ивел Мацька и Збышка в свой дом на улице святой Анны,  велел
отвести им  просторную комнату,  поручил их  попечению своих слуг,  а  сам
отправился в  замок,  откуда вернулся к  ужину уже довольно поздно.  С ним
пришли приятели,  все сели за веселый пир, ели мясо до отвала, вино лилось
рекой,  один хозяин был что-то  невесел.  Когда гости разошлись наконец по
домам, он сказал Мацьку:
     - Говорил я с одним каноником, грамотей он и законник, сказал мне он,
что за оскорбление посла грозит смертная казнь. Так что молите бога, чтобы
крестоносец не пожаловался...
     Хоть оба рыцаря и хватили лишнего на пиру,  однако,  услышав про это,
спать пошли невеселые. Мацько вовсе не мог уснуть и спустя некоторое время
окликнул племянника:
     - Збышко!
     - Что?
     - Пораздумал я обо всем и решил, что отрубят тебе голову.
     - Вы думаете? - сонным голосом спросил Збышко.
     И, повернувшись к стене, заснул сладким сном, утомившись от дороги...


                                    V

     На другой день оба рыцаря из Богданца пошли с Повалой в  кафедральный
собор*  к  ранней  обедне  богу  помолиться  и поглазеть на двор и гостей,
собиравшихся в замке.  По дороге Повала встретил множество знакомых, в том
числе  немало  рыцарей,  славных и в родном краю,  и за границей;  молодой
Збышко смотрел на них с восторгом, в душе давая клятву сравняться с ними в
храбрости   и   прочих   доблестях,   если  только  дело  с  Лихтенштейном
благополучно  кончится  для  него.  Один  из   этих   рыцарей,   Топорчик,
родственник  краковского  каштеляна,  сообщил  им новость о возвращении из
Рима схоласта Войцеха Ястжембца,  который ездил  к  папе  Бонифацию  IX  с
письмом  от  короля,  пригласившего  святого  отца  в  Краков на крестины.
Бонифаций принял приглашение,  но,  не будучи уверен  в  том,  что  сможет
прибыть  лично,  уполномочил  посла  от  своего  имени  быть восприемником
младенца,  который должен был  появиться  на  свет,  и  вместе  с  тем,  в
доказательство  своей  особой любви к королевской чете,  просил наречь его
Бонифацием или Бонифацией.
     _______________
          * К а ф е д р а л ь н ы й  с о б о р  на  Вавельском  холме  был
     построен в 1320 - 1361 гг.

     Говорили также  о  скором  прибытии  венгерского  короля  Сигизмунда,
который непременно должен был явиться на торжества.  Он  всегда  приезжал,
званый и незваный, в гости, на пиры и ристалища; страстный охотник до них,
Сигизмунд всегда выступал в состязаниях,  желая прославиться не только как
король,  но  и  как  певец  и  один из первых рыцарей.  Повала,  Завиша из
Гарбова,  Добко из Олесницы*,  Нашан и другие  столь  же  славные  мужи  с
улыбкой  вспоминали  о  том,  как  в  последний  приезд  Сигизмунда король
Владислав тайно  просил  их  не  очень  теснить  его  на  турнире,  щадить
<венгерского гостя>,  которого весь свет знал как человека столь суетного,
что от неудачи у него на глазах выступали слезы.  Но больше всего внимание
рыцарей привлекли дела Витовта.  Рассказывали чудеса о роскошной колыбели,
отлитой из чистого серебра,  которую литовские князья и бояре  привезли  в
дар  королеве  от Витовта и супруги его Анны**.  Как всегда перед службой,
народ разбился на кучки и  толковал  о  новостях.  Услыхав  про  колыбель,
Мацько  в  одной из таких кучек стал расписывать этот драгоценный дар,  но
его засыпали вопросами о великом походе на татар, который замыслил Витовт,
и  Мацьку пришлось больше рассказывать об этом новом замысле князя.  Поход
был уже почти готов,  многочисленное войско двинулось на Русь;  если бы он
кончился победой, владычество короля Ягайла распространилось бы чуть не на
полмира, до неведомых азиатских пустынь, до границ Персии и берегов Арала.
Мацько, который до этого был одним из приближенных Витовта и мог знать его
замыслы,  умел о них рассказывать так подробно и даже  красноречиво,  что,
прежде  чем  зазвонили  к обедне,  вокруг него у ступеней собора собралась
толпа любопытных.  Речь идет,  говорил он, просто о крестовом походе. Хотя
Витовт  именуется  великим князем,  однако он правит Литвой по уполномочию
Ягайла,  он лишь наместник, значит, крестовый поход будет заслугой короля.
Сколь  же велика будет слава новоокрещенной Литвы и могущественной Польши,
когда объединенные войска понесут крест в такие края,  где если и поминают
имя спасителя, то лишь для того, чтобы изрыгать хулу, и где не ступала еще
нога поляка и литвина!  Когда польские и литовские войска снова посадят на
трон  кипчаков***  изгнанника  Тохтамыша,  он  объявит себя <сыном> короля
Владислава и, как обещал, вместе со всей Золотой Ордой поклонится кресту.
     _______________
          * Д о б к о (Добеслав)  и з  О л е с н и ц ы  (ум. в 1440 г.). -
     Длугош сообщает о нем,  что на турнире,  устроенном в Торуне в  честь
     польского короля,  он обращал на себя <взоры всех зрителей силой духа
     и тела>,  а  <сев  на  коня  по  королевскому  приказанию,  настолько
     превзошел  своих противников,  что вынудил всех их покинуть поле>,  и
     <даже в третьем часу ночи только он один оставался на виду на  арене,
     хотя против него несколько раз выступали,  сменяя один другого, новые
     и новые придворные рыцари магистра Пруссии>  (там же, с. 40).  Эпизод
     этот историк, однако, помещает под 1404 г.
          ** Витовт  был  тогда женат на дочери князя Дмитрия Ольгердовича
     (ум. в 1399 г.) Анне, умершей в 1418 г.
          *** Восточные   половцы  (кипчаки)  после  завоевания  составили
     основную часть  населения  Золотой  Орды,  ассимилировав  монгольских
     пришельцев и передав им свой язык.

     Мацька слушали с напряженным вниманием,  но многие не знали толком, о
чем идет речь,  кому Витовт собирается помогать,  с  кем воевать,  поэтому
некоторые стали спрашивать:
     - Да скажите же толком, с кем война?
     - С кем? С Тимуром Хромым, - ответил Мацько.
     На минуту  воцарилось  молчание.  До  слуха  западных  рыцарей  часто
доходили названия Золотой, Синей*, Азовской и прочих орд, но про татарские
дела и междоусобные войны они мало  что  знали.  Зато  во  всей  тогдашней
Европе  не  нашлось  бы  человека,  который  не слыхал бы о грозном Тимуре
Хромом, или Тамерлане, чье имя повторяли с не меньшим страхом, чем некогда
имя  Аттилы.  Ведь  это  был  <властитель  мира>  и  <властитель  времен>,
повелитель двадцати семи завоеванных царств,  владетель  Московской  Руси,
владетель  Сибири  и  Китая  до самой Индии,  Багдада,  Исфахана,  Алеппо,
Дамаска,  тень которого через аравийские пески падала на Египет,  а  через
Босфор  -  на Греческое царство,  губитель рода человеческого,  чудовищный
созидатель пирамид из человеческих черепов,  победитель  во  всех  битвах,
неодолимый <властелин душ и тел>.
     _______________
          * С и н е й  о р д о й  в русских  источниках  называли  Ак-Орду
     (Белую    орду),    объединение    тюркско-монгольских   племен   (на
     северо-востоке от Аральского моря и в бассейне Сырдарьи),  покоренное
     в конце XIV в. Тимуром.

     Это он посадил Тохтамыша на трон Золотой и  Синей Орды и  признал его
своим <сыном>.  Но, когда владычество <сына> простерлось от Арала до Крыма
и  земель у  него стало больше,  чем их было во всей остальной Европе,  он
захотел  стать  независимым  владетелем,  за  что  грозный  <отец>  <одним
пальцем> сверг его с  трона,  и тот,  взывая о помощи,  бежал к литовскому
правителю.  Именно его и вознамерился Витовт вновь вернуть на трон, но для
этого надо было сперва сразиться с властелином мира Хромцом.
     Вот почему имя Хромца произвело сильное впечатление на слушателей,  и
после  минутного молчания один  из  старейших рыцарей,  Войцех из  Яглова,
сказал:
     - Драться с таким врагом дело нешуточное.
     - Только вот за что драться?  - живо возразил Миколай из Длуголяса. -
Что нам из того,  будет там,  за морями, за долами, править сынами Велиала
Тохтамыш или какой-нибудь Кутлук?
     - Тохтамыш принял бы христианскую веру, - сказал Мацько.
     - То ли принял бы,  то ли нет.  Разве можно верить собакам которые не
признают Христа?
     - Но должно голову сложить во имя Христа, - возразил Повала.
     - И  во  имя  рыцарской  чести,   -  прибавил  Топорчик,  родственник
каштеляна.  - Найдутся ведь среди нас такие, которые пойдут. У пана Спытка
из Мельштына молодая любимая жена, а он уже отправился к князю Витовту.
     - И не удивительно, - вставил Ясько из Нашана. - Пусть на душе у тебя
смертный грех,  за  такую войну наверняка получишь и  отпущение грехов,  и
спасение.
     - И вечную славу, - снова подхватил Повала из Тачева. - Коль воевать,
так воевать,  а что враг силен,  так оно и лучше.  Тимур покорил весь мир,
подчинил себе двадцать семь царств.  Честь и  хвала была бы нашему народу,
если бы мы стерли его с лица земли.
     - Отчего ж не стереть?  -  воскликнул Топорчик.  -  Да покори он хоть
сотню царств,  нам все едино; пусть другие его боятся, а мы не станем! Это
вы  верно  говорите!  Бросить только клич  да  собрать тысяч десять добрых
копейщиков - и мы весь мир пройдем!
     - Да и какому еще народу покорить Хромца, как не нашему?
     Так  толковали рыцари,  а  Збышко просто диву давался,  как  это  ему
раньше  не  захотелось двинуться с  Витовтом в  дикие  степи...  Будучи  в
Вильно,  он хотел посмотреть на Краков и двор, принять участие в рыцарских
ристалищах,  а теперь подумал, что здесь его ждут, быть может, бесчестие и
суд, а там он в худшем случае умрет смертью храбрых...
     Однако столетний Войцех из Яглова,  с трясущейся от старости головой,
но умудренный годами, словно ушат холодной воды вылил на рыцарей.
     - Глупцы вы,  -  сказал он.  -  Да  разве никто из вас не знает,  что
королева слышала глас самого Христа,  ну,  а коли сам спаситель снизошел к
ней,  то почему же духу святому, лишь третьей ипостаси святой троицы, быть
к ней менее милостиву. Потому-то она провидит будущее так, будто все перед
ней совершается, и вот она говорила...
     Оборвав эту свою речь, он потряс головой и сказал, помолчав:
     - Позабыл я, что она говорила, погодите, дайте-ка вспомнить.
     Он стал припоминать,  а рыцари сосредоточенно ждали,  ибо все думали,
что королева - провидица.
     - Ах да! - сказал он наконец. - Вспомнил! Королева говорила, что если
бы все здешние рыцари пошли с  князем Витовтом на Хромца,  мы сокрушили бы
язычество.  Однако  нам  нельзя  этого  сделать из-за  козней христианских
владык. Надо стеречь границы и от чехов, и от венгров, и от ордена, никому
нельзя доверять.  А  коли  с  Витовтом уйдет  лишь  горсточка поляков,  их
одолеет Тимур Хромой или  его  воеводы,  которые ведут за  собою тьму  тем
татар...
     - Ведь сейчас у нас мир,  -  сказал Топорчик, - и, сдается, сам орден
помогает Витовту.  Даже крестоносцы не могут поступить иначе, они хоть для
виду должны показать святому отцу,  что готовы сражаться с язычниками. При
дворе  поговаривают,  будто  Куно  Лихтенштейн приехал сюда  не  только на
крестины, но и для переговоров с королем...
     - Вот и он! - воскликнул в удивлении Мацько.
     - И впрямь он!  -  сказал,  оглянувшись,  Повала.  - Ей-ей, он самый!
Недолго же погостил у аббата, должно быть, на рассвете уж уехал из Тынца.
     - Приспичило! - угрюмо сказал Мацько.
     В  это  время Куно Лихтенштейн прошел мимо них.  Мацько узнал его  по
кресту,  нашитому на  плаще,  но  крестоносец не узнал ни его,  ни Збышка,
потому что видел их раньше в  шлемах,  а  из-под шлема,  даже при поднятом
забрале, видна только нижняя часть лица. Проходя мимо рыцарей, Лихтенштейн
кивнул  головой  Повале  из   Тачева  и   Топорчику  и   стал  медленно  и
величественно подниматься с оруженосцами по ступеням собора.
     Тут зазвонили колокола,  всполошив стаи галок и голубей, гнездившихся
на башнях,  и возвестив вместе с тем, что скоро начнется обедня. Несколько
встревоженные  скорым  возвращением  Лихтенштейна,  Мацько  и Збышко вошли
вместе с прочим народом в костел.  Надо  сказать,  что  больше  тревожился
старший рыцарь,  внимание младшего было всецело поглощено двором. Отродясь
не видывал Збышко ничего такого,  что могло бы сравниться пышностью с этим
костелом и с этим собранием. С двух сторон его окружали знаменитейшие мужи
королевства, прославившиеся в совете или в бою. Многие из тех, кто устроил
предусмотрительно  брак великого князя Литвы с прекрасной и юной королевой
Польши,  уже умерли,  но некоторые были еще живы,  и народ взирал на них с
необыкновенной почтительностью. Молодой рыцарь не мог налюбоваться осанкой
краковского каштеляна Яська из Тенчина,  у которого суровость сочеталась с
величественностью  и  благородством;  с  восхищением смотрел он на умные и
исполненные достоинства лица других советников и на здоровые лица рыцарей,
у  которых  волосы,  ровно  подстриженные  над  бровями,  длинными кудрями
ниспадали на плечи. Иные носили на головах сетки, иные поддерживали волосы
только  повязками.  Иноземные  гости,  послы  римского императора,  Чехии,
Венгрии и Австрии  и  лица,  сопровождавшие  их,  поражали  необыкновенной
изысканностью  одежд;  князья и бояре литовские,  невзирая на летний зной,
надели пышности ради шубы,  подбитые дорогими  мехами;  князья  русские  в
негнущихся  широких  одеждах  на фоне церковных стен и позолоты напоминали
иконы византийского письма.  Но с самым  живым  любопытством  Збышко  ждал
выхода  короля  и королевы;  он старался протиснуться вперед,  к седалищам
ксендзов,  перед которыми у алтаря виднелись две подушки красного бархата,
-  король  и  королева  всегда  слушали обедню коленопреклоненными.  Ждать
пришлось недолго:  король вышел первым из дверей сакристии*,  и,  пока  он
дошел до алтаря,  Збышко успел хорошо его рассмотреть.  Черные,  длинные и
спутанные волосы короля со лба уже  начинали  редеть,  с  боков  они  были
откинуты  за  уши,  смуглое  лицо  было  гладко выбрито,  нос с горбинкой,
острый,  у рта пролегли складки,  а черные,  маленькие,  блестящие  глазки
бегали по сторонам так,  словно король,  прежде чем дойти до алтаря, хотел
пересчитать всех молящихся в храме.  Лицо у короля  было  добродушное,  но
вместе  с  тем  настороженное,  как у человека,  который,  будучи вознесен
судьбою сверх ожидания,  должен все время думать о том,  отвечают  ли  его
поступки  королевскому  сану,  и опасаться злоречия.  Поэтому в лице его и
движениях сквозило легкое нетерпение.  Нетрудно  было  догадаться,  что  в
гневе  он  неукротим  и  страшен  и  что всегда остается тем самым князем,
который в свое время,  когда крестоносцы своими происками  вывели  его  из
терпения,  крикнул  их  посланцам:  <Вы ко мне с пергаментом,  а вот я вас
копьем!>
     _______________
          * З а к р и с т и я  - ризница.

     Но  сейчас  эта  природная горячность характера умерялась глубокой  и
искренней набожностью.  В  костеле король  служил  примером благочестия не
только для вновь обращенных князей литовских,  но и  для польских вельмож,
издавна славившихся своей набожностью. Часто, отбросив подушку, король для
вящего умерщвления плоти стоял,  преклонив колена, на голых камнях; воздев
руки,  он  не опускал их до тех пор,  пока от усталости они сами не падали
вниз.  Он  отслушивал на  дню  не  менее трех обеден,  причем слушал их  с
жадностью.  Открытие чаши  и  звон  колокольчика во  время великого выхода
всегда наполняли его душу восторгом и  упоением,  блаженством и  трепетом.
После окончания обедни он  выходил из  костела,  словно очнувшись ото сна,
умиротворенный и  кроткий,  и придворные уже давно знали,  что в это время
легче всего сыскать у него милость или испросить дары.
     За  королем из сакристии вышла Ядвига.  Обедня еще не начиналась,  но
рыцари,  стоявшие  впереди,  увидев  королеву,  тотчас  преклонили колена,
невольно воздавая ей честь как святой.  Збышко сделал то же самое,  ибо во
всей толпе молящихся никто не сомневался в  том,  что видит святую,  иконы
которой со  временем будут  украшать церковные алтари.  Ядвига вела  жизнь
столь суровую и  подвижническую,  особенно в последние годы,  что,  помимо
почестей, воздаваемых ей как королеве, ее стали чтить как святую. В народе
и  среди знати из  уст  в  уста передавались легенды о  чудесах,  творимых
королевой. Говорили, будто прикосновением руки она исцеляет болящих, будто
люди,  не владевшие членами,  начинают ходить, облачившись в старые одежды
королевы.  Заслуживающие доверия свидетели утверждали,  будто собственными
ушами  слышали,  как  однажды  Христос вещал  ей  с  престола.  Перед  нею
преклоняли колена иноземные монархи,  ее почитал и опасался оскорбить даже
гордый орден  крестоносцев.  Папа  Бонифаций IX  называл ее  благочестивой
дщерью  и  избранницей церкви.  Мир  взирал на  ее  дела  и  помнил,  что,
происходя  из   Анжуйского  дома   и   польских  Пястов,   будучи  дочерью
могущественного Людовика,  воспитанной при  самом блистательном дворе,  и,
наконец, прекраснейшей девой на земле, она отреклась от счастья, отреклась
от первой девической любви и,  будучи королевой, вступила в брак с <диким>
князем  Литвы,  дабы  вместе  с  ним  склонить к  подножию креста господня
последний языческий народ в Европе. То, что не могли свершить ни немцы, ни
могущество ордена,  ни крестовые походы,  ни море пролитой крови, свершило
одно  ее  слово.  Никогда  апостольский венец  не  осенял  столь  юного  и
прекрасного   чела,   никогда   апостольство   не   сочеталось   с   таким
самоотречением,  никогда  женская  красота не  озарялась такой  ангельской
добротой и такой тихой печалью.
     Менестрели воспевали ее при всех дворах Европы;  в  Краков съезжались
рыцари из  самых  отдаленных стран,  чтобы увидеть польскую королеву,  как
зеницу ока берег ее и любил собственный народ,  чье могущество и славу она
приумножила брачным союзом с Ягайлом. Одна лишь великая печаль омрачала ее
и народ: долгие годы бог не давал своей избраннице потомства.
     Но  когда  наконец  миновало  и  это  несчастье,  радостная  весть  о
ниспосланном благословении с быстротой молнии разнеслась от Балтийского до
Черного моря и  до Карпат и наполнила весельем сердца всех народов великой
державы.  Даже  при  иноземных дворах везде,  кроме  столицы крестоносцев,
весть об этом приняли с радостью. В Риме пели . В землях польских
народ  окончательно утвердился в  мысли,  что  стоит  <святой владычице> о
чем-нибудь попросить бога - и молитва ее непременно будет услышана.
     Люди приходили к  ней  просить помолиться за  их  здоровье,  посланцы
земель и уездов приходили к ней просить помолиться то о ниспослании дождя,
то  хорошей погоды на время жатвы,  то удачного покоса,  то хорошего сбора
меда,  то  изобилия рыбы  в  озерах  и  дичи  в  лесах.  Грозные рыцари из
пограничных замков и городков,  которые,  по обычаю, перенятому от немцев,
занимались разбоем или междоусобной войной,  при одном ее слове вкладывали
в ножны мечи,  отпускали без выкупа пленников, возвращали угнанные стада и
протягивали друг другу руку в знак мира. Все убогие, все нищие толпились у
ворот краковского замка.  Чистая душа ее проникала в  тайники человеческих
сердец,  смягчала участь невольников,  гордость вельмож, суровость судей и
возносилась  над  всей  страной,  как  провозвестница счастья,  как  ангел
справедливости и мира.
     Все с сердечным трепетом ждали благословенного дня.
     Рыцари внимательно посматривали на  стан  королевы,  чтобы заключить,
долго  ли  еще  остается  им  ждать  будущего  наследника  или  наследницу
престола.  Архиепископ краковский Выш,  который был в  то  же  время самым
опытным в  стране лекарем,  прославившимся и  за  границей,  не обещал еще
скорого  разрешения  от  бремени,  и  если  уже  делались  приготовления к
празднествам,  то  лишь потому,  что,  по обычаям тех времен,  празднества
начинались загодя и тянулись целыми неделями. Хотя стан королевы н