.  Даже  лес  рубить или жать хлеб жители выходили вооруженные
самострелами или копьями.  У людей не было уверенности в  завтрашнем  дне,
они всегда жили,  готовые к бою,  и сердца их от этого ожесточились. Никто
не ограничивался одной обороной и за  грабеж  платил  грабежом,  за  пожар
пожаром,  за набег набегом.  И случалось, что, когда немцы тихо крались по
лесным рубежам,  чтобы  учинить  набег  на  какой-нибудь  городок,  угнать
мужиков  или  стада,  мазуры в это время совершали такой же набег в другом
месте.  Не раз  враги  сшибались  в  жестокой  схватке,  но  часто  только
военачальники   вызывали  друг  друга  на  смертный  бой,  после  которого
победитель  угонял  людей  побежденного  противника.  И  когда  в  Варшаву
приходили жалобы на Юранда,  князь отвечал жалобами на набеги, учиненные в
других местах немецкими  рыцарями.  Таким  образом,  обе  стороны  жаждали
справедливости, но ни одна не хотела и не могла соблюсти ее, и поэтому все
грабежи, пожары и набеги оставались совершенно безнаказанными.
     Но Юранд,  сидя в своем болотистом,  поросшем камышом Спыхове и пылая
неутолимой жаждой мести,  так донял своих зарубежных соседей,  что в конце
концов,  невзирая  на всю свою злобу,  они в страхе перед ним отступились.
Поля,  граничившие со Спыховом, лежали невозделанные, леса зарастали диким
хмелем и орешником,  луга - камышом.  Не один немецкий рыцарь, привыкший у
себя дома к кулачному праву,  пытался осесть  по  соседству  со  Спыховом,
однако  спустя  немного времени он предпочитал отказаться от лена,  стад и
крестьян,  чем  жить  под  боком  у  неумолимого  соседа.   Часто   рыцари
сговаривались  учинить  всем  вместе набег на Спыхов,  но всякий раз такой
набег кончался для них  поражением.  Они  прибегали  ко  всяким  способам.
Однажды они привезли с Майна рыцаря, известного своей силой и жестокостью,
выходившего победителем из всех боев,  с тем чтобы  он  вызвал  Юранда  на
поединок  на  утоптанной  земле.  Но  когда противники заняли свои места и
немец увидел грозного мазура,  сердце у него  упало,  словно  от  какой-то
колдовской  силы,  и он поворотил коня,  чтобы спастись бегством,  а Юранд
пронзил ему копьем не защищенный бронею зад  и  лишил  его  таким  образом
чести и жизни.  С той поры такой страх объял соседей,  что немец,  завидев
издали спыховские хаты,  осенял себя крестным знамением и начинал  творить
молитву своему покровителю на небесах,  ибо отныне все утвердились в вере,
что Юранд ради мести продал душу дьяволу.
     О Спыхове рассказывали всякие страсти.  Говорили,  будто через топкие
болота,  посреди дремлющих,  заросших ряской и  горчаком трясин к  Спыхову
ведет  такая  узкая  дорожка,  что  по  ней  рядом  не  могут проехать два
всадника,  будто по  обочинам ее валяются немецкие кости,  а  ночью головы
утопленных блуждают на  паучьих ножках  и  со  стоном  и  воем  увлекают в
трясину всадников вместе с  лошадьми.  Говорили,  будто  в  самом  городке
частокол усажен человеческими черепами.  Правдой во  всем этом было только
то,  что из-за решетки подземелья,  вырытого под домом в  Спыхове,  всегда
доносился стон нескольких невольников и  что имя Юранда было страшнее всех
сказок о скелетах и утопленниках.
     Узнав о  прибытии Юранда,  Збышко тотчас поспешил к нему;  но это был
отец Дануси,  и поэтому Збышко шел к нему с тревогой в душе.  Никто не мог
воспретить ему избрать Дануську госпожой и  дать ей обет,  но ведь княгиня
обручила его с нею.  Что скажет на это Юранд?  Даст ли он свое согласие на
брак  и  что  будет,  если  он  закричит,  что  как  отец никогда этого не
допустит?  Тревога росла в  душе Збышка,  ибо Дануся была сейчас для юноши
дороже всего на  свете.  Только мысль о  том,  что Юранд не в  вину,  а  в
заслугу поставит ему нападение на Лихтенштейна, придавала Збышку бодрости;
ведь он  совершил этот поступок,  желая отомстить за мать Дануси,  и  чуть
было сам не поплатился за это головой.
     Он стал расспрашивать придворного, посланного за ним к Амылею:
     - Куда же вы меня ведете? В замок?
     - Ну конечно, в замок. Юранд остановился там вместе с двором княгини.
     - Скажите,  что это за  человек?..  Я  должен знать,  как надо с  ним
держаться...
     - Как  вам  сказать?  Он  совсем  непохож на  других людей.  Говорят,
раньше, когда сердце его еще не ожесточилось, он был человек веселый.
     - Умен ли он?
     - Хитер,  потому что других бьет,  а сам не дается.  Эх!  Один у него
глаз,  другой немцы стрелой ему выбили,  но  одним этим глазом он человека
видит насквозь.  Никто не может с  ним сладить...  Любит Юранд только нашу
княгиню,  женился он  на  ее  придворной,  а  сейчас вот  его дочка у  нее
воспитывается.
     Збышко вздохнул с облегчением.
     - Так вы говорите, он не станет противиться воле княгини?
     - Я  понимаю,  о чем вы хотите дознаться,  и сейчас расскажу вам все,
что  слышал.  Княгиня говорила ему  о  вашем обручении -  нехорошо было бы
утаить это от него, - но что Юранд ей сказал, не знаю.
     Беседуя  таким  образом,  они  дошли  до  ворот.  Капитан королевских
лучников,   тот  самый,  который  недавно  вел  Збышка  на  казнь,  теперь
приветливо кивнул ему головой;  миновав стражу, Збышко с посланцем княгини
вошел  во  двор,  а  затем  повернул направо к  флигелю,  который занимала
княгиня.
     Столкнувшись в дверях со слугой, придворный спросил:
     - Где Юранд из Спыхова?
     - В угольчатой комнате, с дочерью.
     - Сюда пожалуйте, - сказал придворный, показывая на дверь.
     Збышко  перекрестился и,  приподняв занавес  на  открытых  дверях,  с
бьющимся сердцем вошел  в  комнату.  Однако он  не  сразу заметил Юранда и
Данусю,  потому что комната была не только угольчатая, но и темная. Только
через  некоторое время он  разглядел светлую головку девочки,  сидевшей на
коленях у отца. Они не слыхали, как Збышко вошел, поэтому он остановился у
занавеса, кашлянул и наконец произнес:
     - Слава Иисусу Христу!
     - Во веки веков, - ответил Юранд, вставая.
     В  эту  минуту к  молодому рыцарю подбежала Дануся и,  схватив его за
руку, воскликнула:
     - Збышко! Батюшка приехал!
     Збышко поцеловал ей руку, затем подошел с нею к Юранду и сказал:
     - Я пришел к вам с поклоном; вы знаете, кто я?
     И он склонился, сделав руками такое движение, точно хотел обнять ноги
Юранда. Но тот схватил его за руку, повернул к свету и в молчании вперил в
него взор.
     Збышко уже  немного оправился и,  подняв на  Юранда любопытные глаза,
увидел  богатыря с  рыжеватыми волосами и  такими же  рыжеватыми усами,  с
рябинами от оспы на лице и  одним глазом стального цвета.  Юноше казалось,
что этот глаз хочет пронзить его насквозь, и он снова смутился и, не зная,
что сказать, спросил, лишь бы только прервать тягостное молчание:
     - Так вы Юранд из Спыхова, отец Дануси?
     Но  тот только указал Збышку на  скамью рядом с  дубовым креслом,  на
которое уселся он  сам,  и,  не  ответив ни слова,  по-прежнему пристально
смотрел на юношу.
     Збышко потерял наконец терпение.
     - Знаете, - сказал он, - неловко мне сидеть вот так, как на суде.
     Только тогда Юранд спросил:
     - Так это ты хотел сразить Лихтенштейна?
     - Я! - ответил Збышко.
     Удивительным  светом  зажегся  при  этом  единственный глаз  пана  из
Спыхова, и грозное лицо рыцаря немного прояснилось. Через минуту он бросил
взгляд на Данусю и снова спросил:
     - И все это ради нее?
     - А ради кого же еще?  Дядя,  верно, вам рассказал, что я дал ей обет
сорвать у немцев павлиньи чубы.  Только не три сорву я чуба,  а по меньшей
мере столько,  сколько пальцев на обеих руках.  И  вам я  помогу отомстить
немцам - все ведь это месть за мать Дануси.
     - Горе им! - воскликнул Юранд.
     И снова воцарилось молчание.  Однако Збышко сообразил, что, выказывая
свою ненависть к немцам, он привлечет к себе сердце Юранда.
     - Но прощу я им ни за что, - сказал он, - хоть из-за них мне уже чуть
голову не отрубили.
     Тут он повернулся к Данусе и прибавил:
     - Она вот спасла меня.
     - Знаю, - сказал Юранд.
     - А вам это, может, не по сердцу?
     - Коли дал ты обет, так служи ей - таков рыцарский обычай.
     Збышко   заколебался,   но   через   минуту   заговорил   с   видимым
беспокойством:
     - Видите ли...  она  мне на  голову покрывало накинула...  Все рыцари
слышали,  и францисканец,  который был при мне с крестом,  слышал, как она
сказала: <Он мой!> И, видит бог, ничьим я больше не буду до самой смерти.
     При  этих  словах он  снова преклонил колено и,  желая показать,  что
знает рыцарские обычаи,  весьма почтительно поцеловал оба башмачка Дануси,
сидевшей на подлокотнике кресла, а затем повернулся к Юранду и сказал:
     - Видали ль вы другую такую... а?
     А Юранд схватился вдруг за голову своими страшными руками, пролившими
столько крови, и, закрыв глаза, глухо ответил:
     - Видал, только немцы убили ее у меня.
     - Так вот послушайте,  -  с жаром сказал Збышко, - одна у нас обида и
месть одна.  Да  и  наших из Богданца сколько эти псы перестреляли,  когда
кони  их  увязли в  трясине.  Никого лучше  меня  вы  для  вашего дела  не
сыщете...  Не в диковину мне все это!  Спросите у дяди.  На копьях ли,  на
секирах ли,  на длинных или на коротких мечах - мне все едино! Рассказывал
ли вам дядя про фризов? Как баранов, буду резать немцев; что ж до девушки,
то на коленях клянусь вам,  что за нее с  самим сатаной выйду на бой и  не
променяю ее ни на землю,  ни на стада, ни на какое оружие, и если мне даже
замок со  стеклянными окнами будут давать без  нее,  то  и  замок покину и
пойду за нею на край света.
     Некоторое время Юранд сидел,  опустив голову на руки, а затем, словно
очнувшись ото сна, сказал с сожаленьем и грустью:
     - Полюбился ты мне,  хлопец,  но не отдам я ее за тебя, потому что не
тебе, бедняга, она судьбою назначена.
     Збышко просто дар речи потерял при этих словах и  воззрился на Юранда
широко раскрытыми глазами, не в силах слово вымолвить.
     Однако на помощь ему пришла Дануся. Уж очень мил ей был Збышко, и так
приятно было,  что ее  принимают не  за <коротышку>,  а  за <невесту>.  Ей
понравились и обручение,  и лакомства,  которые ей каждый день приносил ее
рыцарь,  поэтому,  поняв сейчас, что все это хотят у нее отнять, она мигом
соскользнула  с  подлокотника  и,   спрятав  голову  на  коленях  у  отца,
закричала:
     - Батюшка! Батюшка! Я буду плакать!
     Юранд любил ее,  видно, больше всего на свете: с нежностью положил он
руку на голову дочери. На лице его не отразилось ни досады, ни гнева, одна
только печаль.
     Збышко тем временем оправился и сказал:
     - Как же так? Значит, вы хотите воспротивиться воле божьей?
     - Коли будет на  то  воля божья,  -  ответил ему Юранд,  Дануся будет
твоею,  но я  на это не могу дать своего согласия.  И  рад бы дать,  да не
могу.
     С  этими словами Юранд поднял Данусю и,  взяв ее на руки,  направился
было к двери,  но, когда Збышко хотел преградить ему дорогу, он задержался
на минуту и сказал:
     - Я  не буду на тебя в обиде за рыцарскую службу,  но больше ни о чем
меня не выпытывай, я ничего не могу тебе сказать.
     И вышел вон.


                                    IX

     Однако на  другой день  Юранд  не  сторонился Збышка и  не  мешал ему
оказывать Данусе в  пути всякие услуги,  которые тот как рыцарь должен был
ей оказывать.  Как ни огорчен был Збышко,  он все же заметил,  что угрюмый
пан из  Спыхова поглядывает на  него с  благосклонностью и  даже как будто
сожалеет о том,  что вынужден был дать ему столь жестокий ответ. По дороге
молодой шляхтич не  раз  пытался приблизиться к  Юранду и  завязать с  ним
разговор.  После выезда из Кракова это легко было сделать, так как оба они
сопровождали княгиню  верхом.  Юранд,  который  обычно  был  молчалив,  со
Збышком беседовал довольно охотно; но как только тот делал попытку узнать,
какое же препятствие встало между ним и Данусей, внезапно обрывал разговор
и  снова становился угрюм.  Збышко подумал,  не  знает ли  обо  всем  этом
княгиня,  и, улучив удобную минуту, попробовал расспросить ее, но и она не
много могла ему рассказать.
     - Какая-то тайна тут скрыта,  -  заметила она. - Мне сам Юранд сказал
об этом, но просил ни о чем не выпытывать. Должно быть, он связан какой-то
клятвой, это бывает. Бог даст, со временем все разъяснится.
     - Мне без нее жить на свете все равно, что псу на привязи иль медведю
в яме,  -  сказал ей Збышко. - Ни тебе радости, ни утешения. Одна тоска да
печаль.  Уж лучше было мне пойти с князем Витовтом к Тавани, пусть бы меня
там татары убили. Но ведь мне сперва надо дядю отвезти домой, а потом, как
я обещал,  павлиньи чубы сорвать у немцев с голов.  Может,  убьют меня при
этом,  ну  да  оно  и  лучше было бы,  чем  смотреть,  как  другой возьмет
Дануську.
     Княгиня  подняла на  него  свои  добрые  голубые глаза  и  спросила с
некоторым удивлением:
     - Да неужто ты бы допустил до этого?
     - Я-то?  Да покуда я жив,  этому не бывать!  Разве рука отсохнет и не
сможет держать секиру!
     - Вот видишь!
     - Да, но как же мне ее против воли родительской взять?
     Будто про себя княгиня молвила:
     - Господи, всяко бывает...
     А потом Збышку сказала:
     - Да разве воля божья не выше родительской? А что сказал Юранд? <Коли
будет на то воля божья, - сказал он, - быть ей за Збышком>.
     - Он и мне это говорил! - воскликнул Збышко. - <Коли будет на то воля
божья, - сказал он, - быть ей за тобою>.
     - Вот видишь!
     - При ваших милостях, вельможная пани, одно это у меня утешение.
     - Мною ты не обижен,  а Дануська тебе будет верна.  Еще  вчера  я  ее
спрашивала:  <Будешь ли,  Дануська, Збышку верна?> А она мне отвечает: <Не
ему,  так никому не достанусь>.  Молодо-зелено,  но ежели даст  слово,  то
сдержит его;  шляхтянка она,  не какая-нибудь приблуда.  И мать у нее была
такая.
     - Дай-то бог! - сказал Збышко.
     - Но  только помни,  и  ты  сдержи свое слово,  а  то ваш брат такой:
обещается верно любить -  смотришь, а уж липнет к другой, да так, что и на
привязи его не удержишь. Верно говорю!
     - Разрази меня бог! - с жаром воскликнул Збышко.
     - То-то,  помни. А как отвезешь дядю домой, приезжай к нам, ко двору.
Случай представится,  шпоры  получишь,  а  там  поглядим,  что  бог  даст.
Дануська за  это время подрастет,  и  сердце скажет ей,  по ком оно болит;
ведь она тебя крепко любит сейчас,  -  и говорить нечего,  -  но только не
девичья еще это любовь.  Может,  и Юранду ты по сердцу придешься,  сдается
мне,  он  бы  рад всей душой.  И  в  Спыхов поедешь,  на немцев с  Юрандом
двинешься,  может статься,  так  ему  угодишь,  что  совсем привлечешь его
сердце.
     - Я и сам,  милостивейшая княгиня, думал это сделать, но, коли вы мне
позволяете, так мне легче будет.
     Разговор этот  очень  ободрил Збышка.  Однако  на  первом же  привале
старому Мацьку стало так худо,  что пришлось задержаться и ждать,  пока он
хоть  немного  оправится,  чтобы  продолжать путь.  Добрая  княгиня Данута
оставила старику все лекарства и снадобья,  какие только были при ней,  но
сама должна была ехать дальше,  так что обоим рыцарям из Богданца пришлось
расстаться в мазовецким двором.  Повалился Збышко в ноги сперва княгине, а
потом Данусе,  еще раз поклялся своей госпоже, что будет верно служить ей,
пообещал приехать вскоре  в  Цеханов  или  в  Варшаву,  обнял  наконец  ее
сильными своими руками и, подняв вверх стал с волнением повторять:
     - Не забудь же ты меня,  цветочек мой аленький,  не забудь, рыбка моя
золотая!
     А Дануся,  обняв его так, как младшая сестра обнимает дорогого брата,
прижалась вздернутым носиком к его щеке и, горько плача, твердила:
     - Не хочу в Цеханов без Збышка, не хочу в Цеханов.
     Юранд все  это  видел,  но  не  разгневался.  Напротив,  сам сердечно
простился с юношей,  а когда уже сидел на коне, обернулся еще раз к нему и
сказал:
     - Счастливо оставаться, а на меня не гневайся!
     - Как  же  мне на  вас гневаться,  коли вы  отец Дануськи!  -  горячо
ответил Збышко.
     Он склонился к стремени Юранда, а тот крепко пожал ему руку и сказал:
     - Дай бог тебе счастья во всем!.. Понимаешь?
     И  уехал  прочь.  Збышко,  однако,  понял,  какой  сердечностью  были
проникнуты его последние слова,  и,  вернувшись к телеге, на которой лежал
Мацько, обратился к старику со следующими словами:
     - Знаете,  что я  вам скажу:  он  бы  и  сам не прочь,  да что-то ему
мешает.  Вы человек сметливый, были в Спыхове - ну-ка, раскиньте умом, что
тут за причина.
     Но Мацько разнемогся совсем.  Жар,  который открылся у него утром,  к
вечеру  так  увеличился,  что  старик  стал забываться,  вместо того чтобы
ответить Збышку, он уставился на него и удивленно спросил:
     - А где это звонят?
     Збышко  испугался,  ему  пришло  на  ум,  что  раз  больному слышится
колокольный звон, видно, у него уже смерть в головах. Подумал он и про то,
что старик может умереть без ксендза,  без покаяния,  и,  значит,  попасть
коли не в самый ад,  то на многие века в чистилище. Он заторопился поэтому
дальше,  чтобы поскорее добраться до какого-нибудь прихода, где Мацько мог
бы в последний раз причаститься.
     Решено было ехать всю ночь.  Збышко сел на телегу с сеном, на которой
лежал  больной,  и  бодрствовал до  рассвета.  Время от  времени он  давал
старику  вина,  которым снабдил их  на  дорогу  купец  Амылей,  и  Мацько,
которого  мучила  жажда,  пил  с  жадностью,  видно,  чувствовал от  этого
облегчение.  После второй кварты он даже пришел в  себя,  а  после третьей
уснул таким крепким сном,  что Збышко время от  времени склонялся над ним,
чтобы убедиться, что старик не умер.
     При одной мысли об этом им овладевала безысходная тоска. До той самой
минуты,  пока его не бросили в Кракове в темницу,  он не представлял себе,
как крепко любит своего дядю,  который заменил ему отца с матерью.  Только
сейчас он это понял и почувствовал вместе с  тем,  каким  круглым  сиротой
останется  он  на  свете  после  смерти старика - без родных,  кроме разве
аббата, который держал в залоге Богданец, без друзей и без помощи. В то же
время  ему пришло на ум,  что если Мацько умрет,  так тоже по вине немцев,
из-за которых и он сам чуть было не поплатился головой,  и погибли все его
предки,  мать Дануси и много,  много невинных людей, которых он знал или о
которых слыхал от знакомых,  - и он  просто  диву  дался.  <Да  неужто,  -
говорил он сам себе,  - во всем королевстве не найдется человека,  который
не был бы обижен ими и не жаждал  бы  мести?>  Ему  вспомнились  немцы,  с
которыми он дрался под Вильно,  и он подумал,  что,  пожалуй, и татары так
жестоко не дерутся и что,  пожалуй,  на  всем  свете  нет  народа  жесточе
немцев.
     Рассвет прервал его  размышления.  День вставал ясный,  но  холодный.
Мацько  чувствовал себя  заметно  лучше,  дышал  ровней  и  спокойней.  Он
проснулся только тогда,  когда солнце уже стало сильно пригревать,  открыл
глаза и сказал:
     - Полегчало мне. Где это мы?
     - Подъезжаем к Олькушу*.  Знаете?.. Где серебро добывают и серебрщину
отдают в королевскую казну.
     _______________
          * О л ь к у ш  (ныне Катовицкое воеводство)  в ХIV - ХVI вв. как
     раз   переживал  пору  расцвета  рудных  промыслов  (добыча  серебра,
     свинца).

     - Вот бы нам все недра земные! То-то бы Богданец застроили!
     - Видно,  вам уже легче стало,  -  засмеялся Збышко.  -  Ого-го! И на
каменный замок хватило бы!  Давайте-ка заедем к  ксендзу,  там мы и  приют
найдем, да и вы поисповедаетесь. Все мы под богом ходим, но лучше, когда у
человека совесть чиста.
     - Я человек грешный и покаюсь с радостью, - ответил Мацько. - Снилось
мне ночью,  будто черти стаскивали с  меня сапоги и между собой по-немецки
болтал