Возрождение  положило  начало  обожествлению
государства!  Какая  убогая  логика!  Завоевания -  я  намеренно подчеркиваю
этимологический смысл  слова -  завоевания Ренессанса и  эпохи Просвещения -
это, милостивый государь, раскрепощение личности, права человека, свобода!
  Слушатели  шумно  и  облегченно  вздохнули,   ибо  всю  длинную  тираду
Сеттембрини просидели затаивши дыхание.  Ганс Касторп в  избытке чувств даже
ударил ладонью по краю стола, правда, не со всего размаха.
  - Блестяще!  -  процедил он сквозь зубы  Иоахим тоже явно остался очень
доволен,  несмотря на  камень,  брошенный в  огород пруссачества.  Затем оба
повернулись к собеседнику, только что получившему сокрушительный отпор. Ганс
Касторп даже весь подался вперед от нетерпения,  облокотился о стол и подпер
кулаком подбородок,  как  в  тот вечер,  когда рисовал свинку,  и  выжидающе
впился глазами в Нафту.
  Тот  сидел в  напряженном молчании,  сложив худые руки на  коленях.  Он
сказал:
  - Я пытался внести логику в нашу беседу, а вы отвечаете мне благородным
велеречием.  Не  спорю,  эпоха  Ренессанса породила все  то,  что  именуется
либерализмом,  индивидуализмом,  гуманистической  гражданственностью  и  так
далее - это мне достаточно известно  но ваше "этимологическое подчеркивание"
меня  нисколько не  трогает,  ибо  "воинственная",  героическая юность ваших
идеалов давно миновала,  идеалы эти мертвы или,  вконец одряхлев,  находятся
ныне при  последнем издыхании.  Те,  кто бросит их  в  мусорную яму истории,
стоят у порога. Вы называете себя, если не ошибаюсь, революционером. Но если
вы  полагаете,  что  будущие революции принесут людям  свободу,  то  глубоко
заблуждаетесь.  Принцип свободы за  пятьсот лет  выполнил свое  назначение и
изжил  себя.   Педагогика,   которая  и  поныне  считает  себя  дщерью  века
просвещения и усматривает в критике, в освобождении и пестовании своего "я",
в  разрушении вполне определенных форм жизни главное средство воспитания,  -
такая педагогика может еще одерживать мимолетные риторические победы,  но ее
отсталость  для   людей   сведущих  не   подлежит  никакому  сомнению.   Все
воспитательные союзы,  достойные этого наименования,  издавна знали,  к чему
действительно  сводится  всякая  педагогика:   это   категорический  приказ,
железная спаянность,  дисциплина,  самопожертвование, отрицание собственного
"я",  насилие  над  личностью.  И,  наконец,  только  бездушным непониманием
юношества можно  объяснить представление,  будто молодежь жаждет свободы.  В
душе она страстно жаждет послушания.
  Иоахим выпрямился.  Ганс  Касторп покраснел.  Господин Сеттембрини стал
нервно теребить свои шелковистые усы.
  - Нет!  -  продолжал  Нафта.  -  Не  освобождение и  развитие  личности
составляют тайну и потребность нашего времени. То, что ему нужно, то, к чему
оно стремится и добудет себе, это... террор.
  Последнее слово  он  произнес,  понизив голос и  без  единого движения
только стекла очков блеснули.  Все трое слушателей, не исключая Сеттембрини,
вздрогнули, впрочем итальянец быстро справился с собой и улыбнулся.
  - А разрешите осведомиться,  -  спросил он,  -  кого или что вы мыслите
себе,  я сгораю от любопытства и даже не знаю толком, как спросить, кого или
что вы мыслите себе носителем -  я неохотно повторяю ваше выражение -  этого
террора?
  Нафта сидел в напряженном молчании и только поблескивал очками.
  - К  вашим услугам.  Думаю,  что  не  ошибусь,  предположив наше полное
единомыслие  в  отношении  идеального  первобытного состояния  человечества,
состояния,  когда люди не знали ни государства, ни насилия и в детской своей
невинности были близки к богу   тогда не существовало ни господ, ни слуг, ни
закона,  ни наказания, ни несправедливости, ни плотских связей, ни классовых
различий,   ни  труда,  ни  собственности,  а  царило  равенство,  братство,
нравственное совершенство.
  - Превосходно.   Согласен,   -   заявил  Сеттембрини.  -  Согласен,  за
исключением  пункта  о  плотских  связях,  которые,  очевидно,  существовали
всегда, поскольку человек как-никак высокоразвитое позвоночное животное и не
может иначе, чем другие живые существа...
  - Как  угодно.  Я  констатирую  наше  полное  единомыслие  в  отношении
первоначального райского,  не  знающего  судопроизводства,  детски-невинного
состояния,  утраченного после грехопадения.  Думаю,  что мы можем пройти еще
отрезок  пути   вместе,   объяснив  возникновение  государства  общественным
договором,  необходимость коего  возникла с  появлением греха для  защиты от
несправедливости, и признаем в государстве источник власти и насилия.
  - Be i imo!* -  воскликнул Сеттембрини.  -  Общественный договор... Да
ведь это же просвещение, это Руссо. Я никак не предполагал...
  ______________
  * Превосходно! (итал.).

  - Постойте!  Здесь наши  пути расходятся.  Опираясь на  тот  факт,  что
власть  и   сила  первоначально  принадлежали  народу  и   он  передал  свое
законодательное право  и  свою  власть государству,  государям,  ваша  школа
приходит к  выводу,  ставящему революционное право народа выше прав монарха.
Мы же...
  "Мы"?  -  сгорая от любопытства,  подумал Ганс Касторп. - Кто это "мы"?
Непременно потом спрошу Сеттембрини, кого он имеет в виду под "мы".
  - Мы же,  со своей стороны,  -  продолжал Нафта,  - быть может не менее
революционно,  всегда из  этого выводили в  первую очередь главенство церкви
над светской властью. Не будь преходящий характер государства написан у него
на лбу,  -  того исторического факта,  что оно возникло по воле народа, а не
учреждено -  подобно церкви -  господом богом,  было  бы  вполне достаточно,
чтобы заклеймить его, если не как прямое порождение дьявола, то уж во всяком
случае как порождение необходимости и греховной немощи.
  - Государство, милостивый государь...
  - Я знаю,  что вы думаете о национальном государстве.  "Нет ничего выше
любви  к  отчизне  и  безграничной жажды  славы".  Я  цитирую  Вергилия.  Вы
приправляете его  небольшой дозой  либерального индивидуализма,  и  вот  вам
демократия    но  ваше  принципиальное  отношение  к  государству  от  этого
нисколько не  меняется.  Вам  и  дела нет  до  того,  что душа государства -
деньги. Надеюсь, вы не станете это отрицать. Античность была капиталистична,
потому что преклонялась перед государством.  Христианское средневековье ясно
осознавало капиталистическую сущность светского государства.  "Деньги станут
кесарем" -  это предсказание относится еще к одиннадцатому веку.  Станете вы
отрицать,  что  оно  исполнилось слово  в  слово  и  что  тем  самым  дьявол
возобладал над человеком?
  - Дорогой друг,  за вами слово.  Я сгораю от нетерпения узнать,  кто же
этот великий неизвестный, носитель террора.
  - Рискованное   любопытство   для    глашатая   общественного   класса,
являющегося носителем погубившей мир свободы. На худой конец я могу обойтись
без  ваших  возражений,  политическая  идеология  буржуазии  мне  достаточно
известна.  Ваша цель -  демократическая империя,  перерастание национального
государственного принципа во всеобщий,  в  мировое государство.  А властелин
этой Империи?  Мы его знаем.  Ваша утопия чудовищна, и все же - в этой точке
мы опять в  какой-то мере сходимся.  Ибо в вашей капиталистической всемирной
республике есть нечто трансцендентное  в самом деле, всемирное государство -
выход  за  пределы светского государства,  а  мы  оба  одинаково верим,  что
совершенному  начальному  состоянию  человечества  должно  соответствовать и
скрытое еще в  далеком будущем,  совершенное конечное состояние.  Со  времен
Григория  Великого{85},  учредителя  града  божьего,  церковь  ставила  себе
задачей  вернуть человека под  руководство господне.  Папа  требовал полноты
власти не  ради  нее  самой,  диктатура наместника божия на  земле была лишь
средством и путем ко спасению, переходной формой от языческого государства к
царствию  небесному.  Вы  говорили  здесь  этим  ищущим  правды  о  кровавых
злодеяниях церкви,  ее карающей нетерпимости,  -  что весьма неразумно,  ибо
рвение во славу господню, разумеется, не имеет ничего сходного с пацифизмом,
Григорий сказал: "Да будет проклят убоявшийся обагрить кровью меч свой!"{86}
Что власть есть зло,  мы знаем.  Но царствие божие приидет лишь тогда, когда
дуализм добра и зла,  потуги посюстороннего,  духа и власти,  будет на время
снят,  уступив место принципу,  соединяющему в себе и аскетизм и господство.
Вот это я и имею в виду, говоря о необходимости террора.
  - Но носитель? Кто же носитель?
  - Вы еще спрашиваете? Неужели вы с вашим манчестерским либерализмом{86}
упустили из  виду общественное учение,  пожелавшее очеловечить и  преодолеть
экономизм,  учение,  чьи принципы и цели те же,  что и у христианского града
божьего.  Отцы  церкви называли слова "мое" и  "твое" пагубными,  а  частную
собственность -  узурпацией и  кражей.  Они отвергали частное землевладение,
ибо  согласно божескому естественному праву земля есть общее достояние людей
и  потому плоды свои приносит для  всех.  Они  учили,  что  только алчность,
следствие  грехопадения,   защищает  права   владельца  и   создала  частную
собственность.  Они были настолько гуманны, настолько презирали торгашество,
что  считали  коммерческую деятельность гибельной  для  души,  то  есть  для
человечности.  Они  ненавидели деньги и  денежные операции и  говорили,  что
капитал  поддерживает жар  адского пламени.  Они  ото  всей  души  презирали
основной закон экономики,  по которому цена определяется соотношением спроса
и   предложения,   и   клеймили   использование  конъюнктуры  как   циничную
эксплуатацию  нужды  ближнего.  Но  на  их  взгляд  существовала  еще  более
греховная   эксплуатация  -   эксплуатация  времени,   чудовищный   произвол
заставлять  платить  себе  премию  за  простое  течение  времени,  а  именно
проценты,  злоупотребляя общим,  данным богом установлением,  каким является
время, ради выгоды одного и в ущерб другому.
  - Be i imo!  -  воскликнул Ганс  Касторп,  в  пылу  восторга пользуясь
словечком,  которым Сеттембрини обычно выражал свое одобрение...  - Время...
общее, данное богом установление... Это чрезвычайно важно!..
  - Совершенно справедливо! - продолжал Нафта. - Мысль о самопроизвольном
росте  денег  казалась отвратительной этим  человеколюбцам,  и  под  понятие
лихоимства они подводили любые ростовщические махинации, заявляя, что всякий
богач  либо  вор,   либо  наследник  вора.  Они  шли  дальше.  Подобно  Фоме
Аквинскому,  они  считали  постыдным занятием  торговлю  вообще,  торговлю в
чистом виде - то есть куплю и продажу с извлечением барыша, но без обработки
и улучшения продукта.  Сам по себе труд они ставили не очень высоко,  ибо он
дело этическое,  а  не религиозное и служит жизни,  а не богу.  Но постольку
поскольку речь  шла  о  жизни и  экономике,  они  требовали,  чтобы условием
экономической выгоды  и  мерилом общественного уважения служила продуктивная
деятельность. Они уважали землепашца, ремесленника, но никак не торговца, не
мануфактуриста.  Ибо они хотели, чтобы производство исходило из потребностей
и  порицали массовое изготовление товаров.  И вот все эти погребенные было в
веках  экономические принципы  и  мерила  воскрешены в  современном движении
коммунизма.  Совпадение  полное,  вплоть  до  внутреннего смысла  требования
диктатуры,   выдвигаемого  против  интернационала  торгашей  и   спекулянтов
интернационалом  труда,   мировым  пролетариатом,   который  в   наше  время
противопоставляет  буржуазно-капиталистическому  загниванию   гуманность   и
критерии града божьего. Ведь глубочайший смысл диктатуры пролетариата, этого
политико-экономического спасительного требования современности,  отнюдь не в
господстве ради господства во веки веков, а во временном снятии противоречия
между духом и властью под знаменем креста, смысл ее в преодолении мира путем
мирового господства,  в  переходе,  в трансцендентности,  в царствии божием.
Пролетариат продолжает дело  Григория.  В  нем  горит  его  рвение во  славу
господа бога,  и  подобно папе  пролетариат не  побоится обагрить руки  свои
кровью.   Его   миссия  устрашать  ради   оздоровления  мира  и   достижения
спасительной цели -  не  знающего государства,  бесклассового братства истых
сынов божиих.
  Такова была  резкая речь  Нафты.  Присутствующие молчали.  Молодые люди
взглянули на Сеттембрини. Ему надлежало как-то на это ответить. Он сказал:
  - Поразительно!  Признаюсь,  я потрясен.  Этого я никак не ожидал. Roma
locuta{88}.  И как,  как высказался! На наших глазах господин Нафта совершил
священное сальто-мортале,  - и если в эпитете содержится противоречие, то он
его "временно снял",  да,  да!  Повторяю:  это поразительно.  Считаете ли вы
здесь  возможными  какие-то  возражения,   профессор,   -  возражения  чисто
логического порядка?  Только что вы в поте лица трудились, растолковывая нам
сущность христианского индивидуализма,  основанного на дуализме бога и мира,
и  доказывали нам  его неоспоримое превосходство над всякой нравственностью,
определяемой политикой.  А  несколько минут спустя вы  доводите социализм до
диктатуры и террора. Ну, сообразно ли это?
  - Противоречия, - сказал Нафта, - могут быть и сообразными. Несообразно
лишь половинчатое и  посредственное.  Ваш индивидуализм,  как я уже позволил
себе заметить,  есть половинчатость,  уступка. Он приправляет вашу языческую
гражданскую добродетель чуточкой  христианства,  чуточкой  "прав  человека",
чуточкой так называемой свободы,  вот и все.  Индивидуализм же, исходящий из
космической,   астрологической  значимости  каждой  души,  индивидуализм  не
социальный,   а   религиозный,   который   усматривает  человечность  не   в
противоречии "я" и "общества",  а в противоречии "я" и бога,  тела и духа, -
такой   истинный   индивидуализм  прекрасно  уживается  с   обязательствами,
налагаемыми коллективом...
  - Безымянный и коллективный, - произнес Ганс Касторп.
  Сеттембрини вытаращил на него глаза.
  - Молчите,  инженер!  -  оборвал  он  молодого  человека с  суровостью,
которую следовало приписать нервозности и возбуждению.  -  Поучайтесь, но не
мудрствуйте!  Да,  это  ответ,  -  сказал  он,  обращаясь к  Нафте.  -  Мало
утешительный,  но все же ответ.  Посмотрим,  однако,  к чему это приведет...
Отвергая  индустрию,   христианский  коммунизм  отвергает  технику,  машину,
прогресс.  Отвергая то,  что  вы  именуете торгашеством,  то  есть  деньги и
денежные операции,  которые античность ставила неизмеримо выше  земледелия и
ремесла, он отвергает свободу. Ибо совершенно очевидно, что тем самым, как в
средние  века,  все  частные и  общественные отношения становятся опять-таки
зависимы  от  земли,  в  том  числе  -  мне  не  легко  это  выговорить -  и
человеческая личность.  Если кормит только земля,  то одна лишь земля дает и
свободу.  Ремесленник и крестьянин,  каким бы ни пользовались они уважением,
не имея земли,  становится крепостными того,  кто ею владеет.  В самом деле,
вплоть  до  позднего  средневековья большинство  населения  даже  в  городах
состояло из крепостных.  В ходе разговора вы не раз упоминали о человеческом
достоинстве.  А  между тем вы  отстаиваете моральность экономического строя,
который закабаляет людей и лишает их человеческого достоинства.
  - О человеческом достоинстве и принижении этого достоинства,  - отвечал
Нафта,  -  можно многое сказать. Но в данную минуту для меня будет некоторым
удовлетворением уже то, если замеченные вами объективные взаимосвязи побудят
вас понимать свободу не столько как красивый жест,  сколько как проблему. Вы
утверждаете, что в области экономики христианская мораль при всей ее красоте
и человечности приводит к порабощению.  Я же стою на том,  что дело свободы,
или,  если говорить конкретнее,  дело городов,  буржуазной цивилизации,  при
всей своей прогрессивности,  исторически связано со страшным падением морали
в области экономики, со всеми ужасами современного торгашества и спекуляции,
с сатанинской властью чистогана, барыша.
  - Я  буду настаивать на  том,  чтобы вы  не  прятались за  оговорками и
антиномиями, а прямо и недвусмысленно признали себя сторонником самой черной
реакции.
  - Первый шаг к  истинной свободе и  гуманности предполагает преодоление
малодушного страха, который вам внушает слово "реакция".
  - Довольно, - с легкой дрожью в голосе заявил Сеттембрини, отодвигая от
себя тарелку и чашку,  которые,  впрочем, были пусты, и подымаясь с штофного
дивана. - На сегодня довольно, для одного дня, мне кажется, за глаза хватит.
Профессор,  мы  благодарим за  чудесное  угощение  и  за  в  высшей  степени
остроумную беседу.  Моих друзей из "Берггофа" ждут процедуры, и мне хотелось
бы  еще показать им свое скромное жилище наверху.  Идемте,  господа!  Addio,
 adre!*
  ______________
  * Прощайте, падре! (итал.).

  Теперь он назвал Нафту еще и "падре"!  Ганс Касторп отметил это, высоко
подняв брови.  Никто не стал прекословить,  когда Сеттембрини подал сигнал к
уходу, самовольно распорядился братьями и даже не спросил, не хочет ли Нафта
присоединиться к  ним.  В  свою  очередь поблагодарив хозяина,  молодые люди
откланялись и получили приглашение прийти снова. Они удалились с итальянцем,
причем Ганс Касторп не преминул захватить с  собой одолженную ему книжку "De
mi eria huma ae co ditio i " -  трухлявый томик в бумажной обертке.  Лукачек
со  своими уныло свисающими усами все  еще сидел на  столе и  шил платье для
старухи,  в  чем  они  убедились,  проходя мимо растворенной двери портного,
чтобы  подняться по  совсем  уже  крутой и  узкой  лесенке,  которая вела  в
мансарду.  В сущности, это была даже не мансарда, а попросту чердак с голыми
стропилами под  гонтовой кровлей  и  тем  особым  запахом прогретого дерева,
который летом бывает в амбарах.  Но этот чердак был разделен перегородкой на
две комнатушки,  и  в  них-то и  помещался республиканец-капиталист:  первая
служила  кабинетом  высокопросвещенному сотруднику  "Социологии  страданий",
вторая -  спальней. Весело и непринужденно показал он их своим юным друзьям,
именуя свое  жилье укромной уютной квартиркой,  с  тем,  чтобы подсказать им
надлежащие для похвалы слова,  которыми те не замедлили воспользоваться. Да,
квартирка чудесная, заверили оба в один голос, именно укромная и уютная, как
он очень правильно выразился.  Они заглянули в спальню, где перед занимавшей
угол  мансарды узкой  и  короткой кроватью лежал крохотный лоскутный коврик,
затем снова посвятили свое внимание не  менее скудно обставленному кабинету,
где,   однако,  царил  какой-то  парадный,  даже  чопорный  порядок.  Четыре
неуклюжих старомодных стула с  соломенными сиденьями симметрично выстроились
по  обе стороны дверей,  диван тоже был придвинут к  стене,  так что комнату
занимал один только покрытый зеленым сукном круглый столик, на котором то ли
ради  украшения,   то   ли   для  утоления  жажды,   но   во  всяком  случае
аскетически-трезво  стоял  графин  с  водой,  а  на  нем  опрокинутый кверху
донышком стакан.  Книги в  переплетах и непереплетенные,  склонив на сторону
корешки,  подпирали друг  друга  на  стенной  полочке   у  раскрытого оконца
возвышалась легонькая с откидной крышкой конторка на длинных ножках, а перед
ней на полу лежала маленькая,  в пятачок,  подстилка из толстого войлока, на
которой едва-едва  можно было  уместиться.  Ганс Касторп для  пробы встал на
войлочный квадратик,  за  рабочее место господина Сеттембрини,  где  тот для
будущей   энциклопедии  разбирал  изящную  словесность  под   углом   зрения
человеческих страданий, облокотился о наклонную крышку и заявил, что стоится
тут  укромно и  уютно.  Так,  возможно,  стоял  когда-то  в  Падуе за  своей
конторкой и  отец Лодовико,  склонив над  ней  длинный тонкий нос,  высказал
предположение Ганс Касторп и  узнал,  что и  в самом деле стоит за конторкой
пок