с вопросом:
     - Есть ли вести от Вернера фон Теттингена?
     Великий  маршал,  или  командующий вооруженными силами  крестоносцев,
Вернер фон Теттинген, ушел в поход против жмудинов и Витовта.
     - Важных вестей нет, - ответил Гельфенштейн, - но есть потери. Дикари
сожгли деревни под Рагнетой и городки около других замков.
     - Будем уповать на  бога,  что  одна великая битва сломит их  злобу и
упорство, - ответил магистр.
     С  этими  словами он  поднял очи  горе,  уста  его  шептали молитву о
ниспослании победы войскам ордена.
     Затем он указал на польских рыцарей:
     - Это посланцы польского короля: рыцарь из Машковиц, рыцарь из Тачева
и  рыцарь из Богданца,  они прибыли с  нами,  чтобы обменяться пленниками.
Пусть замковый комтур укажет им покои для гостей,  примет и  попотчует их,
как подобает.
     Рыцари-монахи,  услышав  эти  слова,  с  любопытством  уставились  на
послов,  особенно на Повалу из Тачева, прославленного рыцаря, чье имя было
знакомо  некоторым  крестоносцам.   Кто  не  слышал  о  его  подвигах  при
бургундском, чешском и краковском дворах, был поражен, увидев его огромную
фигуру и  рослого боевого коня,  который бывалым воителям,  в молодые годы
посетившим святую землю и Египет, невольно напомнил верблюдов и слонов.
     Некоторые рыцари  узнали Збышка,  который в  свое  время  выступал на
ристалищах в Мальборке, и приветствовали его довольно учтиво, памятуя, что
могущественный и влиятельный брат магистра, Ульрих фон Юнгинген, выказывал
ему  свое  искреннее расположение и  приязнь.  Меньше  всего  удивил толпу
рыцарей и  меньше всего обратил на  себя ее  взоры тот,  кому в  недалеком
будущем  суждено было  нанести ордену  сокрушительный удар,  -  Зындрам из
Машковиц;  когда рыцарь спешился,  он  показался всем  чуть не  горбатым -
такая приземистая была у  него фигура и такие высокие плечи.  Глядя на его
непомерно  длинные  руки   и   кривые  ноги,   молодые  монахи  насмешливо
улыбнулись.  Один  из  них,  известный шутник,  подошел даже к  Зындраму с
намерением задеть его,  но,  взглянув в  глаза пану из  Машковиц,  потерял
охоту шутить и отошел в молчании.
     Тем временем замковый комтур повел гостей за собою.  Они вошли сперва
в небольшой двор, где, кроме школы, старого склада и седельной мастерской,
находилась часовня святого Николая, затем через Николаевский мост прошли в
собственно предзамковое укрепление.  Некоторое время комтур вел  их  вдоль
мощных стен,  то там,  то тут защищенных разной высоты башнями. Зындрам из
Машковиц  внимательно  осматривал  укрепления,  а  провожатый,  не  ожидая
вопросов,  охотно  показывал  различные здания,  как  будто  в  его  планы
входило, чтобы гости как можно лучше все рассмотрели.
     - Огромное здание,  которое вы видите слева, - говорил он, - это наши
конюшни.  Мы убогие монахи,  но народ толкует,  что в иных местах и рыцари
так не живут, как у нас кони.
     - Народ не почитает вас убогими,  -  возразил Повала. - Да у вас тут,
верно,  не одни конюшни, уж очень высокое здание, не водите же вы коней по
лестницам.
     - Внизу конюшни на четыре сотни коней,  а  наверху хлебные склады,  -
ответил замковый комтур.  -  Хлеба у  нас на добрых десять лет хватит.  До
осады дело никогда не  дойдет,  а  если бы  и  дошло,  так  голодом нас не
возьмешь.
     С этими словами он повернул направо и снова через мост, между башнями
святого Лаврентия и  Панцирной,  провел гостей на  другой,  огромный двор,
расположенный в самом центре предзамкового укрепления.
     - Обратите внимание,  дорогие гости,  -  сказал немец,  - все, что вы
видите  отсюда  к  северу,  божьей  милостью неприступно,  но  это  только
;* эти твердыни и сравнивать нельзя ни со Средним замком,  куда я
вас веду, ни тем более с Высоким.
     _______________
          * Предзамковое укрепление (нем.).

     Особый ров и особый подъемный мост отделяли Средний замок от двора; в
воротах этого замка,  расположенных гораздо выше,  рыцари повернулись,  по
совету  комтура,  и  еще  раз  окинули  взглядом  весь  огромный  квадрат,
образующий предзамковое укрепление.  Здания там стояли одно подле другого,
так  что  взору  Зындрама  открылся  как  бы   целый  город.   Здесь  были
неисчислимые запасы леса,  сложенного в  штабеля высотою в  дом,  пирамиды
каменных ядер,  кладбища,  лазареты,  склады.  Немного поодаль,  у  пруда,
который лежал посредине укрепления, краснели крепкие стены большого здания
с  трапезной  для  наемников и  слуг.  У  северного вала  виднелись другие
конюшни,  где стояли кони рыцарей и  отборные кони магистра.  У мельничной
запруды высились казармы для оруженосцев и  наемного войска,  а  по другую
сторону прямоугольника -  покои всяких правителей и служащих ордена, затем
снова  склады,  амбары,  пекарни,  цейхгаузы,  литейни,  огромный арсенал,
тюрьмы, старая пушкарня, мастерская, всђ здания настолько прочные и хорошо
защищенные,  что в  каждом из них можно было обороняться,  как в крепости;
все они были обнесены стеной с многочисленными грозными башнями, за стеною
был виден ров,  обнесенный острогом,  и только за острогом на западе катил
свои желтые воды Ногат,  на северо-востоке сверкала гладь огромного пруда,
а с юга высились еще лучше укрепленные замки - Средний и Высокий.
     Страшное гнездо,  от  которого веяло  неумолимой мощью  и  в  котором
сосредоточились две наибольшие из известных тогда в мире сил: сила религии
и  сила меча.  Кто  сопротивлялся одной силе,  того сокрушала другая.  Кто
поднимал на  них руку,  тот встречал отпор во всех христианских странах за
то, что идет против креста.
     Рыцарство всех  стран немедленно поднималось тогда на  помощь ордену.
Гнездо поэтому вечно кишело рабочим людом и  солдатами,  жужжавшими в нем,
как в улье. Перед зданиями, в проходах, у ворот, в мастерских - везде, как
на ярмарке,  суетился народ. Эхом отдавался стук молотов и долот, которыми
тесари тесали каменные ядра,  шум мельниц и конных приводов, ржание коней,
лязг оружия,  звуки труб и пищалок, оклики и команды. Во дворах можно было
услышать  наречия  всего  мира  и  встретить солдат  всех  племен:  метких
английских лучников,  которые  на  сто  шагов  пронизывали стрелою голубя,
привязанного  к  столбу,  и  панцирь  пробивали,  как  сукно,  и  страшных
швейцарских пеших воинов,  сражавшихся двуручными мечами,  и  храбрых,  но
невоздержных в  пище  и  питье датчан,  и  французских рыцарей,  одинаково
склонных к шуткам и ссоре,  и гордых,  немногоречивых испанских дворян,  и
блестящих итальянских рыцарей,  самых лучших фехтовальщиков, разряженных в
шелк и  бархат,  а  на войне закованных в железную броню,  изготовленную в
Венеции,  Милане и Флоренции, и бургундских рыцарей, и фризов, и, наконец,
немцев из всех немецких земель.  Среди них мелькали <белые плащи>, хозяева
и  военачальники.  <Башня,  полная  золота>,  верней,  отдельная  комната,
пристроенная  во  дворе  Высокого  замка  к   покоям  магистра  и  доверху
наполненная  деньгами  и  слитками  драгоценных  металлов,  давала  ордену
возможность достойно  принимать <гостей> и  держать  на  жалованье наемных
солдат,  которых орден  посылал отсюда  в  походы и  направлял в  замки  в
распоряжение правителей и комтуров. Так сила меча и сила креста сочетались
здесь с несметным богатством и в то же время с железным порядком,  который
в ту эпоху кичливые, упоенные своим могуществом крестоносцы уже нарушали в
провинциях,  но  по  старой традиции еще  поддерживали в  самом Мальборке.
Монархи  приезжали сюда  не  только  сражаться с  язычниками или  занимать
деньги,  но и  учиться искусству управления,  а рыцари -  учиться военному
искусству. Ибо во всем мире никто не умел так управлять и так воевать, как
крестоносцы.  В  ту  эпоху,  когда орден появился в  этих  краях,  ему  не
принадлежало здесь ни  пяди  земли,  кроме того  клочка и  тех  нескольких
замков,  которые подарил ему неосмотрительный польский князь,  а теперь он
владел  обширной  страной,  обильной  плодородными землями,  которая  была
больше   многих   государств  и   насчитывала  немало  крупных  городов  и
неприступных замков. Он владел этой страной, бодрствуя, как паук над своей
паутиной,  все нити которой он держит под собой. Отсюда, из этого Высокого
замка,  почтовые гонцы во  все стороны развозили приказы магистра и  белых
плащей ленному дворянству,  городским советам,  бургомистрам, правителям и
их  помощникам и  капитанам  наемных  войск,  и  все  то,  что  рождали  и
утверждали здесь мысль и воля, там тотчас воплощали в жизнь сотни и тысячи
железных рук.  Сюда  текли деньги,  хлеб,  всевозможные припасы и  дань от
белого духовенства,  стонавшего под тяжелым ярмом, и от других монастырей,
на  которые  косо  смотрел  орден;   отсюда,   наконец,   хищные  щупальца
простирались ко всем соседним землям и народам.
     Многочисленные прусские племена,  говорившие на литовском языке,  уже
были стерты с лица земли. До недавнего времени Литва изнывала под железной
пятою ордена,  так  страшно теснившей ей  грудь,  что при каждом вздохе из
сердца  ее  струилась  кровь;  Польша,  правда,  вышла  победительницей из
страшной битвы под Пловцами,  однако в  царствование Локотка потеряла свои
владения на  левом  берегу  Вислы  вместе с  Гданьском,  Тчевом,  Гневом и
Свецем.  Ливонский рыцарский орден  посягал на  русские земли  и  оба  эти
ордена надвигались на славянские земли,  словно первый вал немецкого моря,
которое все шире и шире заливало славянский восток.
     И  вдруг туча  заслонила победное сияние крестоносцев.  Литва приняла
крещение из польских рук,  а  краковский престол вместе с рукой прекрасной
королевны достался Ягайлу.  Правда,  орден не  потерял от  этого ни  одной
своей земли,  ни одного замка,  но он почувствовал,  что силе противостоит
теперь сила,  он  утратил цель ради которой существовал в  Пруссии.  После
крещения  Литвы  крестоносцам оставалось только,  вернуться в  Палестину и
охранять паломников,  направлявшихся к святым местам.  Но вернуться туда -
это означало отказаться от богатств,  власти,  могущества,  господства, от
городов,  земель и целых королевств.  И вот орден  заметался  в  страхе  и
ярости,  словно чудовищный дракон, которому вонзилось в бок копье. Магистр
Конрад боялся поставить все на карту  и  трепетал  при  мысли  о  войне  с
великим  королем,  властелином  польских  и  литовских  земель  и обширных
русских  владений,  которые  Ольгерд  отнял  у   татар;   но   большинство
крестоносцев стремились к войне,  сознавая,  что нужно схватиться с врагом
не на жизнь,  а на смерть,  пока силы еще не растрачены,  пока не померкла
еще  слава ордена и весь мир спешит ему на помощь,  пока папа еще не мечет
громы и молнии на их гнездо,  для которого  делом  жизни  и  смерти  стало
теперь не распространение христианства а сохранение язычества.
     А  тем  временем перед  народами и  государями они  обвиняли Ягайла и
Литву в ложном,  притворном крещении,  утверждая, будто за один год нельзя
осуществить то,  чего меч крестоносца не мог добиться в  течение столетий.
Они возбуждали королей и  рыцарей против Польши и ее властелина как против
покровителей и  защитников язычества,  и  их  голоса,  которым не  доверял
только Рим, разносились по всему свету, привлекая в Мальборк князей графов
и  рыцарей с  Юга и с Запада.  Орден обретал уверенность в себе,  сознание
своей  силы.   Мариенбург  со  своими  грозными  замками  и   предзамковым
укреплением больше чем  когда бы  то  ни  было ослеплял людей своей мощью,
ослеплял богатством,  ослеплял видимостью порядка,  и  весь  орден казался
теперь еще более властительным и несокрушимым. И никто из князей, никто из
рыцарей -  гостей ордена,  даже никто из крестоносцев,  кроме магистра, не
понимал,  что со времени крещения Литвы произошло нечто такое,  что, как и
волны  Ногата,  которые  как  будто  защищали  страшную твердыню,  тихо  и
неумолимо подмывает ее стены.  Никто не понимал,  что хоть и  осталась еще
сила  в  теле великана,  но  душа из  него улетела;  при  взгляде на  этот
воздвигнутый ,  на эти стены,  башни, на черные кресты
на  воротах,  домах  и  одеяниях  всякому  вновь  прибывшему прежде  всего
приходила в  голову мысль,  что  даже силам ада  не  одолеть этой северной
твердыни креста господня.
     С  такой  же  мыслью смотрели на  нее  не  только Повала из  Тачева и
Збышко,  который уже бывал здесь раньше, но и более проницательный Зындрам
из  Машковиц.  Когда  он  глядел  на  этот  муравейник вооруженных солдат,
обрамленный башнями и  высоченными стенами,  лицо  его  омрачилось,  и  на
память ему невольно пришли дерзкие слова крестоносцев,  которые пригрозили
когда-то королю Казимиру:
     <Мы сильнее тебя,  не  уступишь -  так до  самого Кракова будем гнать
тебя своими мечами>.
     Но  тут  замковый комтур повел  рыцарей дальше,  в  Средний замок,  в
восточном крыле которого находились покои для гостей.


                                  XXXIV

     Мацько и  Збышко долго  сжимали друг  друга в  объятиях;  они  всегда
любили друг друга,  а теперь,  после всех злоключений и несчастий, которые
им  вместе пришлось пережить,  любовь их  стала еще крепче.  При первом же
взгляде на племянника старый рыцарь догадался, что Дануси уже нет в живых,
поэтому он  не  стал ни о  чем расспрашивать,  а  только прижимал к  груди
молодого рыцаря,  желая показать ему, что не круглым сиротою остался он на
свете,  что есть еще рядом близкая живая душа, готовая разделить с ним его
горькую участь.
     И  только тогда,  когда им стало легче от слез,  Мацько после долгого
молчания спросил:
     - Опять ее отняли, или умерла она у тебя на руках?
     - Умерла у  меня  на  руках  под  самым Спыховом,  -  ответил молодой
рыцарь.
     И стал подробно обо всем рассказывать,  прерывая свой рассказ слезами
и вздохами, а Мацько внимательно слушал и тоже вздыхал.
     - А  Юранд еще жив?  -  спросил он,  когда Збышко кончил наконец свой
рассказ.
     - Юранда я живым оставил, но не жилец он на свете, и, верно, больше я
его не увижу.
     - Так, может, лучше было не уезжать?
     - Как же я мог оставить вас здесь?
     - Ну, на одну-две недели позже, какая разница!
     Збышко пристально на него поглядел и сказал:
     - Вы и так, должно быть, хворали здесь? Краше в гроб кладут.
     - Хоть и  пригревает солнышко землю,  а в подземелье всегда холодно и
очень  сыро,  кругом-то  замка вода.  Думал,  совсем захирею.  Дышать тоже
нечем,  и  рана от  всего этого опять у  меня открылась,  ну...  та самая,
знаешь... из которой осколыш вышел в Богданце от бобровой струи.
     - Помню,  помню,  -  сказал Збышко,  -  мы  ведь  за  бобром ходили с
Ягенкой. Так эти псы держали вас в подземелье?
     Мацько кивнул головой.
     - Сказать  по  правде,  - продолжал он,  - косо они на меня смотрели,
думал я, что добром это дело не кончится. Уж очень злы они на Витовта и на
жмудинов,  а еще больше на тех из нас кто помогает им. Напрасно толковал я
им,  зачем пошли мы к жмудинам.  Они бы мне голову отрубили,  но жаль было
выкупа - деньги-то им,  ты знаешь, слаще мести, - да и доказательство надо
было иметь в руках, что польский король помогает язычникам. Мы-то были там
и  знаем,  что бедные жмудины просят крестить их,  только не хотят принять
крещение из рук крестоносцев, а те притворяются, будто не знают об этом, и
жалуются на них при всех дворах а с ними и на нашего короля.
     Тут  у  Мацька началось удушье,  так  что он  вынужден был на  минуту
умолкнуть; оправившись, старик продолжал:
     - Может,  я бы так и зачах в подземелье.  Правда,  за меня заступался
Арнольд фон Баден, которому тоже важно было получить выкуп. Но он у них не
в почете, они его медведем честят. К счастью, от Арнольда обо мне дознался
де  Лорш и  поднял страшный шум.  Не  знаю,  говорил ли  он  тебе об этом,
скрывает он  свои добрые дела...  Он-то у  них в  почете,  ведь один из де
Лоршей был когда-то в  ордене важным сановником,  да и  этот тоже знатен и
богат. Де Лорш сказал крестоносцам, что он сам наш пленник, и коли они мне
голову отрубят или я  зачахну от голода и  сырости,  так и  ему не сносить
головы.  Он  грозился капитулу,  что  расскажет при всех западных дворах о
том,  как крестоносцы обходятся с опоясанными рыцарями. Немцы испугались и
перевели меня в лазарет, где и воздух, и пища получше.
     - С де Лорша я ни одной гривны не возьму, клянусь богом!
     - С  недруга брать -  милое дело,  а  другу надо  прощать,  -  сказал
Мацько,  -  а  раз немцы,  как я слышал,  уговорились с королем обменяться
пленниками, так и тебе не придется платить за меня.
     - А наше рыцарское слово?  - воскликнул Збышко. - Уговор уговором, но
ведь Арнольд вправе будет упрекнуть нас в бесчестности.
     Мацько, услышав эти слова, огорчился.
     - Можно бы поторговаться, - сказал он, поразмыслив.
     - Мы сами себе цену назначили. Ужели мы сейчас меньше стоим?
     Мацько еще больше огорчился; но в умиленном его взоре засветилась как
будто еще большая любовь к Збышку.
     - Умеешь ты блюсти свою честь!..  Такой уж ты уродился, - пробормотал
он под нос себе.
     И завздыхал.  Збышко подумал, что это он по гривнам вздыхает, которые
придется уплатить фон Бадену, и сказал:
     - Эх! Денег у нас и так хватит, а вот участь наша горькая.
     - Все переменится!  -  с  волнением сказал старый рыцарь.  -  Мне уже
недолго осталось жить.
     - Не говорите! Вы поправитесь, пусть только вас ветром обвеет.
     - Ветром? Ветер молодое дерево к земле пригнет, а старое сломает.
     - Эва!  Не  болят еще  у  вас кости,  и  до  старости вам далеко.  Не
печальтесь!
     - Будь тебе весело,  так и  я  бы смеялся.  Да и  есть у меня причина
печалиться, и, сказать по правде, не у одного меня, а у всех нас.
     - Что ж за причина такая? - спросил Збышко.
     - Помнишь,  как  в  лагере Скирвойла я  тебя выбранил за  то,  что ты
славил могущество крестоносцев?  Оно конечно,  тверд наш народ в  бою;  но
только сейчас я поближе присмотрелся к здешним собакам.
     Как  бы  из  опасения,  чтобы его не  подслушали,  Мацько понизил тут
голос:
     - И вижу я теперь, что не я, а ты был прав. Господи, спаси и помилуй,
что за сила, что за могущество! Руки чешутся у наших рыцарей, рвутся они в
бой,  а того не ведают, что крестоносцам все народы и все короли помогают,
что  денег у  них  больше и  обучены они лучше,  что замки у  них крепче и
оружие не чета нашему.  Господи,  спаси и  помилуй!..  И  у  нас,  и здесь
толкует народ,  что быть великой войне, так оно, верно, и будет, и уж если
начнется война,  господи,  смилуйся тогда над  нашим королевством и  нашим
народом!
     Мацько сжал тут руками свою седеющую голову,  оперся о колени локтями
и примолк.
     - Вот видите!  -  сказал ему Збышко. - Порознь многие из нас покрепче
их будут, а как дойдет дело до великой войны, сами понимаете...
     - Ох,  понимаю,  понимаю!  Даст  бог,  и  королевские  послы  поймут,
особенно рыцарь из Машковиц.
     - Видел я,  как он помрачнел.  Искушенный воитель он, никто, говорят,
на всем свете лучше его в бранном деле не разбирается.
     - Коли так, то, пожалуй, войны не будет.
     - Как увидят крестоносцы,  что они сильнее, не миновать нам воевать с
ними. И, сказать по правде, чем так жить, так уж лучше скорей конец...
     Подавленный мыслями о своей горькой доле и народном бедствии,  Збышко
тоже поник головой.
     - Жаль нашего великого королевства, - сказал Мацько, - и боюсь я, как
бы не покарал нас господь за чрезмерную дерзость.  Помнишь,  как в Вавеле,
когда тебе хотели голову срубить и  не срубили,  наши рыцари перед обедней
на  паперти  кафедрального собора  похвалялись сразиться с  самим  Тимуром
Хромым,   повелителем  сорока  царств,   который  целые  горы   сложил  из
человеческих черепов... Мало им крестоносцев! Они со всеми зараз хотели бы
драться