результатов  медицинского обследования Ганс  Касторп
долго оставался в  неведении,  а когда весть наконец пришла,  она была не от
Иоахима -  оттого ли,  что он  был не  в  состоянии писать,  оттого ли,  что
стыдился?  -  а от его матери,  госпожи Цимсен,  которая, кстати сказать, не
писала,   а   телеграфировала.   Телеграмма  сообщала,   что  врачи  считают
необходимым  предоставить  Иоахиму  отпуск  на  месяц-другой.  Рекомендуется
горная местность,  немедленный отъезд.  Просьба заказать две комнаты.  Ответ
оплачен. Подпись: тетя Луиза.
  Был конец июля,  когда Ганс Касторп,  лежа на  своем балконе,  пробежал
глазами эту депешу,  затем перечитал ее  раз,  второй.  При этом он тихонько
кивал головой,  собственно даже не головой,  а  всем корпусом и  сквозь зубы
цедил: "Н-да, н-да, н-да!.. Так, так! Иоахим возвращается", - обрадовался он
вдруг.  Но тотчас же сник и подумал:  "Гм-гм, довольно внушительные новости.
Можно  даже  сказать,  хорошенький  сюрприз.  Черт  побери,  быстро  же  это
сделалось -  уже созрел для родины!  Мать едет с ним (он сказал "мать", а не
"тетя  Луиза"   его  родственные чувства,  его  связь  с  семьей мало-помалу
ослабели,  превратились едва ли не в отчужденность) -  это скверно,  И перед
самыми маневрами,  о которых бедняга так мечтал!  Д-да, есть в этом изрядная
доля    низости,     издевательской    низости,     -     факт    прямо-таки
противо-идеалистический.  Торжество тела,  оно хочет не  того,  что душа,  в
посрамление возвышенных умов,  которые учат  нас,  что  тело в  подчинении у
души.  Похоже, они не ведают, что говорят  окажись они правы, это бросило бы
на душу весьма сомнительный свет,  по крайней мере в данном случае. Sa ie ti
 at*,  я знаю,  в чем тут суть.  Ибо вопрос,  который я выдвигаю,  как раз и
сводится к тому, насколько ошибочно противопоставлять душу и тело, ежели они
одного поля ягоды и  играют друг другу в руку,  -  возвышенные умы,  на свое
счастье,  об  этом  не  думают.  Бедняга Иоахим,  ну  кому охота становиться
поперек дороги  твоему  рвению!  Намерения у  тебя  честные,  но  что  такое
честность,  ежели душа и тело одного поля ягоды. Возможно ли, что ты не смог
позабыть  освежающих  духов,   высокой  груди  и  беспричинного  смеха,  что
поджидают тебя за столом Штер?..  Иоахим возвращается!  - опять подумал он и
даже поежился от радости.  - Наверно, со здоровьем у него плохо, но мы опять
будем вместе, я не буду больше жить предоставленным самому себе. Это хорошо.
Конечно,  не все будет в точности как прежде  ведь его комната занята миссис
Макдональд,  она там задыхается от беззвучного кашля, и, конечно, на столике
рядом с кроватью стоит фотография ее сынишки,  а может быть, она держит ее в
руках.   Но  это  финальная  стадия,  и  если  комната  еще  ни  за  кем  не
закреплена...  До  поры до времени можно взять другую.  Номер 28,  помнится,
свободен.  Надо сейчас же поставить в  известность администрацию и сходить к
Беренсу.  Вот новость так новость,  с одной стороны,  правда, печальная, а с
другой -  прямо-таки великолепная,  во всяком случае примечательная новость!
Надо только дождаться,  пока придет коллега и скажет "пьветствую". Ему пора,
уже половина четвертого. Интересно, останется ли он и сейчас при том мнении,
что телесное следует рассматривать как некое вторичное явление..."
  ______________
  * Человеку понимающему - достаточно (лат.).

  Ганс Касторп еще до  чая зашел в  контору.  Комната,  которую он имел в
виду, по тому же коридору, что и его собственная, была свободна. Для госпожи
Цимсен  тоже  найдется  место.   Он  поспешил  к  Беренсу  и  застал  его  в
"лаборатории" с  сигарой в  одной руке  и  пробиркой с  чем-то  бесцветным в
другой.
  - Вы знаете,  господин гофрат,  что я хочу вам сообщить?.. - начал Ганс
Касторп.
  - Знаю,  что неприятностям нет конца, - отвечал тот. - Это Розенгейм из
Утрехта,  -  и он ткнул сигарой в пробирку.  -  Гафки десять. А тут является
директор фабрики Шмитц вне себя и жалуется, что Розенгейм плюнул на дорожку,
- это с Гафки-то десять.  И я,  мол, должен как следует отчитать его. Да, но
если я его отчитаю,  он взъерепенится,  он ведь невероятно раздражителен,  а
семейство Розенгейм как-никак занимает три комнаты.  Я  не могу его выгнать,
дирекция  меня  со  свету  сживет.   Вот  видите,   в   какие  недоразумения
впутываешься на  каждом шагу,  хоть  тебе  всего милее тихо и  добросовестно
заниматься своим делом.
  - Глупейшая  история,  -  проговорил Ганс  Касторп  с  вдумчивой  миной
"своего человека" и  старожила.  -  Я  знаю  обоих.  Шмитц в  высшей степени
корректен и опрятен,  а Розенгейм - неряха. Но, помимо гигиенических, здесь,
думается мне,  имеются и другие точки преткновения.  Они оба дружат с доньей
Перес из Барселоны,  со стола Клеефельд,  в этом-то,  наверно,  все дело.  Я
считаю, что вам следовало бы еще раз напомнить всем пациентам о существующем
запрете, а на остальное закрыть глаза.
  - Разумеется,   закрою.   У   меня  уже   начинается  нервный  тик   от
беспрерывного закрывания глаз. Ну, а вы чего сюда пожаловали?
  И  Ганс  Касторп  немедленно выложил  свою  печальную и  вместе  с  тем
преотличную новость.
  Гофрат не  то  чтобы удивился.  Он  и  так  ни  за  что бы  не  выказал
удивления,  а в этом случае и подавно,  так как Ганс Касторп, спрошенный или
не спрошенный, всегда рассказывал ему о жизни Иоахима на равнине и еще в мае
сигнализировал, что его кузен слег в постель.
  - Ага,  -  буркнул Беренс. - Вот оно самое. Ну что я вам говорил? Что я
говорил ему и вам не десять,  а по крайней мере сто раз? Вот пожалуйста. Три
четверти года он жил по собственному усмотрению,  пребывал,  так сказать,  в
раю.  Только в  раю не полностью обеззараженном,  а значит ничего доброго не
сулящем   беглец не  хотел  верить старику Беренсу.  А  старику Беренсу надо
верить,  не то плохо придется,  а спохватишься - и уже поздно. Он дослужился
до лейтенанта,  что ж, хорошо, ничего не скажешь. А что толку? Господь видит
сердце человеческое,  на чины и звания он не смотрит,  перед ним все стоят в
чем мать родила, будь то генерал или простой парень...
  Он  понес сущий вздор,  стал  громадной своей ручищей тереть глаза,  не
выпуская из  пальцев сигары,  и  попросил Ганса  Касторпа сегодня больше  не
обременять  его  своим  присутствием.   Комнатушка  для  Цимсена,   конечно,
найдется,  и  когда  он  приедет,  пусть кузен незамедлительно уложит его  в
постель.  Он,  Беренс,  зла  не  помнит  и  готов  заклать тельца для  этого
дезертира.
  Ганс Касторп дал телеграмму. Он рассказывал всем встречным и поперечным
о  том,  что его кузен возвращается,  и все знавшие Иоахима были опечалены и
обрадованы,  искренне  опечалены и  искренне обрадованы,  потому  что  своей
чистой  рыцарственной  сущностью  он   завоевал  всеобщее  расположение,   и
невысказанные чувства и  мысли  многих  склонялись к  тому,  что  Иоахим был
лучшим из всех здесь наверху.  Мы никого,  в частности, не подразумеваем, но
верим,  что кое-кто испытал удовлетворение, узнав, что солдатская служба для
Иоахима сменяется горизонтальным образом жизни и  что он с обаятельной своей
корректностью снова станет "нашим".  У  фрау  Штер  немедленно возникли свои
соображения   по   этому   поводу.   Возвращение  Иоахима   подтверждало  те
низкопробные сомнения,  которые в ней вызвало его бегство на равнину, и она,
нимало не стесняясь, стала хвалиться своей прозорливостью. "Дрянь, дрянь!" -
восклицала фрау Штер.  Ей сразу было ясно,  что дело дрянь,  остается только
надеяться,  что Цимсен из-за своего упрямства не "сыграет в ящик" (так она и
выразилась в чудовищной своей вульгарности).  Уж куда лучше сидеть на месте,
как она,  а ведь кое-какие интересы и ее связывают с равниной, в Каннштате у
нее муж и двое детей, однако она себя держит в руках...
  Ответа ни  от Иоахима,  ни от фрау Цимсен не последовало.  Ганс Касторп
пребывал в  неизвестности относительно дня и  часа их приезда   о встрече на
вокзале,  следовательно,  не могло быть и  речи,  но уже через три дня после
телеграммы Ганса  Касторпа  они  оказались  на  месте,  и  лейтенант Иоахим,
возбужденно смеясь,  подошел  к  ложу,  на  котором его  кузен  отбывал свою
санаторскую повинность.
  Это было вскоре после начала вечернего лежания.  Их  привез сюда наверх
тот же поезд, что и Ганса Касторпа несколько лет назад, лет не коротких и не
длинных,  а безвременных,  до отказа насыщенных треволнениями жизни и тем не
менее ничтожных,  равных нулю  даже время года было точно то же самое - один
из первых дней августа.  Иоахим,  как сказано выше,  радостно,  да,  в  этот
момент,  несомненно,  радостно возбужденный,  вошел  или,  вернее,  вышел на
балкон из комнаты,  которую он почти что пробежал,  и,  смеясь, тяжело дыша,
глуховатым,  срывающимся  голосом  приветствовал своего  двоюродного  брата.
Позади осталась дорога через множество стран,  по большому, как море, озеру,
по горным тропам,  которые вели его наверх,  все выше наверх, и вот он стоит
здесь, словно никогда и не уезжал, а двоюродный брат охает и ахает, привстав
на  своем ложе.  На  лице Иоахима играл румянец,  то  ли  от жизни на свежем
воздухе,  которую он вел в продолжение нескольких месяцев,  то ли он был еще
разгорячен путешествием.  Не зайдя даже в свою комнату,  он поспешил, покуда
его  мать  приводила себя  в  порядок,  в  No  34,  чтобы скорее свидеться с
товарищем прежних дней,  вновь  ставших настоящим.  Минут  через  десять они
пойдут ужинать,  в  ресторан,  разумеется.  Ганс  Касторп,  право же,  может
перекусить с  ними или хотя бы выпить глоток вина.  И  Иоахим потащил его за
собой в No 28,  где все происходило точно так же,  как в вечер приезда Ганса
Касторпа,  только наоборот:  теперь Иоахим, лихорадочно болтая, мыл руки над
сверкающей раковиной, а Ганс Касторп смотрел на него, удивленный и несколько
разочарованный тем,  что кузен в штатском костюме. Ничто не напоминает о его
принадлежности к военному сословию. Он всегда представлял его себе офицером,
затянутым в  мундир,  а  он  стоит перед ним  в  обыкновеннейшей серой паре.
Иоахим расхохотался и  назвал его  наивным.  О  нет,  мундир он  преспокойно
оставил дома. Мундир, да будет известно Гансу Касторпу, вещь обязывающая. Не
во всякое заведение пойдешь в  мундире.  "Ах так,  покорнейше благодарю",  -
вставил Ганс Касторп.  Но Иоахим,  видимо,  не нашел ничего обидного в своем
замечании и  стал расспрашивать о  новостях "Берггофа" и о его обитателях не
только  не  высокомерно,  но  с  чистосердечным умилением возвратившегося на
родину.  Затем  из  смежного номера  вышла  фрау  Цимсен  и  поздоровалась с
племянником так,  как  здороваются в  подобных обстоятельствах,  а  именно -
сделала  вид,   что  радостно  удивлена,   застав  его  здесь,  -  эта  мина
меланхолически смягчалась  усталостью и  затаенной  грустью,  относившейся к
положению Иоахима, - и они спустились на лифте в первый этаж.
  У Луизы Цимсен были такие же прекрасные,  черные,  кроткие глаза, как у
Иоахима.  Ее волосы,  тоже черные, но уже с сильной проседью, были заботливо
уложены и  закреплены почти невидимой сеткой,  что хорошо гармонировало с ее
рассудительной,  дружелюбно-сдержанной, мягкой манерой держаться и, несмотря
на  слишком  очевидное простодушие,  сообщало приятное достоинство всему  ее
существу.  Она явно не понимала,  и Ганс Касторп этому не удивлялся, веселья
Иоахима,  его учащенного дыхания, торопливых речей, всего, что, надо думать,
противоречило его поведению дома и  в дороге и вправду так не вязалось с его
положением, не понимала и даже чувствовала себя уязвленной.
  Этот  приезд  представлялся  ей   грустным,   и   она   полагала,   что
соответственно должна и  вести себя.  Чувства Иоахима,  буйные чувства того,
кто  возвратился домой  из  дальних  странствий,  пересиливавшие сейчас  все
остальное  и  еще  больше  воспламененные  тем,  что  он  вновь  вдыхал  наш
несравненно легкий, пустой и возбуждающий воздух, были для нее непостижимы и
непроницаемы.  "Бедный мой мальчик",  -  думала она и  при этом видела,  как
бедный  мальчик  предается  неуемному веселью  со  своим  кузеном,  как  они
освежают в  памяти множество воспоминаний,  забрасывают друг друга вопросами
и,  едва дослушав ответ,  с хохотом откидываются на спинку стула. Она уже не
раз говорила:  "Полно вам, дети!" И в заключение сказала то, что должно было
прозвучать радостно,  а прозвучало отчужденно и даже укоризненно: "Право же,
Иоахим,  я давно тебя таким не видела.  Нам, оказывается, надо было приехать
сюда, чтобы ты выглядел, как в день своего производства!" После чего веселое
настроение Иоахима  как  рукой  сняло.  Он  опомнился,  сник,  замолчал,  не
притронулся  к  десерту  -  весьма  лакомому  шоколадному суфле  со  сбитыми
сливками (зато Ганс Касторп воздал ему  должное,  хотя со  времени обильного
ужина  прошло не  более  часа)  и  под  конец вообще уже  не  поднимал глаз,
вероятно оттого, что в них стояли слезы.
  Это,  конечно,  не  входило в  намерения фрау Цимсен.  Она  ведь только
стремилась внести в  разговор благопристойную сдержанность,  не  ведая,  что
среднее и умеренное чуждо этим высям,  что выбор здесь существует лишь между
крайностями.  Видя  сына  таким поникшим,  она  сама готова была заплакать и
чувствовала искреннюю  благодарность к  племяннику  за  его  старания  вновь
развеселить глубоко опечаленного Иоахима.  Да,  что касается личного состава
пациентов,  говорил Ганс Касторп,  то он,  как Иоахим сам увидит,  претерпел
некоторые изменения,  многое обновилось,  а многое,  напротив,  за время его
отсутствия  вновь  восстановилось  в   прежнем  виде.   Двоюродная  бабушка,
например,  опять уже давно здесь со всей своей компанией.  И по-прежнему они
сидят за столом Штер. Маруся то и дело хохочет.
  Иоахим молчал,  но фрау Цимсен эти слова напомнили об одной встрече,  о
приветах,  которые она должна передать,  пока не забыла,  о встрече с дамой,
скорее симпатичной,  хотя и  несколько экстравагантной и  с очень уж ровными
бровями,  которая  в  мюнхенском ресторане  -  по  пути  они  на  один  день
задержались в Мюнхене -  подошла к их столу, чтобы поздороваться с Иоахимом.
Тоже бывшая пациентка "Берггофа", пусть Иоахим подскажет...
  - Мадам Шоша,  -  тихо  проговорил Иоахим.  -  Она  сейчас на  одном из
альгейских курортов,  а осенью собирается в Испанию.  На зиму она, вероятно,
приедет сюда. Просила передать привет и наилучшие пожелания.
  Ганс  Касторп  был  уже  не  мальчик,  он  владел  сосудо-двигательными
нервами,  которые могли заставить его лицо покрыться краской или побледнеть.
Он сказал:
  - Ах,  так это была она?  Смотри-ка,  уже вернулась из  Закавказья.  И,
говоришь, собирается в Испанию?
  - Эта  дама назвала какой-то  городок в  Пиренеях Хорошенькая,  вернее,
обаятельная женщина.  Приятный  голос,  приятные  движения.  Но  уж  слишком
свободные,   небрежные  манеры,   -  заметила  фрау  Цимсен.  -  Подходит  и
заговаривает  с  нами  по-приятельски,   расспрашивает,  рассказывает,  хотя
Иоахим, как выяснилось, никогда не был ей представлен. Очень странно.
  - Это  Восток и  болезнь,  -  отвечал Ганс  Касторп.  -  Тут  с  меркой
гуманистической культуры подходить не стоит, ничего не получится.
  Итак,  значит,  мадам  Шоша  собирается в  Испанию.  Гм!  Испания также
удалена от гуманистической середины,  -  только в  сторону жестокости,  а не
мягкости   это не бесформенность,  не сверхформа,  я  бы сказал:  смерть как
форма -  не растворение в смерти,  а суровый уход в нее, смертная суровость,
черная,  аристократическая и  кровавая,  инквизиция,  накрахмаленные  б