есколько
округлился,  однако все еще сохранял прежнюю стройность. Одежды она носила
крайне простые.  Воспитанная когда-то при пышном дворе,  самая красивая из
всех тогдашних княжон и  принцесс,  она любила дорогие материи,  ожерелья,
жемчуга,  золотые браслеты и  перстни,  но теперь вот уже несколько лет не
только  носила  монашеские одежды,  но  и  закрывала лицо,  дабы  от  вида
собственной красоты  не  обуяла  ее  мирская  гордыня.  Тщетно  Ягайло,  с
восторгом узнав  о  том,  что  королева тяжела,  просил  ее  украсить ложе
парчою,  виссоном,  каменьями.  Она  ответила,  что,  давно  отрекшись  от
пышности и  памятуя,  что  час разрешения часто бывает смертным часом,  не
среди  драгоценных камней,  но  в  тихом  смирении должна принять милость,
ниспосылаемую ей богом.
     Золото и  драгоценности  шли тем временем на Академию* или на посылку
новоокрещенных литовских юношей в иноземные университеты.
     _______________
          * То  есть  на  будущий  Ягеллонский   университет,   основанный
     Казимиром   в  1364  г.  и  в  первые  века  называвшийся  Краковской
     академией,  а  в 1400 г.  обновленный  (после упадка при Людовике)  и
     реорганизованный,   чему   содействовала   Ядвига,  которая  завещала
     университету лично ей принадлежавшее имущество.

     С  той  поры  как  надежда на  материнство обратилась в  уверенность,
королева лишь  согласилась в  одном изменить свой  монашеский облик -  она
перестала закрывать лицо, справедливо полагая, что отныне не приличествуют
ей покаянные одежды...
     Взоры всех с любовью устремились теперь на прекрасное лицо,  которому
не нужны были для украшения золото и самоцветы.  Подняв очи горе,  держа в
одной руке молитвенник,  а в другой четки, королева медленно шла от дверей
сакристии к алтарю. Збышко увидел лилейный ее лик, лазоревые очи, поистине
ангельские черты,  исполненные спокойствия, доброты и милосердия, и сердце
молотом забило у  него в груди.  Он знал,  что,  по велению божию,  должен
любить своего короля и свою королеву,  и любил их по-своему,  но сейчас он
внезапно воспылал к ним той великой любовью,  которая загорается в сердце,
не  повинуясь  велению,   но  вспыхивает  сама,  как  пламя,  сочетаясь  с
величайшим преклонением,  и смирением, и жаждою жертвы. Збышко был молод и
горяч,  и  сейчас его  охватила жажда доказать королю и  королеве всю свою
рыцарскую любовь и преданность,  совершить подвиг ради этой любви, куда-то
помчаться,  кого-то изрубить,  что-то захватить и  при этом самому сложить
голову.  <Не пойти ли мне с князем Витовтом,  -  говорил он сам с собою, -
как  еще  я  могу  послужить святой владычице,  раз  поблизости нигде  нет
войны?>  Ему даже в  голову не пришло,  что служить можно не только мечом,
рогатиной или  секирой,  и  он  готов был один ударить на  всю рать Тимура
Хромого.  Ему хотелось тотчас после обедни вскочить на  коня и  на  что-то
решиться.  На что?  Этого он сам не знал.  Он знал только,  что сгорает от
нетерпения, что не может сидеть сложа руки, что вся душа его горит...
     Он  снова совсем позабыл о  грозившей ему опасности.  На мгновение он
позабыл даже о Данусе,  а когда в костеле запели вдруг детские голоса и он
вспомнил о ней,  то почувствовал,  что с нею -  это <совсем особая стать>.
Данусе он дал обет верности,  дал обет убить трех немцев -  и свершит этот
обет,  но королева выше всех женщин,  и  когда он подумал о  том,  сколько
немцев он  желал бы убить для королевы,  то увидел горы панцирей,  шлемов,
страусовых и павлиньих перьев, но и этого ему показалось мало...
     Он не спускал глаз с  королевы,  раздумывая с  одушевленным сердцем о
том,  какой молитвой почтить ее,  ибо полагал,  что за королеву как-нибудь
молиться нельзя.  Он  умел  прочесть:  *.  Этому научил его один францисканец в  Вильно,
но  то  ли сам монах не знал больше,  то ли Збышко позабыл остальную часть
молитвы,  только прочесть <Отче наш> до конца он не мог.  Однако сейчас он
стал без конца повторять эти несколько слов,  которые в  его душе значили:
<Подай  возлюбленной нашей  владычице  здравие,  житие  и  благоденствие и
пекись о  ней  более,  нежели обо  всем  прочем>.  Поскольку слова молитвы
повторял человек,  над  собственной головой которого нависла угроза суда и
кары, ясно, что во всем костеле никто не молился более искренне...
     _______________
          * Отче наш, иже еси на небесех, да святится имя твое (лат.).

     Когда кончилась обедня,  Збышко подумал,  что  если бы  ему дозволили
предстать пред очи королевы,  пасть пред нею ниц и  обнять ее  колена,  то
пусть  бы  уж  после  этого наступил конец света;  но  после первой обедни
началась вторая,  за нею третья,  а затем королева удалилась в свои покои,
так  как  она обыкновенно постилась до  полудня и  намеренно не  принимала
участия в  веселых завтраках,  во время которых для потехи короля и гостей
выступали шуты и  скоморохи.  Вместо королевы Збышко увидел старого рыцаря
из Длуголяса, который позвал его к княгине.
     - За   завтраком  ты  будешь  прислуживать  мне  и   Данусе  как  мой
придворный,  -  сказала княгиня,  -  вдруг  королю понравится твое  острое
словцо или какая-нибудь шутка,  и  ты привлечешь его сердце.  А  если тебя
узнает крестоносец,  то,  может,  не  станет жаловаться,  увидев,  что  ты
прислуживаешь мне за королевским столом.
     Збышко поцеловал княгине руку,  а затем повернулся к Данусе;  тут он,
хоть и  более привык к  войнам и  сражениям,  нежели к придворным обычаям,
вспомнил,  видно, как надлежит себя вести рыцарю, когда утром он встречает
свою госпожу:  отступив на  шаг,  он  изобразил на своем лице изумление и,
крестясь, воскликнул:
     - Во имя отца и сына и святого духа!..
     Подняв на него голубые глазки, Дануся спросила:
     - Что это ты, Збышко, крестишься, ведь обедня уж кончилась?
     - О  прекрасная панна,  как же ты за эту ночь похорошела!  Это просто
чудо!
     Но Миколай из Длуголяса,  человек старый, не любивший новых иноземных
рыцарских обычаев, пожал плечами и сказал:
     - Что ты попусту время теряешь, болтаешь тут ей о красоте! Коротышка,
от земли не видно!
     Збышко в негодовании воззрился на старика.
     - Берегитесь называть ее коротышкой, - сказал он, бледнея от гнева, -
и знайте,  что,  будь вы помоложе,  я тотчас приказал бы утоптать землю за
замком и сразился бы с вами насмерть!..
     - Молчи, щенок!.. Я и сегодня справился бы с тобой!
     - Молчи!  -  повторила княгиня.  -  Нет  чтоб подумать о  собственной
голове,  он  еще  в  драку рвется!  Лучше было мне  поискать Данусе рыцаря
порассудительней.  Вот что я тебе скажу:  хочешь смутьянить, ступай на все
четыре стороны, нам здесь такие не нужны...
     Збышку стало  стыдно,  и он начал просить у княгини прощения.  Но при
этом он подумал,  что,  если только  у  пана  Миколая  из  Длуголяса  есть
взрослый  сын,  то когда-нибудь он уж вызовет его на поединок,  пешего ли,
конного ли,  и отомстит за коротышку.  А пока  Збышко  решил  держаться  в
королевских  покоях тише воды ниже травы и никого на поединок не вызывать,
разве только если этого потребует рыцарская честь...
     Звуки труб возвестили,  что завтрак подан,  и  княгиня Анна,  взяв за
руку Данусю, направилась в королевские покои, перед которыми в ожидании ее
стояли вельможи и рыцари. Княгиня Александра вошла уже первая - как родная
сестра короля, она занимала за столом место выше. Вскоре покои наполнились
иноземными  гостями  и  приглашенными к  завтраку  вельможами и  рыцарями.
Король сидел на верхнем конце,  рядом с ним -  епископ краковский и Войцех
Ястжембец,  который как  папский посол  занимал место  по  правую руку  от
короля,  хотя саном был ниже епископа. Две княгини заняли следующие места.
За  Анной Данутой удобно расположился в  широком кресле бывший гнезненский
архиепископ Ян,  князь из  рода силезских Пястов,  сын  Болька III,  князя
опольского.  Збышко слыхал о  нем при дворе Витовта и сейчас,  стоя позади
княгини и Дануси, тотчас признал князя по густой и кудлатой гриве, которая
напоминала церковное  кропило.  При  дворах  польских  князей  его  так  и
называли Кропилом,  и  даже крестоносцы прозвали его <Грапидлом>.  Это был
человек,  известный своим  веселым и  легким  нравом.  Получив против воли
короля гнезненскую архиепископию,  он хотел занять ее с  оружием в  руках;
лишенный за это сана и изгнанный,  связался с крестоносцами,  которые дали
ему  на  Поморье бедную каменскую епископию.  Только тогда  поняв,  что  с
могущественным королем лучше жить  в  мире,  он  вымолил у  него прощение,
вернулся на родину и стал ждать,  пока освободится какая-нибудь епархия, в
надежде  получить  ее  у  милостивого  короля.  Надежды  его  впоследствии
оправдались,  а  пока он  старался шутками привлечь к  себе сердце короля.
Однако к крестоносцам он по-прежнему питал расположение.  Даже сейчас, при
дворе Ягайла,  где  ни  вельможи,  ни  рыцари не  проявляли к  нему особой
благосклонности,  он искал общества Лихтенштейна и  старался сесть за стол
рядом с ним.
     Так было и на этот раз.  Став за креслом княгини, Збышко очутился так
близко от  крестоносца,  что мог бы достать до него рукой.  Молодой рыцарь
сразу почувствовал,  что у  него руки чешутся и невольно сжимаются кулаки,
однако укротил свой  порыв и  не  позволил себе  даже  подумать что-нибудь
неподобное.  Однако  время  от  времени  он  с  вожделением поглядывал  на
белобрысую голову Лихтенштейна,  начинавшую лысеть на макушке, на его шею,
плечи и спину,  как бы пытаясь прикинуть, долго ли придется провожжаться с
ним в  бою или в единоборстве.  Збышку подумалось,  что не очень долго,  -
хотя под узким кафтаном из  тонкого серого сукна у  крестоносца выдавались
могучие лопатки,  все  же  он  был жидок по  сравнению с  Повалой,  Пашком
Злодзеем из Бискупиц,  обоими славными Сулимчиками,  Кшоном из Козихглув и
многими другими рыцарями, сидевшими за королевским столом.
     С восторгом и завистью глядел на них Збышко,  но главное его внимание
привлек все же сам король.  Посматривая по сторонам и то и дело закладывая
пальцами волосы за  уши,  он  как  будто гневался,  что завтрак все еще не
подан.  На  мгновение взгляд его  задержался на  Збышке,  страх  объял тут
молодого рыцаря,  ужасная тревога овладела им при одной мысли о  том,  что
ему,  наверно, придется предстать пред гневным лицом короля. Впервые он не
на шутку задумался о том,  что не миновать ему ответа за свой проступок, -
до этой поры самая мысль о  каре,  которую он может понести,  казалась ему
далекой, смутной и потому не стоящей внимания.
     Немец и не догадывался,  что рыцарь,  который дерзко напал на него на
большой дороге,  находится так  близко от  него.  Начался завтрак.  Подали
винную  похлебку,  так  крепко приправленную яйцами,  корицей,  гвоздикой,
имбирем и шафраном,  что дух пошел по всей комнате.  Шут Цярушек, сидевший
на  табурете у  двери,  тотчас стал подражать пению соловья,  что,  видно,
веселило короля.  Со слугами, обносившими гостей, обходил стол другой шут;
незаметно останавливаясь,  он  так  искусно  подражал жужжанию пчелы,  что
некоторые гости  клали  ложки  и  начинали отмахиваться.  При  виде  этого
остальные заливались смехом.  Збышко усердно прислуживал княгине и Данусе,
но когда и Лихтенштейн стал похлопывать себя по лысеющей макушке, он снова
позабыл про опасность и тоже смеялся до слез, а князь литовский Ямонт, сын
смоленского наместника*,  стоявший  неподалеку  от него,  с таким усердием
вторил ему, что даже ронял кушанья с блюд.
     _______________
          * Смоленск был захвачен Витовтом  в 1395 г.  В  1401 г.  смоляне
     восстали,  убили  литовского  наместника  и  поставили  своего князя.
     Витовт снова взял город в 1404 г. после осады. В 1514 г. Смоленск был
     отвоеван Русским государством, в 1611 г. опять, несмотря на геройское
     сопротивление,  захвачен Сигизмундом III,  взят обратно войсками царя
     Алексея Михайловича в 1654 г.

     Крестоносец  заметил  наконец  свою  ошибку,  повернулся  к  епископу
Кропилу и,  сунув руку в калиту, сказал несколько слов по-немецки, которые
епископ тут же повторил по-польски.
     - Вот что говорит тебе благородный рыцарь,  -  обратился он к шуту, -
получишь два скойца,  только не жужжи так близко,  а  то пчел отгоняют,  а
трутней бьют...
     Шут  спрятал два скойца,  которые дал ему крестоносец,  и,  пользуясь
свободой, предоставленной шутам при всех дворах, проговорил:
     - Много меду в  земле добжинской,  потому и обсели ее трутни.  Бей же
их, король Владислав!
     - Вот тебе и от меня грош за острое слово,  -  сказал ему Кропило,  -
только помни,  что,  коли кресло оборвется, бортник себе шею свернет. Есть
жала у  мальборкских трутней,  которые обсели Добжин,  и опасно соваться к
ним в борть.
     - Эва!  -  воскликнул краковский мечник, Зындрам из Машковиц. - Можно
выкурить их!
     - Чем?
     - Порохом!
     - Или  срубить  борть  топором!  -  сказал  великан  Пашко Злодзей из
Бискупиц.
     У Збышка взыграло сердце от радости,  ибо он полагал,  что такие речи
сулят войну.  Но  Куно Лихтенштейн тоже понимал эти речи,  -  живя долго в
Торуне и  Хелмно,  он  научился польскому языку  и  не  говорил по-польски
только  из  гордости.   Однако  сейчас,  уязвленный  словами  Зындрама  из
Машковиц, он устремил на него свои серые глаза и бросил:
     - Увидим.
     - Наши отцы под Пловцами видали, да и мы видали под Вильно, - ответил
ему Зындрам.
     - Pax vobiscum!*  -  воскликнул Кропило.  -  Pax!  Pax!  Пусть только
преосвященный Миколай из Курова покинет куявскую епископию,  а  милостивый
король назначит меня  его  преемником,  я  произнесу вам  такую прекрасную
проповедь о любви между христианскими народами,  что всех вас укрощу.  Ибо
что такое ненависть,  как не ignis,  к тому же ignis infernalis** -  огонь
столь страшный,  что водой его не унять,  разве только вином можно залить.
Дайте  вина!   Пей,  гуляй,  как  говаривал  покойный  епископ  Завиша  из
Курозвенк!
     _______________
          * Мир вам! (лат.)
          ** адский огонь (лат.).

     - А  с  гулянки в  ад  ступай,  как  говаривал черт!  -  прибавил шут
Цярушек.
     - Пускай черт тебя утащит!
     - Любопытней будет,  коли вас.  Не видали еще черта с Кропилом,  но я
думаю, что вы всех нас потешите...
     - Сперва я  еще тебя покроплю.  Дайте вина,  и  да здравствует любовь
между христианами!
     - Между   истинными  христианами!   -   с   ударением  повторил  Куно
Лихтенштейн.
     - Как?  - поднимая голову, воскликнул епископ краковский Выш. - Разве
вы не обретаетесь в издревле христианском королевстве? Разве храмы наши не
древней мальборкских?
     - Не знаю, - ответил крестоносец.
     Король был особенно щепетилен,  когда дело касалось христианства. Ему
показалось, что это крестоносец хочет уколоть его самого; выдавшиеся скулы
тотчас покрылись у него красными пятнами, и глаза засверкали.
     - Что  сие  означает?  -  раздался его  густой голос.  -  Разве я  не
христианский король?
     - Королевство   почитается   христианским,    -    холодно   возразил
крестоносец, - но обычаи в нем языческие...
     При этих словах поднялись грозные рыцари:  Марцин из Вроцимовиц герба
Пулкоза,  Флориан из  Корытницы,  Бартош из Водзинка,  Домарат из Кобылян,
Повала из Тачева,  Пашко Злодзей из Бискупиц, Зындрам из Машковиц, Якса из
Тарговиска,  Кшон из Козихглув, Зигмунт из Бобовой и Сташко из Харбимовиц,
могучие,  славные победители во многих битвах,  на многих турнирах,  и, то
пылая от гнева, то бледнея, то скрежеща зубами, стали кричать наперебой:
     - Горе нам! Он наш гость, и мы не можем вызвать его на бой!
     А  Завиша Чарный Сулимчик,  славнейший из славных,  <образец рыцаря>,
нахмурясь, обратил лицо на Лихтенштейна и сказал:
     - Я  не узнаю тебя,  Куно!  Как можешь ты,  будучи рыцарем,  позорить
великий народ, зная, что, как послу, тебе не грозит за это кара?
     Но  Куно  спокойно  выдержал грозный  взгляд  и  ответил  раздельно и
медленно:
     - Прежде чем прибыть в Пруссию, наш орден воевал в Палестине, но даже
там сарацины уважали послов.  Только вы  одни их не уважаете.  Потому я  и
назвал ваши обычаи языческими.
     Шум  при  этом  поднялся  еще  больший.  За  столом  снова  раздались
возгласы:
     - Горе нам, горе!
     Но  все  стихли,  когда король,  лицо  которого пылало от  гнева,  по
литовскому обычаю несколько раз хлопнул в  ладоши.  Тогда встал краковский
каштелян Ясько Топор из Тенчина,  седой и  важный старик,  чей высокий сан
вселял страх в сердца, и сказал:
     - Благородный рыцарь из  Лихтенштейна,  если  вам  как  послу нанесли
оскорбление, говорите, суд у нас будет скорый и правый.
     - Ни в каком ином христианском государстве этого со мной не случилось
бы,  -  ответил Куно.  -  Вчера по  дороге в  Тынец на меня напал один ваш
рыцарь и,  хотя по кресту на плаще легко мог признать,  кто я, посягнул на
мою жизнь.
     Услыхав эти слова,  Збышко побледнел, как мертвец, и невольно обратил
взор  на  короля,  лицо которого стало просто страшным.  Ясько из  Тенчина
спросил в изумлении:
     - Мыслимо ли это?
     - Спросите пана из Тачева, он был очевидцем.
     Все  взоры  обратились на  Повалу,  который с  минуту  времени стоял,
мрачно потупив глаза, а потом сказал:
     - Да, это правда!..
     - Позор!  Позор!  -  вскричали рыцари при этих словах.  -  Расступись
земля под  таким рыцарем!  -  Со  стыда одни били себя кулаками в  грудь и
хлопали по бедрам, другие мяли в руках оловянные миски, стоявшие на столе.
     - Почему же ты не убил его? - громовым голосом закричал король.
     - Потому что он должен держать ответ перед судом, - сказал Повала.
     - Цепи вы надели на него? - спросил каштелян Топор из Тенчина.
     - Нет, он поклялся рыцарской честью, что явится на суд.
     - И не является! - поднимая голову, насмешливо воскликнул Куно.
     Но тут за спиной крестоносца раздался молодой печальный голос:
     - Не  приведи бог,  чтобы я  смерти предпочел позор.  Это  я  сделал,
Збышко из Богданца.
     При  этих  словах  рыцари кинулись к  несчастному Збышку,  но  король
остановил их  грозным  манием  руки;  он  поднялся,  сверкая  глазами,  и,
задыхаясь от гнева,  закричал голосом,  подобным грохоту телеги, катящейся
по камням:
     - Обезглавить его!  Обезглавить! Пусть крестоносец отошлет его голову
магистру в Мальборк!
     Затем он крикнул стоявшему поблизости молодому литовскому князю, сыну
смоленского наместника:
     - Держи его, Ямонт!
     Потрясенный королевским гневом Ямонт положил трепещущие руки на плечи
Збышка, но тот, обратив к нему побледневшее лицо, сказал:
     - Я не убегу...
     Седобородый каштелян краковский,  Топор из Тенчина, поднял тут руку в
знак того, что хочет говорить, и, когда все стихли, сказал:
     - Всемилостивейший король! Пусть комтур убедится, что за покушение на
особу посла не ты во гневе караешь смертью,  но наш закон. Иначе он вправе
будет подумать,  что нет у  нас в королевстве закона христианского.  Я сам
буду судить виновного!
     Последние слова он  произнес,  повысив голос,  и,  видимо не допуская
даже мысли, что этот голос может не быть услышан, кивнул Ямонту:
     - Запереть его в башню. А вы, пан из Тачева, будете свидетелем.
     - Я расскажу, в чем провинился сей отрок; никто из нас, зрелых мужей,
не  совершил бы  такого  поступка,  -  ответил  Повала,  мрачно  глядя  на
Лихтенштейна.
     - Верно!  -  тотчас подхватили другие.  -  Разве это рыцарь? Мальчик!
Зачем же из-за него нас всех покрыли позором?
     Наступило минутное молчание,  все устремили на крестоносца враждебные
взгляды.  Тем  временем Ямонт вывел Збышка из  зала,  чтобы передать его в
руки лучников,  стоявших во  дворе замка.  Жалость к  узнику пробудилась в
молодом