вать реки крови,  дабы
основать  на  земле  град  божий,  всемирное  господство  духа,  рассказы  о
рыцарях-храмовниках{150},   считавших,  что  пасть  в  бою  против  неверных
праведнее, чем почить в постели, и что убийство и смерть во славу Христову -
не преступление,  а высшая доблесть. Хорошо еще, если при этих разговорах не
присутствовал  Сеттембрини.   Не  то  он  опять  превращался  в  докучливого
шарманщика и дудел о мире, хотя сам отнюдь не отрицал священной национальной
и  цивилизаторской войны  против Вены,  а  Нафта  именно эту  его  страсть и
слабость  клеймил  презрением.   Во  всяком  случае,  пока  итальянец  пылал
патриотизмом,  Нафта выдвигал против него в  бой христианский космополитизм,
утверждал,  что считает каждую страну -  и никакую -  своей родиной и, желая
его  уязвить,  цитировал формулу  генерала ордена,  Никеля,  гласившую,  что
любовь к родине - "зараза и верная смерть христианской любви".
  Понятно,  что Нафта называл любовь к родине заразой, ратуя за аскетизм,
ибо чего только не  подразумевал он  под этим словом и  что только,  на  его
взгляд, не противоречило аскетизму и царствию божьему! Привязанность к семье
и родине и даже простая забота о своем здоровье и жизни,  -  этой-то заботой
он и попрекал гуманиста,  когда тот воспевал мир и счастье  он гневно уличал
Сеттембрини в  любви к плоти,  amor car ali ,  в любви к телесному комфорту,
commodorum cor ori ,  и прямо в глаза говорил ему,  что придавать какое-либо
значение жизни и здоровью - доказательство чисто буржуазного безверия.
  На почве подобного рода разногласий как-то,  незадолго до рождества, во
время прогулки по снегу до курорта и обратно, состоялся большой коллоквиум о
здоровье и  болезни,  и все они приняли в нем участие:  Сеттембрини,  Нафта,
Ганс  Касторп,  Ферге и  Везаль,  -  всех  немного лихорадило,  от  ходьбы и
разговоров на  сильном  морозе  все  чуть  осоловели и  вместе  с  тем  были
возбуждены,  всех бросало в озноб,  но независимо от того, участвовал ли кто
активно в споре,  как Нафта и Сеттембрини,  или больше слушал, довольствуясь
краткими репликами,  -  все  рассуждали с  такой горячностью,  что не  раз в
полном   самозабвении,   перебивая   друг   друга,   останавливались  шумной
жестикулирующей  ватагой  посреди  тротуара,  загораживая  дорогу  прохожим,
которые вынуждены были  их  огибать или  же  замедляли шаг  и  с  изумлением
прислушивались к их неистовым препирательствам.
  Собственно,   диспут  возник  из-за  Карен  Карстед,   бедной  Карен  с
облепленными пластырем  кончиками  пальцев,  которая  недавно  умерла.  Ганс
Касторп не  знал,  что ей вдруг стало хуже и  что она скончалась,  иначе при
известном  его  пристрастии  к  похоронам  он  не  преминул  бы  по-дружески
проводить ее в последний путь. Но, поскольку здесь принято было умалчивать о
подобного рода вещах,  он слишком поздно узнал о кончине Карен и о том,  что
она,  навсегда уже  приняв  горизонтальное положение,  упокоилась под  сенью
купидона со  снежной шапочкой слегка  набекрень.  "Requiem aeter am..."*  Он
посвятил  ее  памяти  несколько  дружеских  слов,   что  побудило  господина
Сеттембрини  иронически   отозваться   о   его   сердобольной  деятельности,
посещениях  Лейлы  Гернгросс,   деловитого  Ротбейна,  передутой  Циммерман,
высокопарного сына "Tou -le -deux" и  злосчастной Натали фон  Малинкрод,  да
еще пройтись по поводу дорогих цветов, коими инженер вздумал почтить всю эту
унылую и  смешную компанию.  Ганс Касторп на  это заметил,  что те,  кому он
оказывал внимание,  за  исключением пока что  фрау фон Малинкрод и  мальчика
Тедди,  как-никак не на шутку умерли,  на что Сеттембрини спросил,  стали ли
они  оттого  более  достойными  уважения.  Но  разве  христианский  долг  не
повелевает почтительно склоняться перед страданием,  возразил Ганс  Касторп.
Сеттембрини только  было  собрался  его  отчитать,  но  его  опередил Нафта,
заговорив   о   набожно-исступленном  служении   ближнему,   которое   знало
средневековье,   удивительных  примерах  фанатизма  и  экстаза  в  уходе  за
больными:  дочери королей лобзали зловонные раны прокаженных, нарочно от них
заражались и  потом  называли  полученные язвы  своими  розами,  пили  воду,
которой омывали гнойники,  и  клялись затем,  что с ней не сравнится никакой
нектар.
  ______________
  *  "Вечный  покой  (даруй  ей,   господи)"  (лат.)  -  начальные  слова
католической заупокойной мессы.

  Сеттембрини сделал вид,  что его сейчас вырвет.  Его с  души воротит не
столько  от  физического отвращения,  которое  сами  по  себе  вызывают  эти
рассказы и картины,  сказал он,  сколько от чудовищной бессмыслицы подобного
представления о  деятельном человеколюбии.  Впрочем,  он  вскоре повеселел и
приосанился,   рассказывая  о   современных,   передовых   формах   служения
человечеству,  победоносной борьбе с эпидемиями,  и противопоставил всем тем
мерзостям гигиену, социальные реформы наряду с достижениями медицины.
  - Все  эти  весьма  почтенные на  буржуазный взгляд блага,  -  возразил
Нафта,  -  в  те  времена вряд ли  оказали бы  большую услугу как  больным и
несчастным,  так и здоровым и счастливым, которые, оказывая помощь ближнему,
движимы были не  столько состраданием,  сколько заботой о  собственной душе.
Ибо  успешные социальные реформы  лишили  бы  одних  -  главного средства ко
спасению, а других - ореола святости. Поэтому длительное сохранение нищеты и
болезней было в интересах обеих сторон, и такой взгляд остается правомерным,
пока остается в силе чисто религиозная точка зрения.
  "Гнусная точка зрения!"  -  заявил Сеттембрини,  -  взгляд,  вздорность
которого он  даже  считает ниже  своего достоинства оспаривать.  Ведь "ореол
святости",  равно как и то, что инженер с чужих слов говорил о "христианском
долге,   повелевающем  склоняться  перед  страданием",   -  сплошной  обман,
основанный на  заблуждении,  на  ложном  представлении,  на  психологической
ошибке.  Сострадание,  которое здоровый испытывает к  больному и возводит до
благоговения,  потому что не  представляет себе,  как бы сам он на его месте
выносил подобные муки,  -  сострадание это  в  высшей  степени преувеличено,
больные его вовсе не  заслуживают,  оно не  более как плод аберрации мысли и
фантазии, поскольку здоровый приписывает больному свои собственные чувства и
представляет себе больного как здорового,  вынужденного переносить страдания
больного,  что в  корне неправильно.  Больной есть больной,  у  него другая,
изменившаяся  психика,   и   ощущает   он   все   по-своему    болезнь   так
приспосабливает к  себе  свою  жертву,  что  они  преотлично друг  с  другом
уживаются:  тут  вступают  в  действие  понижение чувствительности,  провалы
сознания,  наконец  благодатные  наркозы,  духовные,  нравственные  средства
приспособления и облегчения, о которых заботится сама природа, чего здоровый
по  наивности в  расчет не  принимает.  Лучшей иллюстрацией тому служит весь
этот  туберкулезный сброд  здесь наверху,  с  его  легкомыслием,  глупостью,
распущенностью и недостатком доброй воли и желания выздороветь. Словом, если
сострадательно-преклоняющийся  перед  болезнью  вдруг  сам  бы   захворал  и
перестал быть здоровым,  то он живо бы убедился,  что больные -  это в своем
роде тоже сословие,  хотя не  столь уж  благородное,  и  что он  принимал их
чересчур всерьез.
  Но  тут  возмутился  Антон  Карлович  Ферге,   горой  встав  на  защиту
плеврального шока от клеветы и поношений.  Как? Что? Слишком серьезно принял
свой плевральный шок?  Нет  уж,  покорно благодарю и  простите!  Его большой
кадык  и  благодушные усы  заходили  ходуном  от  такого  пренебрежительного
отношения к  перенесенным им  страданиям.  Он,  конечно,  всего лишь простой
человек,  обыкновенный страховой  агент,  и  ничего  не  смыслит  в  высоких
материях  -  даже  этот  разговор  выше  его  разумения.  Но  если  господин
Сеттембрини,  например,  думает отнести и  плевральный шок  к  тому,  что он
только  что  наговорил  -  эту  адскую  щекотку  с  запахом  сероводорода  и
трехцветными обмороками,  -  то простите,  пожалуйста,  и покорно благодарю!
Какое  там  понижение  чувствительности,  благодатные  наркозы  и  аберрация
фантазии!  Это  самая  страшная пакость,  какая  только существует на  белом
свете,  и кто этого не пережил, как он, тот не может иметь об этой гнусности
ни малейшего...
  - Э-э-э!  -  протянул господин Сеттембрини.  -  День  ото  дня  коллапс
господина Ферге озаряется все большим величием и  блеском,  так что скоро он
станет  носить его  вокруг головы наподобие нимба.  -  Он,  Сеттембрини,  не
очень-то уважает больных,  которые требуют,  чтобы все им изумлялись. Он сам
болен, тяжело болен, но, без всякой рисовки, скорее склонен этого стыдиться.
Впрочем,  он говорил не по чьему-либо адресу, а в чисто философском плане, и
его  замечания  о  различии  в  природе  и  характере переживаний больных  и
здоровых  достаточно  обоснованны,  пусть-ка  господа  вспомнят  о  душевных
болезнях  и,   в  частности,   о  галлюцинациях.   Положим,   кто-нибудь  из
присутствующих, инженер, скажем, или господин Везаль, сегодня вечером, войдя
в сумерках к себе в спальню, увидит там в углу покойного своего папашу{155},
который,  вперив в него взгляд, заговорит с ним, - это будет для него чем-то
из ряда вон выходящим,  в  высшей степени потрясающим и тяжким переживанием,
он  глазам своим  не  поверит,  усомнится в  своих  умственных способностях,
выскочит,  как ошпаренный,  из комнаты и  немедля же обратится к  психиатру.
Разве не так?  Но вся штука в том, что этого ни с тем, ни с другим случиться
не может,  поскольку оба они психически здоровы.  А если бы такое с ними все
же  стряслось,  то  они были бы  не здоровы,  а  больны,  и,  следовательно,
реагировали бы не как здоровые -  то есть не выбежали бы в ужасе из комнаты,
а  восприняли бы призрак как нечто должное и  вступили бы с  ним в разговор,
как  это  и  делают больные галлюцинациями   полагать же,  что  галлюцинации
вызывают в  них  здравый страх  здорового,  и  есть  та  аберрация фантазии,
которой подвержены небольные.
  Господин Сеттембрини очень  забавно и  пластично рассказал о  папаше  в
углу. Все невольно рассмеялись, даже Ферге, хотя он и был обижен недостатком
уважения  к  его  инфернальным  мукам.   Гуманист  же  воспользовался  общим
весельем,  чтобы до  конца развенчать и  разоблачить всех  галлюцинирующих и
прочих  azzi:*  эти люди,  заявил он,  слишком много себе позволяют и  очень
часто  вполне  способны  совладать  со  своим  безумием,   как  ему  не  раз
представлялся случай убедиться при посещениях больниц для умалишенных.  Ведь
стоит только в палате появиться врачу или постороннему,  и сумасшедший,  как
правило,  тут же перестает гримасничать,  разглагольствовать и кривляться, и
пока думает, что за ним наблюдают ведет себя вполне пристойно, а затем снова
распускается.  Ибо безумие,  несомненно,  во многих случаях не что иное, как
именно распущенность,  оно служит прибежищем от большого горя,  своеобразной
мерой  защиты  натуры слабодушной от  сокрушительных ударов судьбы,  которые
вынести  в  ясном  сознании  подобный человек  не  считает  себя  способным.
Прибежище весьма заманчивое для многих,  и ему, Сеттембрини, случалось одним
только взглядом,  тем,  что он противопоставлял фиглярству сумасшедшего свое
неумолимое здравомыслие,  хотя  бы  на  время заставить его  обрести ясность
рассудка.
  ______________
  * Одержимых (итал.).

  Нафта язвительно рассмеялся,  а  Ганс Касторп заявил,  что охотно верит
господину  Сеттембрини.   Когда  он  представляет  себе,   как  Сеттембрини,
усмехаясь в  усы,  вонзал в сумасшедшего взгляд,  исполненный непоколебимого
здравомыслия, ему понятно, что бедняга скрепя сердце вынужден был брать себя
в руки и обретал ясность рассудка,  хотя, надо думать, воспринимал появление
господина Сеттембрини как весьма нежелательную помеху... Но Нафта тоже бывал
в  домах для умалишенных,  в  частности он припомнил одно посещение "буйного
отделения".  Боже  ты  мой,  там  ему  довелось видеть такие  сцены и  такие
картины,  перед которыми даже здравомыслящий взгляд и усмиряющее воздействие
господина Сеттембрини,  вероятно,  пропали бы  втуне  -  поистине дантовские
сцены,  трагикомические картины  ужаса  и  муки:  сумасшедшие,  скорчившиеся
нагишом под  струями холодного душа  в  самых причудливых позах смертельного
страха и тупого отчаяния,  один -  испуская истошные вопли,  другие - воздев
руки  и  широко  разинув  рты,  заливаясь смехом,  в  котором  смешались все
атрибуты ада...
  - Ага!  -  обрадовался господин Ферге и  позволил себе напомнить о  том
смехе, что вырвался у него самого перед тем, как он впал в коллапс.
  Короче  говоря,  безжалостная педагогика  господина  Сеттембрини  может
убираться куда угодно перед картинами буйного отделения,  на  которые все же
человечнее было бы  отозваться дрожью благоговейного ужаса,  нежели кичливой
рассудочной моралистикой,  каковой  светлейший  рыцарь  солнца  и  наместник
Соломона{156} предпочитает врачевать безумие.
  Гансу Касторпу некогда было раздумывать над  новыми титулами,  которыми
Нафта наградил господина Сеттембрини.  Он наспех решил,  что выяснит это при
первой возможности.  А пока что все его внимание поглощала сама беседа,  ибо
Нафта как  раз  не  без  убедительности разбирал общие причины,  побуждавшие
гуманиста принципиально превозносить здоровье и  по  мере сил и  возможности
поносить и унижать болезнь,  в чем он, надо признать, проявил удивительное и
даже  достохвальное самоуничижение,  поскольку ведь господин Сеттембрини сам
болен.  Однако  позиция его,  при  необыкновенном ее  благородстве,  все  же
оставалась в  корне ошибочной,  так как исходила из уважения и  благоговения
перед телом,  а  это было бы лишь тогда оправдано,  если бы тело пребывало в
своем первозданном божественном состоянии, а не в состоянии униженности - i
 tatu   degradatio i .   Ибо   сотворенное  бессмертным,   оно,   вследствие
грехопадения,   утратило  свое  совершенство,   подпало  порче  и  мерзости,
сделалось смертным и  тленным,  не чем иным,  как темницей и застенком души,
способным пробуждать лишь чувство стыда и  смятения,   udori  et co fu io i
 e um, как сказал святой Игнатий.
  - Эти же чувства, - воскликнул Ганс Касторп, - выразил, как известно, и
гуманист Плотин.  -  Но  господин Сеттембрини,  вскинув  руку  над  головой,
предложил  ему  не  вносить  путаницы,   а  лучше  ограничиться  восприятием
излагаемого.
  Нафта  тем  временем  объяснял  преклонение христианского средневековья
перед  телесной  немощью  тем,  что  вид  страдающей  плоти  всегда  вызывал
сочувствие в  религиозном сознании человека,  ибо  язвы  телесные не  только
наглядно свидетельствовали о  ничтожестве нашей земной оболочки,  но  весьма
поучительным  и   доставляющим  моральное  удовлетворение  образом  выявляли
пагубную  испорченность  души,   тогда  как   цветущее  тело  было  явлением
оскорбительным для  религиозного сознания и  лишь вводило в  заблуждение,  и
противоборствовать  ему,   уничижая  его   перед   немощью,   было   великим
благодеянием. Qui  me li era it de cor ore morti  huju ? Кто избавит меня от
тела смерти сей?  Вот глас духа,  который всегда был и будет гласом подлинно
человеческим.
  Нет,   то   был  глас  тьмы,   по  взволнованному  заверению  господина
Сеттембрини,  глас  мира,  над  которым  не  воссияло еще  солнце  разума  и
человечности.  Пусть тело его поражено пагубной гнилью, но дух свой он сумел
сохранить достаточно здравым  и  невредимым,  чтобы  достойным образом  дать
отпор  поповским воззрениям Нафты  на  тело  и  вволю  поиздеваться над  так
называемой "душой".  Итальянец позволил себе  даже  прославлять человеческое
тело, яко истинный храм божий, на что Нафта заявил, что бренная эта ткань не
более как завеса между нами и вечностью, после чего Сеттембрини запретил ему
когда-либо произносить слова "человек", "человеческое" и так далее.
  Без шляп,  с онемевшими от мороза лицами, то шагая в резиновых ботах по
поскрипывающему и  посыпанному золой снежному слою,  наросшему на тротуарах,
то вспахивая рыхлый снег мостовых,  Сеттембрини в  зимней куртке с  бобровым
воротником и обшлагами, будто изъеденными паршой - так на них повытерся мех,
- что,   впрочем,   не   мешало  ему  носить  куртку  со   всегдашней  своей
элегантностью,  -  Нафта в  длинном до  пят и  наглухо застегнутом по  самый
подбородок черном пальто без воротника,  но  на  меху -  они спорили об этих
принципах,  словно дело шло о чем-то сугубо личном,  причем часто обращались
даже вовсе не друг к другу,  а к Гансу Касторпу,  которому говоривший,  лишь
движением головы  или  большого  пальца  указывая на  оппонента,  излагал  и
доказывал свою мысль. Затиснутый между ними Ганс Касторп, поворачивая голову
из  стороны  в  сторону,   соглашался  то  с  одним,  то  с  другим  или  же
останавливался и,  откинув  назад  корпус  и  жестикулируя  рукой  в  теплой
шевровой перчатке,  принимался доказывать что-то свое,  и  уж конечно весьма
невразумительное,  а Ферге и Везаль кружили вокруг этой троицы, держась либо
впереди,  либо  позади  или  же  пристраиваясь с  боков,  пока  попадавшиеся
навстречу прохожие вновь не ломали строя.
  Именно  благодаря  их   замечаниям  дискуссия  перекинулась  на   более
конкретные   предметы.   Так,   при   все   возрастающей   активности   всех
присутствующих,   в  стремительном  темпе,   одна  за  другой,   подверглись
обсуждению  такие  проблемы,  как  кремация,  телесные  наказания,  пытка  и
смертная казнь. Вопрос об экзекуциях поднял Фердинанд Везаль, что, по мнению
Ганса  Касторпа,   вполне  ему  пристало.   Не  удивительно,   что  господин
Сеттембрини в  высокопарных выражениях и  взывая к человеческому достоинству
высказался против применения этой варварской меры как в педагогике,  так тем
более в правосудии, - и тоже совершенно не удивительно, что Нафта выступил в
пользу порки,  хотя мрачная дерзость его утверждений всех несколько смутила.
По его словам получалось,  что болтать о  человеческом достоинстве в  данном
случае просто нелепо,  ибо вместилищем истинного достоинства является дух, а
не  плоть,  и  так  как  человек чересчур даже склонен извлекать все радости
жизни из  тела,  то  наносимая телу  боль весьма подходящее средство,  чтобы
отбить у  него охоту к чувственным наслаждениям и обратить его помыслы,  так
сказать,  от  плоти к  духу,  дабы дух вновь восторжествовал.  Усматривать в
таком средстве наказания,  как побои,  что-то особенно постыдное -  попросту
глупо.  Духовный наставник святой Елизаветы Конрад Марбургский высек  ее  до
крови,  после  чего  "душа  ее",  как  говорится в  "Житии",  "вознеслась до
третьего ангельского чина",  и  сама  она  наказала розгами бедную  старуху,
клевавшую носом  на  исповеди.  А  самобичевания,  которым предавались члены
некоторых орденов и сект,  да и вообще люди благочестивые,  чтобы укрепить в
себе духовное начало,  -  неужели кто-нибудь всерьез осмелится назвать и это
варварством и бесчеловечностью?  Думать же, что отмена законодательным путем
телесных наказаний в  некоторых мнящих себя передовыми странах в  самом деле
является  чем-то  прогрессивным,  просто  смешно,  и  непоколебимость  этого
представления лишь придает ему еще больший комизм!
  Одно  во  всяком  случае  следует  признать,  заметил Ганс  Касторп,  в
противоречии духа и плоти:  злое сатанинское начало,  несомненно,  воплощает
собою плоть,  ха-ха, значит, все-таки воплощает, так как плоть, естественно,
является естественным началом -  естественно естественным, это тоже недурно!
- а  природа,   в  противоположность  духу,  разуму  бесспорно  зла,  можно,
основываясь на  своих знаниях и  опыте,  даже рискнуть сказать -  мистически
зла.   Если  же   придерживаться  этой  точки  зрения,   то  вполне  логи