не  интересоваться!  Их двенадцать,  это-то по крайней мере должно быть тебе
известно,  три  для  каждого  времени года,  восходящие и  нисходящие,  круг
созвездий,  через  которые проходит солнце,  -  великолепно на  мой  взгляд!
Представь себе, что они были изображены на плафоне египетского храма - храма
Афродиты,  кстати,  недалеко от  Фив.  И  халдеям они  тоже  были известны -
халдеям,   представь  себе!   Этому   древнему  народу   магов   и   волхвов
арабо-семитского происхождения, весьма сведущему в астрологии и прорицаниях.
Они тоже изучали небесный пояс,  по которому движутся планеты,  и  разделяли
его на  двенадцать знаков,  по созвездиям,  Dodekatemoria,  как они до нас и
дошли. Великолепно! Вот оно, человечество!
  ______________
  * Водолей (лат.).

  - Вот и ты говоришь "человечество", как Сеттембрини.
  - Да,  как он,  или немножко иначе.  Человечество надо брать таким, как
оно есть, оно и так великолепно. Я часто с большой теплотой думаю о халдеях,
когда лежу в своем шезлонге и смотрю на планеты, на те, которые им были тоже
известны,  ведь всех планет,  при всем своем уме,  они еще не знали.  Но те,
которых не  знали они,  и  я  не могу увидеть   Уран ведь открыли с  помощью
телескопа совсем недавно{42}, сто двадцать лет назад.
  - Недавно?
  - Я  называю это недавно,  если позволишь,  по  сравнению со  звездами,
которые открыли три  тысячи лет назад.  Но  когда я  лежу здесь и  смотрю на
планеты,  то и эти три тысячи лет становятся "недавним" прошлым и я запросто
думаю о халдеях,  ведь они тоже глядели на них и строили всякие догадки, вот
это и есть человечество.
  - Положим, что так  но уж очень ты стал возвышенно мыслить.
  - Ты говоришь "возвышенно",  а я говорю "запросто" - это кто как хочет.
Но к тому времени,  когда солнце войдет в знак Весов,  месяца примерно через
три,  день настолько убудет,  что день и  ночь сравняются,  а  дни и  дальше
станут  все  убавляться почти  до  рождества,  это  тебе  известно.  Но  ты,
пожалуйста,  вот над чем поразмысли: в то время, когда солнце проходит через
зимние знаки зодиака,  Козерога,  Водолея, Рыбы, дни уже снова удлиняются! И
тогда вновь наступит точка весеннего равноденствия,  в  трехтысячный раз  со
времен халдеев,  и дни в новом году будут опять удлиняться, пока не наступит
начало нового лета.
  - Разумеется.
  - Но  ведь это  же  сплошная издевка!  Зимой дни  удлиняются,  а  когда
приходит самый длинный день в году, двадцать первое июня, самое начало лета,
оно уже катится под гору,  дни становятся короче и  дело идет к  зиме.  А ты
говоришь "разумеется",  но если отвлечься от твоего "разумеется",  то иногда
просто жуть  берет и  хочется судорожно хоть  за  что-то  уцепиться.  Словно
кто-то на смех так устроил,  что с  наступлением зимы по существу начинается
весна,  а наступлением лета -  осень... Словно Уленшпигель водит тебя за нос
по кругу, по неисчислимым точкам поворота... точкам окружности. Да из чего и
состоит окружность,  как не  из одних лишенных протяженности точек поворота,
ведь  кривизну  не  измеришь,  у  нее  нет  постоянства направления,  вот  и
получается,  что  вечность  не  "все  прямо,  прямо",  а  "кругом,  кругом",
настоящая карусель.
  - Будет тебе!
  - Праздник  солнцеворота!   -   воскликнул  Ганс  Касторп.   -   Летний
солнцеворот!  Костры на холмах и  хороводы вокруг пылающего огня!  Я никогда
этого не видел,  но слышал, что так делают почвенные люди, так встречают они
первую летнюю ночь, с которой начинается осень, полдень и зенит года, откуда
опять идет спуск -  они пляшут, кружатся и ликуют. Отчего они ликуют в своей
простоте,  можешь ты  это  объяснить?  Отчего они  так безудержно веселятся?
Оттого ли,  что дальше путь уже идет вниз, во мрак, или, может быть, оттого,
что  до  сих пор он  шел вверх и  теперь наступил поворот,  неминуемая точка
поворота,   разгар  лета,   высший  взлет,  когда  к  исступленному  веселью
примешивается грусть.  Я  говорю так,  как оно есть,  теми словами,  которые
приходят мне  на  ум.  Это грустное исступление и  исступленная грусть.  Вот
отчего  почвенные люди  ликуют и  пляшут вокруг костров,  они  делают это  с
отчаяния, скажешь ты, во славу бесконечной издевки, какую представляет собою
круг вечности без постоянства направления, где все повторяется.
  - Я  вовсе этого не говорю,  -  пробормотал Иоахим,  -  пожалуйста,  не
сваливай на меня. Отвлеченными же предметами ты занимаешься, когда лежишь по
вечерам.
  - Возможно,  я  и  не  собираюсь отрицать,  что  ты  с  большей пользой
занимаешься русской грамматикой.  Надо  полагать,  ты  скоро в  совершенстве
овладеешь языком.  Большое для тебя преимущество,  если,  боже упаси,  будет
война.
  - Упаси?  Ты говоришь как штатский. Война необходима. Если бы не войны,
сказал Мольтке, мир скоро бы загнил.
  - Да, к этому у него действительно имеется большая склонность. И должен
с тобой согласиться,  - начал было Ганс Касторп, собираясь опять вернуться к
халдеям,  которые  тоже  вели  войны  и  завоевали Вавилонию,  хотя  и  были
семитами, то есть почти что евреями, но тут оба вдруг одновременно заметили,
что два шедших впереди господина обернулись,  привлеченные их разговором,  и
даже прервали свою беседу. Дело происходило на главной улице, между курзалом
и гостиницей "Бельведер",  на обратном пути к Давос-деревне. Долина лежала в
праздничном убранстве,  разодетая в нежные,  светлые, веселые краски. Воздух
был  чудесный.  Симфония тончайшего благоухания полевых цветов разливалась в
чистой, сухой, пронизанной солнцем атмосфере.
  Один из  мужчин был им незнаком,  другой оказался Лодовико Сеттембрини
однако  итальянец то  ли  не  узнал  их,  то  ли  встреча с  ними  была  ему
нежелательна,   потому   что   он   тотчас  поспешно  отвернулся  и   снова,
жестикулируя,  углубился в  беседу со своим спутником,  причем даже прибавил
шагу.  Когда  же  братья,  нагнав его  справа,  весело ему  поклонились,  он
изобразил приятное изумление,  восклицая " a ri ti!"  и  "черт  возьми,  это
вы!",  но опять-таки хотел задержаться и пропустить обоих вперед,  чего они,
однако,  не поняли,  вернее не заметили,  так как не усмотрели в его маневре
никакого смысла.  Напротив, искренне радуясь встрече с итальянцем, с которым
давно не виделись, молодые люди остановились пожать ему руку и, осведомляясь
о  его здоровье,  в  учтивом ожидании поглядывали на  его спутника.  Так они
вынудили Сеттембрини сделать то,  чего он, очевидно, предпочел бы не делать,
но что казалось им самым простым и  естественным поступком,  а  именно -  их
познакомить.   Знакомство  состоялось,   можно  сказать,  почти  на  ходу  -
итальянец,  продолжая идти вперед, округлым жестом, сопровождаемым шутливыми
замечаниями,  представил господ и лишь на миг приостановился,  чтобы дать им
возможность, наклонившись, на уровне его груди, обменяться рукопожатиями.
  Оказалось,  что  незнакомец -  на  вид  он  был  примерно одних  лет  с
Сеттембрини - его сосед, второй квартирант дамского портного Лукачека, и что
фамилия его Нафта, настолько могли разобрать молодые люди. Это был маленький
тощий  человечек,  с  бритым  лицом  такого разительного,  хотелось бы  даже
сказать острого,  почти едкого безобразия, что братья в душе подивились. Все
в  нем было отточенно-острым:  и  монументальный крючковатый нос,  и  тонкое
лезвие сжатых губ,  и  взгляд светло-серых глаз за  толстыми стеклами очков,
вделанных  в  легкую,   впрочем,   оправу,  и  даже  хранимое  им  молчание,
заставлявшее подозревать,  что и речь его столь же остра и логична.  Он был,
как полагалось, без шляпы и без пальто, притом прекрасно одет: темно-синий в
белую полоску фланелевый костюм был хорошего, модного покроя, как установили
братья,  окинув его испытующим светским взглядом,  столкнувшимся с таким же,
но  еще более быстрым и  пронзительным взглядом осмотревшего их с  головы до
ног маленького Нафты.  Если бы не ловкость и достоинство,  с какими Лодовико
Сеттембрини  умел  носить  свой  ворсистый  сюртук  и  клетчатые  брюки,  он
невыгодно выделялся бы  среди этой лощеной компании.  Но  об этом и  речи не
могло быть,  тем  паче что клетчатые панталоны были превосходно отутюжены и,
если особенно не присматриваться,  казались почти новыми -  несомненно,  тут
приложил руку  хозяин  квартиры,  как  сразу  решили молодые люди.  Если  по
добротности и  светскости костюма безобразный Нафта ближе стоял в двоюродным
братьям,  чем к своему соседу по квартире,  то,  помимо общего обоим зрелого
возраста,  было еще  нечто,  решительно отличавшее жильцов Лукачека от  двух
наших юношей,  о чем нагляднее всего свидетельствовал цвет лица обеих пар: у
одной -  смуглый и кирпично-красный от загара, у другой - бледный. Иоахим за
зиму  вовсе  стал  бронзовым,   а   лицо  Ганса  Касторпа  под   белокурыми,
разделенными пробором волосами рдело как маков цвет   но  даже горное солнце
ничего не  могло поделать со  свойственной всем романским народам бледностью
Сеттембрини,  благородно оттененной черными усами,  а  товарищ его,  хоть  и
блондин,     -     волосы    у    него,    собственно,    были    пепельные,
металлически-бесцветные,  и  он зачесывал их с  покатого лба назад через все
темя,  -  тоже  отличался матовой белизной кожи  темноволосых рас.  Двое  из
четверых опирались на тросточки, а именно Ганс Касторп и Сеттембрини, Иоахим
считал это неподобающим для будущего военного,  а Нафта,  после того как его
представили,  немедля опять заложил руки  за  спину.  Они  были  маленькие и
нежные,  как,  впрочем,  и его изящные ноги, однако вполне соразмерные с его
фигурой.  То,  что  он  казался  простуженным и  порой  суховато покашливал,
внимание к себе не привлекало.
  Сеттембрини   тотчас   с   удивительной   непринужденностью   преодолел
недовольство или  замешательство,  которое обнаружил при виде молодых людей.
Он казался в  отличном настроении и,  знакомя их,  весело подшучивал -  так,
например, он представил им Нафту в качестве " ri ce   chola ticorum"{47}.
  - Радость,  -  возгласил он,  -  "царит  в  чертогах моей  груди" -  по
выражению Аретино{47},  и  это  заслуга весны,  весны,  которую он  особенно
ценит.  Господа знают, что у него достаточно накипело на сердце против жизни
здесь наверху,  он  уже не раз давал волю своим чувствам.  Но честь и  слава
весне в горах!  На время она даже способна примирить его со всеми мерзостями
здешних мест.  Она  не  будоражит и  не  раздражает,  как весна на  равнине.
Никакого  скрытого кипения!  Никаких  влажных  испарений,  никакой  туманной
духоты!  Напротив -  ясность,  сухость, прозрачность и терпкая мягкость. Вот
что ему по душе, что его восторгает.
  Все  четверо шли неровной шеренгой,  по  возможности держась рядом,  но
когда навстречу попадались прохожие, правофланговый Сеттембрини вынужден был
отступать на мостовую, а не то строй ломался потому, что кто-нибудь отставал
или сторонился,  Нафта, например, слева, или же Ганс Касторп, шагавший между
гуманистом и  двоюродным братом.  Нафта  отрывисто  рассмеялся сиповатым  от
насморка голосом,  звучавшим,  как надтреснутая тарелка, когда по ней стучат
костяшкой пальца. Кивнув в сторону Сеттембрини, он сказал, растягивая слова:
  - Сразу видно вольтерьянца,  рационалиста. Он славит природу за то, что
даже  при  самой  благодатной возможности она  не  смущает  нас  мистическим
туманом, а хранит классическую сухость. Кстати, как по-латыни влага?
  - Humor,  -  бросил Сеттембрини через левое плечо. - А юмор во взглядах
на  природу нашего  профессора состоит в  том,  что  он,  по  примеру святой
Катарины Сиенской{47},  вспоминает о  язвах  Христовых,  когда видит красные
первоцветы.
  - Это  было  бы  скорее  остроумно,   чем  юмористично,  как-никак  это
привнесение духа в природу. А она в этом нуждается.
  - Природа,  -  сказал Сеттембрини, понизив голос и уже не столько через
плечо,  сколько просто в сторону,  -  не нуждается в вашем духе. Она сама по
себе дух.
  - И вам не наскучил ваш монизм?
  - А,  так  вы,  значит,  признаете,  что  лишь развлечения ради вносите
разлад в мироздание, отрываете бога от природы!
  - Весьма интересно,  что вы называете жаждой развлечения то, что я имею
в виду, когда говорю: страсть и дух.
  - Подумать только,  что,  пользуясь такими  громкими словами для  столь
легкомысленных надобностей, вы еще называете меня краснобаем!
  - Вы стоите на том,  что дух,  e rit,  - значит легкомыслие. Но дух не
виноват в  том,  что  он  изначально дуалистичен.  Дуализм,  антитеза -  вот
движущий,   диалектический,   исполненный  страсти   и   остроумия  принцип.
Рассматривать мир разделенным на  два враждебных начала -  вот что дух,  вот
что остроумно.  Напротив,  всякий монизм скучен.  Solet Ari totele  quaerere
 ug am*.
  ______________
  * Аристотелю свойственно искать боя (лат.).

  - Аристотель?    Аристотель   перенес   реальность   общих   идей    на
индивидуальные явления. Это пантеизм.
  - Ошибаетесь!  Признавая  объективность единичного,  перенося  сущность
вещей с общего на частное явление, как это делали последователи Аристотеля -
Фома Аквинский и Бонавентура{48},  -  вы разрываете единство мира, отобщаете
его от высшей идеи,  ставите мир вне бога,  а  бога делаете трансцендентным.
Это классическое средневековье, милостивый государь.
  - Классическое средневековье - восхитительное словосочетание!
  - Прошу прощения,  но  я  применяю понятие "классическое" там,  где оно
уместно,   то  есть  в  тех  случаях,  когда  идея  достигает  совершенства.
Античность не всегда была классична.  А  вы,  как я  замечаю,  не терпите...
свободного обращения с  категориями,  не  терпите абсолюта,  в  том  числе и
абсолютного духа.  Вы  хотите,  чтобы  дух  был  тождествен демократическому
прогрессу.
  - Надеюсь,  мы  оба  разделяем убеждение,  что дух,  как бы  ни  был он
абсолютен, никогда не может стать поборником реакции.
  - Тем не менее он всегда поборник свободы!
  - Тем не менее?  Свобода -  это закон человеколюбия, а никак не злоба и
нигилизм.
  - Которых вы, очевидно, побаиваетесь.
  Сеттембрини воздел  руки  к  небесам.  Перепалка оборвалась.  Иоахим  с
изумлением поглядывал то на одного, то на другого, а Ганс Касторп, удивленно
подняв брови,  смотрел себе под ноги. Нафта говорил резко и безапелляционно,
хотя именно он ратовал за свободу в самом широком ее понимании.  Манера его,
возражая,  говорить "ошибаетесь!",  причем  звук  "ш"  он  произносил сперва
выпячивая,  а  потом  поджимая  губы,  была  весьма  неприятна.  Сеттембрини
возражал отчасти шутливо,  отчасти с благородной горячностью, особенно когда
призывал не  забывать об  общности некоторых основных воззрений.  Лишь когда
Нафта  замолчал,  он  решил  более  подробно ознакомить братьев с  личностью
незнакомца,  не без основания полагая,  что их спор возбудил любопытство,  и
считая  нужным  удовлетворить  это   любопытство.   Нафта   не   вмешивался,
предоставляя ему  говорить.  Его  знакомый,  пояснил  Сеттембрини,  как  это
принято  у   итальянцев,   с   особой   торжественностью  подчеркнув  звание
представляемого,  профессор древних языков в старших классах Фридерицианума.
Судьба профессора схожа с его,  Сеттембрини,  судьбой. Приехав сюда лечиться
пять лет назад и убедившись,  что нуждается в длительном пребывании в горах,
он  оставил  санаторий и  устроился частным  порядком  у  того  же  дамского
портного  Лукачека.  Выдающегося латиниста,  питомца  орденской  школы,  как
несколько  расплывчато  выразился  Сеттембрини,   не  замедлило  привлечь  в
качестве доцента  местное среднее учебное заведение,  украшением которого он
является.  Словом, Сеттембрини всячески превозносил безобразного Нафту, хотя
только что имел с ним нечто вроде словесной дуэли, и этому сходному с дуэлью
спору предстояло тут же возобновиться.
  Вслед за  тем  Сеттембрини стал  знакомить господина Нафту с  братьями,
причем выяснилось, что он уже раньше ему о них рассказывал.
  - Вот  это -  тот самый,  приехавший на  три недели молодой инженер,  у
которого гофрат Беренс обнаружил влажный очажок,  -  сказал он,  -  а  это -
надежда прусской армии -  лейтенант Цимсен.  -  И  он заговорил о бунтарских
настроениях Иоахима и  о том,  что он мечтает уехать отсюда,  добавив,  что,
несомненно,   оскорбил  бы  инженера,   не  предположив  в   нем  такого  же
нетерпеливого стремления поскорее вернуться к труду.
  Нафта скорчил гримасу.
  - У вас, господа, весьма красноречивый опекун, - сказал он. - Я не хочу
сомневаться в  том,  что он  правильно толкует ваши мысли и  желания.  Труд,
труд...  разумеется,  он меня сразу изобразит врагом человечества,  i imicu
huma ae  aturae,  если я осмелюсь напомнить о временах, когда, играя на этой
дудке,  он  отнюдь  не  достиг  бы  ожидаемого эффекта,  о  временах,  когда
неизмеримо выше ставили прямо противоположный идеал.  Бернар Клервоский{50},
например,  учил иным степеням совершенства,  которые господину Лодовико и во
сне не  снились.  Желаете знать,  каким именно?  Низшая ступень находилась у
него на "мельнице",  вторая -  на "ниве",  третья и наиболее достойная -  не
слушайте Сеттембрини!  -  на "ложе отдыха".  "Мельница" - это символ мирской
жизни,  -  не  плохо сказано!  "Нива" -  душа мирянина,  которую возделывает
проповедник и  духовный наставник.  Это уже более достойная ступень.  Но  на
ложе...
  - Довольно!  Знаем!  -  воскликнул Сеттембрини.  -  Теперь он  примется
доказывать вам, господа, всю пользу и смысл постели.
  - Я не представлял себе, Лодовико, что вы такой скромник. Когда видишь,
как вы  подмигиваете девушкам...  Где же  ваша языческая непосредственность?
Итак,  ложе  -  место  соития  любящего с  предметом страсти и,  как  символ
созерцательной отрешенности от мира и всего живого, соития с богом.
  - Фу! A date, a date!* - чуть не плача, запротестовал итальянец.
  ______________
  * Полно, полно! (итал.).

  Все рассмеялись. После чего Сеттембрини с достоинством продолжал:
  - Ну,  нет, я европеец, человек Запада. А ваша иерархическая лестница -
это  же  чистый  Восток.  Восток гнушается всякой деятельности.  Лао-цзы{51}
учил,  что  бездействие -  самое полезное дело на  свете.  Если бы  все люди
отказались действовать,  на земле воцарились бы мир и счастье.  Вот вам ваше
соитие.
  - Вы так думаете?  А как же быть с западной мистикой? И с квиетизмом, к
чьим представителям нельзя не причислить Фенелона{51},  учившего, что всякое
действие  греховно,  ибо  стремиться к  действию -  значит  оскорблять бога,
которому одному угодно действовать.  Я цитирую основоположения Молиноса{51}.
Нет,   по-видимому,   духовная  способность  обретать  блаженство  в   покое
свойственна  не  одному  только  Востоку,   а   распространена  среди  людей
повсеместно.
  Тут слово взял Ганс Касторп.  С  простодушной решимостью вмешался он  в
разговор и изрек, глядя в пространств":
  - Созерцательность,  отрешенность. В этом что-то есть, этого так просто
не скинешь со счетов. Мы живем довольно-таки отрешенно здесь наверху. Ничего
не  скажешь.  Лежим на  высоте пяти тысяч футов в  своих на редкость удобных
шезлонгах и  взираем вниз на мир и  на людей и  думаем всякое.  И вот,  если
вникнуть хорошенько, то, говоря по правде, ложе, то есть шезлонг, не поймите
меня только превратно,  принесло мне больше пользы и  меня научило большему,
чем мельница на равнине за все прошедшие годы вместе взятые,  этого отрицать
нельзя.
  Сеттембрини устремил на него затуманенные печалью черные глаза.
  - Инженер,  -  произнес он сдавленным голосом.  -  Инженер! - И он взял
Ганса Касторпа за руку и  попридержал его,  словно затем,  чтобы,  пропустив
вперед остальных, вразумить его с глазу на глаз.
  - Сколько  раз  твердил я  вам!  Каждый  должен  знать,  что  он  собой
представляет,  и  думать так,  как  ему надлежит.  Удел европейца,  человека
западной культуры,  невзирая на все и  всяческие "основоположения" -  разу