ор,  который необходим нашему времени. Это я
говорю себе в  оправдание,  а  вам -  в назидание.  Дальнейшее -  уже другой
вопрос. Вы обо мне услышите.
  ______________
  * Докука (франц.).

  - Я  к  вашим  услугам,   милостивый  государь!  -  крикнул  ему  вслед
Сеттембрини, выскочил из-за стола, бросился к вешалке, снял свою шубу. Потом
вольный каменщик тяжело  опустился на  стул  и  схватился обеими  руками  за
сердце.
  - Di truttore!  Ca e arra iato!  Bi og a ammazzarlo!* -  восклицал он,
задыхаясь.
  ______________
  * Разрушитель! Бешеная собака! Смерть ему! (итал.).

  Остальные все еще стояли возле стола. Усы Ферге продолжали вздрагивать.
Везаль  скривил  нижнюю  челюсть.   Ганс  Касторп,   подражая  деду,  уперся
подбородком в воротничок,  так как у него тряслась голова. Все думали о том,
что,  отправляясь на прогулку,  никто и не помышлял о таком столкновении.  И
все,  включая  и  Сеттембрини,  искренне обрадовались,  сообразив,  что  они
приехали  в  двух  санях,  а  не  в  одних.  Это,  прежде  всего,  облегчало
возвращение домой. А что потом?
  - Он вызвал вас на дуэль, - с тревогой сказал Ганс Касторп.
  - Безусловно,  -  отозвался  Сеттембрини  и  взглянул  снизу  вверх  на
стоявшего рядом с  ним  молодого человека,  но  тут же  отвернулся и  оперся
головой на руку.
  - Вы принимаете вызов? - осведомился Везаль.
  - И вы спрашиваете?  -  ответил Сеттембрини,  тоже посмотрев на него. -
Господа,  -  продолжал он,  вставая и  уже вполне овладев собой,  -  я очень
сожалею,  что  наша  прогулка этим кончилась,  но  в  жизни надо быть всегда
готовым к таким случаям.  В теории я не одобряю дуэли,  и прав закон, что он
против нее.  Но на практике -  дело другое,  существуют положения,  когда...
Противоречия,  которые... словом, я к услугам этого господина. Хорошо, что я
в молодости немного занимался фехтованием.  Несколько часов поупражняюсь,  и
моя кисть опять станет подвижной.  О дальнейшем договоримся.  Вероятно, этот
господин уже приказал запрягать.
  По  пути  домой и  даже дома у  Ганса Касторпа минутами начинала голова
кружиться от чудовищности предстоящего, особенно когда выяснилось, что Нафта
и  слышать не хочет ни о  каких шпагах,  а настаивает на пистолетах и что он
действительно имеет право выбирать оружие,  ибо согласно кодексу чести он  -
оскорбленный.  Минутами,  как мы уже сказали, когда Гансу Касторпу удавалось
до известной степени вырваться из всех этих сложностей и  туманностей и  его
мысль прояснялась,  он  говорил себе,  что это же  безумие и  он  должен ему
помешать.
  - Если бы  еще было нанесено настоящее оскорбление!  -  воскликнул он в
разговоре с Сеттембрини,  Ферге и Везалем,  которому Нафта по пути домой уже
поручил  передать  вызов,   и  тот  взялся  быть  посредником  между  обеими
сторонами.  - Если бы одному из вас было нанесено в обществе оскорбление как
гражданину.  Если бы один замарал честное имя другого,  если бы вопрос шел о
женщине или о  какой-нибудь конкретной житейской коллизии,  когда примирение
невозможно...  Пусть  в  таких  случаях дуэль является единственным выходом,
честь получает удовлетворение, все кончается более или менее благополучно, и
заявляют:  противники разошлись,  помирившись   я даже готов допустить,  что
дуэль  -  хороший  обычай,  благотворный и  приемлемый в  известных  сложных
случаях.  Но  что Нафта совершил?  Я  не  собираюсь защищать его,  я  только
спрашиваю -  чем он оскорбил вас? Он сказал, что категории пора выбросить на
свалку? Отнял, по его выражению, у понятий их академическое достоинство? Вас
это оскорбило, допустим...
  - "Допустим"? - повторил Сеттембрини и посмотрел на него...
  - Согласен,  согласен!  Пусть он  этим оскорбил вас.  Но  он  же вас не
опорочил.  И  тут  есть  разница,  разрешите сказать вам!  Ведь речь идет об
абстрактных,  о  духовных проблемах.  Можно своими взглядами на эти проблемы
оскорбить человека,  но  не  опорочить.  Это аксиома,  со мной согласился бы
любой  суд  чести,  могу  вам  в  этом  поклясться.  Потому и  вашим ответом
относительно "низости" и  "строгой кары" вы его не порочите,  ведь вы и  это
сказали в  духовном,  смысле,  все  это  остается с  сфере духа и  не  имеет
никакого отношения к области личного,  где только и возможно опорочивание. А
духовное никогда не может носить личный характер,  это поясняет и  дополняет
приведенную мной аксиому, а потому...
  - Вы ошибаетесь,  мой друг,  - возразил Сеттембрини, закрыв глаза. - Вы
ошибаетесь,  во-первых,  в  том,  что  духовное не  может  приобрести личный
характер,  вам не следовало бы придерживаться таких взглядов, - продолжал он
с  тонкой и  страдальческой усмешкой.  -  Вы прежде всего ошибаетесь в вашей
оценке духовной сферы  вообще,  которую,  видимо,  считаете слишком слабой и
неспособной вызывать конфликты и страсти, не менее жестокие, чем те, которые
порождает реальная жизнь и  при  которых нет  иного выхода,  как  взяться за
оружие.   All'i co tro!*  Ведь  абстрактное,  очищенное,  идеальное  и  есть
абсолютное,  то  есть строжайшее,  и  в  нем таятся гораздо более глубокие и
действенные возможности для  ненависти и  непримиримой вражды,  чем в  жизни
общественной.  И как бы вы ни удивлялись,  но оно даже прямее и беспощаднее,
чем эта жизнь,  ведет к такой ситуации,  когда ставится вопрос: либо я, либо
ты,  к подлинно радикальной ситуации,  к ситуации дуэли,  физической борьбы.
Дуэль, мой друг, не такой "обычай", как все остальные. Дуэль - это последнее
средство,   возврат  к  первобытному  состоянию,   лишь  слегка  смягченному
некоторыми правилами рыцарства,  но смягченному очень поверхностно. Основным
остается в ней момент первобытного, физическая борьба, и каждый мужчина, как
бы он ни был далек от природного начала,  если дело дойдет до этого,  должен
оказаться на высоте. А он может в любой день попасть в такое положение. Тот,
кто  не  способен отстаивать свой  идеал силой своей личности,  своей рукой,
своей  кровью,   тот  недостоин  его    главное  в   том,   чтобы  при  всей
одухотворенности оставаться смелым и мужественным.
  ______________
  * Совсем наоборот! (итал.).

  Итак,  Ганс Касторп получил выговор.  Что он мог возразить?  Он молчал,
задумчивый,  подавленный.  В  сказанном  Сеттембрини была  и  сдержанность и
логика,  и  все же эти слова в его устах звучали чуждо и неестественно.  Эти
мысли не  были  его  мыслями,  и  идея  дуэли не  ему  пришла в  голову,  он
заимствовал ее у террориста Нафты,  у этого фанатичного недомерка   это были
результаты  того,  вызванного  внутренними  импульсами  всеобщего  плена,  в
который попал светлый разум Сеттембрини,  став  их  прислужником и  орудием.
Как,   неужели  духовное  начало,  только  потому  что  оно  строго,  должно
неотвратимо  приводить  к  звериности,  к  тому,  чтобы  решать  спор  путем
физической борьбы?  Ганс  Касторп противился такой точке зрения,  или  делал
попытки противиться ей,  но с  испугом обнаружил,  что и  он не в  силах это
сделать.  Они тоже в нем жили,  эти внутренние импульсы,  и обладали большой
силой,  и  он  тоже не  мог от  них освободиться.  Угрозой и  безысходностью
повеяло на  него,  когда он вспомнил,  как Видеман и  Зонненшейн катались по
полу в  бессмысленной зверской схватке,  и  он с  ужасом понял,  что в конце
концов остается только физическое начало, когти, зубы. Да, да, видимо, нужно
драться на дуэли, так можно благодаря рыцарским правилам борьбы сберечь хоть
некоторую  смягченность первобытных инстинктов.  И  Ганс  Касторп  предложил
Сеттембрини быть его секундантом.
  Но  тот отклонил его предложение.  Нет,  это не годится,  это неудобно,
ответили ему сначала Сеттембрини, со своей страдальческой и тонкой усмешкой,
затем,  после  короткого раздумья,  Ферге и  Везаль   они  тоже  без  особых
доказательств утверждали,  что  неудобно Гансу Касторпу быть  в  этой  дуэли
секундантом.  Но в  качестве лица нейтрального -  присутствие такого лица на
дуэли  тоже  предусматривалось рыцарскими  правилами,  смягчающими  звериное
начало,  -  он  может  находиться на  поле  боя.  Даже  Нафта  через  своего
представителя в  этом  деле  чести выразил такое пожелание,  и  Ганс Касторп
удовольствовался этим.  Кем бы он ни был - лицом нейтральным или свидетелем,
он  получил возможность влиять  на  условия,  которые будут  установлены для
поединка, а это было совершенно необходимо.
  Ибо  требования Нафты  показывали,  что  он  потерял всякую  власть над
собой.  Он  настаивал на дистанции в  пять шагов и  на трех выстрелах,  если
понадобится.  Эти  сумасшедшие требования он  передал в  тот же  вечер после
ссоры  через  Везаля,  который стал  только представителем и  защитником его
интересов и,  отчасти по его поручению, а отчасти, конечно, и по собственной
инициативе упорно настаивал именно на этих условиях.  Сеттембрини,  конечно,
не стал возражать,  но Ферге в  качестве его секунданта и Ганс Касторп,  как
лицо нейтральное,  были возмущены,  и молодой человек даже нагрубил убогому.
Везалю.  Неужели ему не стыдно,  спросил Ганс Касторп, выдвигать такие дикие
условия, когда дело идет о совершенно абстрактной дуэли, ведь в ее основе не
лежит  никакого  реального  оскорбления!   Мало   им   этих   отвратительных
пистолетов,  теперь нужны еще такие смертоубийственные детали!  Тут уж  ни о
каком рыцарстве не может быть и  речи,  и не проще ли сразу стреляться через
носовой платок! Ведь не в него, Везаля, будут стрелять с пяти шагов, поэтому
он с такой легкостью и поддерживает эту кровожадность,  и так далее.  Везаль
только плечами пожал,  безмолвно давая понять, что ситуация все же создалась
весьма критическая,  и этим как бы до некоторой степени обезоружил противную
сторону,  видимо склонную забыть об  этом.  Все же  ему удалось на следующий
день путем упорных переговоров свести троекратные выстрелы к одному, а также
установить дистанцию между дуэлянтами не в пять шагов,  а в пятнадцать. Но и
это  было достигнуто лишь ценой обещания,  что никакие попытки к  примирению
предприниматься не будут. Впрочем, пистолетов ни у кого не оказалось.
  Их достали у господина Альбина. Кроме блестящего маленького револьвера,
которым он любил пугать дам, у него нашлась еще пара одинаковых, покоившихся
рядом на бархате футляра,  офицерских пистолетов бельгийской марки. Это были
автоматические браунинги с  деревянными рукоятками,  где  находились обоймы,
голубовато-стальные  механизмы с  блестящими стволами  и  точно  пригнанными
прицелами.  Ганс  Касторп уже  видел  как-то  пистолеты у  этого хвастуна и,
вопреки своим убеждениям,  лишь желая выказать беспристрастие,  предложил их
взять у  него.  Господин Альбин даже  научил его  заряжать и  сделал в  саду
несколько пробных выстрелов из обоих.
  На все это понадобилось известное время,  и до встречи дуэлянтов прошло
два дня и три ночи.  Ганс Касторп решил, что для дуэли больше всего подойдет
одно из  его любимых мест -  живописная лужайка,  вся покрытая летом синевой
цветущего водосбора,  где  он  уединялся для  своих переживаний "правителя".
Лишь  накануне вечером,  уже  довольно поздно,  Ганс Касторп,  который очень
волновался,  наконец сообразил,  что  ведь  на  место поединка нужно взять с
собой и врача.
  Он  тут же  обсудил это с  Ферге,  но  решить вопрос относительно врача
оказалось очень трудно.  Правда,  Радамант был в свое время корпорантом,  но
невозможно просить  главного  врача  лечебного  заведения присутствовать при
столь незаконном деле, тем более что в нем участвовали его же пациенты. Да и
вообще  -  едва  ли  можно  надеяться,  что  здесь  найдется  врач,  который
согласился бы  содействовать дуэли  на  пистолетах двух  тяжелобольных.  Что
касается  Кроковского,   то  у  них  не  было  даже  уверенности,  что  этот
спиритуалист умеет перевязывать раны.
  Везаль, которого они также привлекли, сообщил, что Нафта уже высказался
на  этот счет -  он  не  желает врача.  Он идет туда не для того,  чтобы его
мазали мазями и бинтовали, он идет сражаться, к тому же весьма серьезно. Что
будет потом -  ему  все  равно,  как-нибудь обойдутся без врача.  Этот ответ
прозвучал  зловеще,  но  Ганс  Касторп  постарался  истолковать  его  иначе:
вероятно,  Нафта  втайне  считает,  что  врач  и  не  понадобится.  Разве  и
Сеттембрини  не  передал  через  посланного  к  нему  Ферге,  чтобы  они  не
хлопотали, его этот вопрос не интересует? И не так уж неразумно надеяться на
то,  что противники в душе решили не доводить дело до кровопролития. Вот они
уже поспали две ночи после той словесной стычки, поспят еще и третью. А сон,
как  известно,  освежает  и  проясняет мысли,  с  бегом  часов  определенное
состояние  духа  не  может  не  меняться.  Завтра  рано  утром  ни  один  из
противников,  когда они возьмут в руки оружие, уже не будет таким, каким был
в день ссоры. Они будут действовать самое большее машинально, желая соблюсти
свою честь,  а не так,  как они поступили бы сейчас,  следуя своей свободной
воле,  и  как  они  поступали  в  тот  вечер,  подчиняясь  своим  порывам  и
убеждениям  а ведь от такого отрицания своего сегодняшнего "я" в угоду тому,
чем они были два дня назад, их можно будет и уберечь!
  В  этих своих рассуждениях Ганс Касторп был до  известной степени прав,
но,  к сожалению, в таком смысле, в каком ему не могло и присниться. Он даже
был совершенно прав,  поскольку дело касалось Сеттембрини. Но если бы только
он  мог  подозревать,  в  какую  сторону еще  до  решающей минуты изменились
намерения Лео Нафты или изменились в ту самую минуту,  то даже те внутренние
импульсы и причины,  из которых все это возникло, не удержали бы его и он не
допустил бы того, что произошло.
  Было семь часов утра, и солнцу предстояло еще не скоро взойти над своей
горой,  но  сквозь мутную мглу  уже  пробивался рассвет,  когда Ганс Касторп
после  тревожной ночи  вышел  из  "Берггофа" и  направился к  месту встречи.
Горничные,  убиравшие  в  холле,  с  удивлением посмотрели на  него.  Однако
главный подъезд уже  был отперт,  Ферге и  Везаль,  порознь или вдвоем,  как
видно, уже ушли, один - чтобы проводить на место дуэли Сеттембрини, другой -
Нафту. Он же, Ганс Касторп, направился туда в одиночестве, ибо его положение
как  лица нейтрального не  позволяло ему  присоединиться к  той  или  другой
стороне.
  Он  двинулся к  месту дуэли как-то автоматически,  вынужденный к  этому
правилами чести,  под давлением обстоятельств. Его присутствие на дуэли само
собой разумелось и  было необходимо.  Невозможно было выключиться из событий
и,   лежа  в  постели,  ожидать  их  исхода,  во-первых,  потому...  но  это
"во-первых" он не стал уточнять и  тут же перешел к "во-вторых":  во-вторых,
нельзя предоставлять события их собственному течению.  Пока что, слава богу,
еще не случилось ничего плохого,  да,  нужно надеяться,  и не случится,  это
даже маловероятно.  Пришлось встать при электричестве и,  не позавтракав,  в
морозную  рань  тащиться  к  месту  встречи  под  открытым  небом,  как  они
условились.   Но  потом  благодаря  его,   Ганса  Касторпа,   присутствию  и
воздействию,  все, без сомнения, уладится мирно и хорошо, а каким способом -
лучше  не   стараться  предугадать,   опыт   показывает,   что   даже  самые
незначительные события протекают иначе, чем их рисуешь себе заранее.
  И все-таки,  насколько он помнил,  это было самое неприятное утро в его
жизни.  Вялый и  невыспавшийся,  Ганс Касторп от  нервозности чуть не стучал
зубами  и,  даже  особенно  не  углубляясь,  испытывал сильное  искушение не
очень-то доверять своей самоуспокоенности. Время сейчас какое-то странное...
Погубившая себя скандалом дама из  Минска,  буйствующий школьник,  Видеман и
Зонненшейн,  ссора поляков с пощечинами -  все это беспорядочно пронеслось в
его памяти.  Он никак не мог себе представить,  что у него на глазах,  в его
присутствии два человека будут стреляться, может быть до крови изувечат друг
друга.  Но,  вспомнив о  том,  что произошло все же  у  него на глазах между
Видеманом и  Зонненшейном,  он стал сомневаться и  в  себе,  и в этом мире и
задрожал в своей меховой куртке, хотя сознание необычайности и патетики всей
этой истории, а также живительный утренний воздух бодрили его и возбуждали.
  Охваченный  противоречивыми,   сменяющимися  чувствами  и  мыслями,   в
медленно светлеющих утренних сумерках поднимался он  над "деревней" по узкой
тропинке,  которая вела  вверх от  конца бобслейного спуска,  достиг леса  с
глубокими сугробами,  перешел по деревянному мосту, под которым вился санный
путь,  и  продолжал с трудом пробираться между стволами деревьев по дорожке,
проложенной не столько лопатой, сколько людскими следами.
  Так  как  он  ускорил  шаг,  то  вскоре  нагнал  Сеттембрини  и  Ферге,
поддерживавшего рукой ящик с  пистолетами,  который он  нес  под плащом.  Не
задумываясь, Ганс Касторп присоединился к ним, и едва с ними поравнялся, как
увидел Нафту и Везаля, слегка опередивших их.
  - Какое холодное утро,  по крайней мере восемнадцать градусов, - сказал
он  с  самыми лучшими намерениями,  но  сам  испугался столь легкомысленного
замечания и тут же добавил: - Господа, я убежден...
  Однако его спутники молчали.  Добродушные усы Ферге вздрагивали.  Через
несколько минут  Сеттембрини остановился,  взял  руку  Ганса  Касторпа одной
рукой, накрыл ее ладонью другой и сказал:
  - Друг мой, убивать я не буду. Не буду. Я подставлю себя под его пулю -
это все,  что мне может приказать моя честь.  Но убивать я  не буду,  можете
быть в этом уверены!
  Он  выпустил его  руку  и  двинулся дальше.  Ганс  Касторп был  глубоко
взволнован  сделав несколько шагов, он сказал:
  - Это замечательное решение,  господин Сеттембрини, хотя... Если он, со
своей стороны...
  Сеттембрини покачал головой.  А Ганс Касторп, сообразив, что когда один
откажется стрелять,  то  и  другой будет вынужден ответить тем же,  пришел к
выводу,  что все кончится благополучно и его надежды начинают оправдываться.
И на душе у него стало легче.
  Они  прошли  по   мостику,   перекинутому  через  ущелье,   где  теперь
безмолвствовал оцепеневший водопад, который придавал летом этому месту такую
живописность.  Нафта  и  Везаль  ходили  перед  обложенной пухлыми снеговыми
подушками скамьей, на которой некогда Ганс Касторп, взволнованный необычайно
живыми воспоминаниями,  был  вынужден ждать,  когда у  него  перестанет идти
носом кровь.  Нафта курил сигарету,  и Ганс Касторп спросил себя, не хочется
ли закурить и  ему.  Однако не обнаружил в  себе ни малейшей тяги к табаку и
решил,  что,  наверное,  и  Нафта  это  делает,  только  чтобы  притвориться
спокойным.  С тем удовольствием,  которое всегда здесь испытывал,  окинул он
взглядом место своих отважно-интимных переживаний:  в  ледяной неподвижности
оно было не менее прекрасно,  чем в дни синего цветения. На стволах и ветках
перечеркнувшей пейзаж косой сосны тяжело лежал снег.
  - Доброе утро!  -  сказал он  бодрым голосом,  надеясь своим пожеланием
сразу внести в  эту встречу естественность и  рассеять злые помыслы,  однако
потерпел неудачу, так как никто ему не ответил. Взаимные приветствия свелись
к безмолвным поклонам,  натянутость которых была искусно скрыта.  Однако это
не  изменило его  решимости все  то,  с  чем  он  пришел сюда -  сердечность
взволнованного дыхания,  тепло, вызванное в это зимнее утро быстрой ходьбой,
- немедленно использовать ради благой цели  и он начал опять:
  - Господа, я убежден...
  - Расскажете о  своих убеждениях в  другой раз,  -  холодно оборвал его
Нафта.  -  Разрешите попросить у  вас  пистолеты,  -  добавил он  с  той  же
надменностью.
  И  растерявшемуся Гансу  Касторпу  пришлось быть  свидетелем того,  как
Ферге извлек из-под плаща роковой футляр,  вручил подошедшему Везалю один из
пистолетов,  а тот передал его Нафте. Сеттембрини взял у Ферге второй. Затем
он вынужден был отойти,  Ферге вполголоса попросил его посторони