поэтому было не до забав.  Только в  утренние
часы рыцари похвалялись силой и  ловкостью,  да и то,  как говорил веселый
князь  Ямонт,  поляки  немцам утерли нос,  ибо  Повала из  Тачева оказался
сильнее Арнольда фон Бадена,  Добек из Олесницы победил всех в  состязании
на копьях, а Лис из Тарговиска - в прыжках через коней. Пользуясь случаем,
Збышко стал уговариваться с Арнольдом фон Баденом про выкуп.  Де Лорш, как
граф и  знатный рыцарь,  смотрел на  Арнольда свысока,  он возражал против
выкупа и  говорил,  что  все возьмет на  себя.  Однако Збышко считал,  что
рыцарская  честь  обязывает его  заплатить столько  гривен,  сколько  было
договорено,  и хотя сам Арнольд предлагал сбавить цену,  не принял ни этой
уступки, ни посредничества господина де Лорша.
     Арнольд фон  Баден,  человек  недалекий  и  простоватый,  едва  ли не
единственное достоинство  которого  заключалось  в  непомерной  физической
силе,  хоть и жаден был до денег,  но честен. Хитрить, как крестоносцы, он
не умел и не скрывал поэтому от Збышка,  почему он готов уступить. <Король
с  магистром  не  заключит  договора,  - утверждал он,  - а пленниками они
обменяются, тогда ты дядю вовсе даром возьмешь. Чем ничего, так лучше хоть
что-нибудь,  кошелек-то у меня всегда пуст, и случается, что деньжонок еле
хватает на три ковша пива в день,  а мне без пяти-шести худо>.  Но  Збышко
сердился на него за такие речи.  <Я потому плачу, что дал рыцарское слово,
мне дешевле не надо, знай, что столько мы и стоим>. Арнольд обнял молодого
рыцаря,  а  польские  рыцари  и крестоносцы стали похваливать Збышка:  <По
заслугам носит он в такие молодые годы рыцарский пояс и  шпоры,  помнит  о
своем достоинстве и чести>.
     Тем временем король и магистр действительно  договорились  об  обмене
пленниками;  при  этом  обнаружились  странные вещи,  о которых епископы и
сановники королевства писали впоследствии папе и  иноземным  государям:  у
поляков,  правда,  было  много пленников,  но все это были мужчины в цвете
сил,  захваченные  в  вооруженной  борьбе  во  время  пограничных  битв  и
столкновений.  А  в  подземельях у крестоносцев оказались по большей части
женщины и дети,  схваченные ради выкупа во время ночных набегов.  Сам папа
римский*  обратил  на  это  внимание  и,  невзирая  на  всю изворотливость
прокуратора крестоносцев  в  апостольской  столице,  Иоганна  фон  Фельде,
открыто выражал по этому поводу свой гнев и свое негодование.
     _______________
          * В  булле  1403 г.  Бонифаций IX  запретил Ордену вести  против
     Литвы войну,  которую счел наносящей ущерб  христианству,  и  призвал
     отдать   спор  на  решение  папского  суда.  Крестоносцы  пренебрегли
     запретом.

     С Мацьком встретились препятствия.  Магистр чинил их только так,  для
видимости,  чтобы каждой своей уступке придать больше веса.  Он утверждал,
что  рыцарь-христианин,  воевавший на  стороне жмудинов против ордена,  по
справедливости  должен   быть   присужден  к   смертной  казни.   Напрасно
королевские советники снова и снова повторяли все то, что было им известно
об Юранде и Данусе, а также о вопиющих обидах, нанесенных отцу с дочерью и
рыцарям из  Богданца слугами ордена.  По  странному совпадению,  магистр в
своем  ответе привел почти  те  же  слова,  которые в  свое  время княгиня
Александра сказала старому рыцарю из Богданца:
     - Вы  себя агнцами почитаете,  а  наших людей волками.  А  меж тем из
четырех волков,  которые принимали участие в  похищении дочери Юранда,  ни
одного не осталось в живых, агнцы же беззаботно разгуливают по свету.
     Это была правда,  но присутствовавший на советах пан из Тачева на эту
правду ответил таким вопросом:
     - Да,  но  разве кто-нибудь из них был убит вероломно?  Разве не пали
все они с мечом в руке?
     Магистру нечего было ответить на это, и, заметив, что король начинает
хмуриться и сверкать глазами, он сразу уступил, не желая доводить грозного
владыку до  вспышки гнева.  Затем уговорились,  что  каждая сторона вышлет
представителей для  приема пленников.  Со  стороны поляков были  назначены
Зындрам из Машковиц, который желал поближе поглядеть на могущество ордена,
и рыцарь Повала, а с ними и Збышко из Богданца.
     Эту услугу оказал Збышку князь Ямонт. Он ходатайствовал за него перед
королем, полагая, что если молодой рыцарь поедет как королевский посол, то
и  дядю раньше увидит,  да и домой его скорее доставит целым и невредимым.
Король не отказал в этой просьбе молодому князьку,  который был так весел,
добр и пригож,  что снискал любовь и самого короля,  и всех придворных,  и
притом  никогда  ничего  не  просил  для  себя.  Збышко  от  всего  сердца
благодарил  Ямонта,   уверенный  теперь,   что   вырвет   Мацька  из   рук
крестоносцев.
     - Многие позавидуют,  -  сказал Збышко князю,  - что ты остаешься при
его величестве,  но это справедливо,  ибо ты пользуешься своей близостью к
королю лишь на  благо людям,  и,  пожалуй,  ни  у  кого нет такого доброго
сердца, как у тебя.
     - При его величестве хорошо,  - ответил тот, - но, по мне, лучше было
бы выйти на бой с  крестоносцами,  и  завидую я  тебе,  что ты уже бился с
ними.
     Помолчав с минуту времени, он прибавил:
     - Вчера  прибыл торуньский комтур фон  Венден,  а  сегодня вечером вы
поедете к нему на ночь с магистром и его свитой.
     - А оттуда в Мальборк?
     - А оттуда в Мальборк.
     Тут князь Ямонт начал смеяться:
     - Недалек да  уныл  будет  этот  путь,  ничего-то  немцы у  короля не
добились,  да и Витовт их не порадует.  Собрал он,  сдается, все литовские
силы и идет к жмудинам.
     - Коли поможет ему король, так быть великой войне.
     - Все наши рыцари молят бога об этом.  Но если король,  жалеючи кровь
христианскую,  и  не начнет великой войны,  так поможет Витовту деньгами и
хлебом, да и из польских рыцарей кое-кто пойдет к Витовту по своей воле.
     - Это уж как пить дать,  -  подтвердил Збышко.  - Но за это сам орден
может объявить войну королю.
     - Ну нет!  -  возразил князь. - Покуда жив нынешний магистр, этому не
бывать.
     Он оказался прав.  Збышко давно знал магистра; но теперь, по дороге в
Мальборк,  находясь  с Зындрамом из Машковиц и Повалой почти все время при
нем,  он мог лучше к нему приглядеться и лучше узнать его. Это путешествие
утвердило его в убеждении,  что великий магистр,  Конрад фон Юнгинген,  не
был злым  и  безнравственным  человеком.  Он  вынужден  был  часто  чинить
беззакония,  ибо весь орден держался на беззаконии. Он вынужден был чинить
обиды,  ибо весь орден покоился на людских обидах.  Он вынужден был лгать,
ибо ложь унаследовал вместе со знаками своего достоинства и издавна привык
почитать ее лишь политической хитростью. Но сам он не был извергом, боялся
суда  божия и,  насколько это было в его силах,  сдерживал тех надменных и
заносчивых  сановников,  которые  умышленно  толкали  орден  на  войну   с
могущественным Ягайлом.  И все же он был слабым человеком.  С незапамятных
времен орден так привык посягать на  чужое  добро,  грабить,  обманом  или
силой  захватывать  соседние  земли,  что  Конрад не только не мог умерить
алчность  и  кровожадность  крестоносцев,  но  и  сам  невольно   поддался
соблазну, и сам стал хищен и жаден. Времена Винриха фон Книпроде*, времена
железной дисциплины, повергавшей в изумление весь мир, давно миновали. Уже
при  предшественнике  магистра  Юнгингена,  Конраде Валленроде,  орден так
обуян был гордыней от своего  все  возраставшего  могущества,  которое  не
смогли поколебать временные поражения, так упился своей славой, успехами и
людскою кровью,  что стали расшатываться самые устои, на которых зиждились
его мощь и единство. Магистр по мере сил соблюдал законность и правосудие,
по мере сил облегчал участь стонавших под железной рукою ордена  крестьян,
горожан,  духовенства  и дворянства,  владевшего землями ордена по ленному
праву. Какой-нибудь крестьянин из окрестностей Мальборка, а то и горожанин
мог  похвалиться  не  только  достатком,  но  и  богатством.  Но  в  более
отдаленных землях своевластные,  жестокие и разнузданные комтуры  попирали
закон,  угнетали  и  притесняли  народ,  отнимали  у него последние гроши,
облагая самовольно налогами или  открыто  грабя  его,  проливали  народную
кровь,  так  что  в целых обширных землях царила нужда,  лилось море слез,
стон стоял и ропот.  Если даже для  блага  ордена  надо  было  действовать
мягче,  например  по  временам  в  Жмуди,  то  при  беззаконии и природной
жестокости комтуров все указания магистра  оставались  втуне.  Конрад  фон
Юнгинген  чувствовал  себя  возницей,  у  которого понесли кони,  а сам он
выпустил вожжи из рук и бросил свою колесницу на произвол судьбы. Душу его
часто  томило  злое предчувствие,  и на память часто приходили пророческие
слова:  <Я поставил их,  яко тружениц пчел,  и утвердил  на  рубеже  земли
христианской:  но они восстали против меня. Ибо не пекутся они о душе и не
щадят плоти народа, который обратился в веру католическую. Они в рабов его
обратили,  не учат заповедям божиим и,  лишая его святых таинств, обрекают
на вечные муки,  горшие тех, кои терпел бы он, коснея в язычестве. А воюют
они для утоления своей алчности.  Посему придет время,  когда будут выбиты
зубы у них,  и отсечена будет правая рука,  и охромеют они на правую ногу,
дабы познали грехи свои>.
     _______________
          * В и н р и х  ф о н  К н и п р о д е  был  великим магистром  в
     1351 - 1382 гг. Это было время наибольшего могущества Ордена.

     Магистр знал,  что таинственный глас  в  откровении  святой  Бригитты
справедливо обвинял крестоносцев.  Он понимал, что здание, воздвигнутое на
чужой земле и на чужих обидах,  основанное на лжи, жестокости и кознях, не
может быть долговечным. Он боялся, что это здание, долгие годы подмываемое
кровью  и  слезами,  рухнет  от  одного  удара  могучей   польской   руки;
предчувствовал,  что колесница, которую понесли кони, неминуемо свалится в
пропасть,  и старался хотя  бы  оттянуть  час  суда,  гнева,  поражения  и
опустошения. По этой причине, невзирая на свою слабость, он в одном только
решительно противодействовал своим  надменным  и  дерзким  советникам:  не
допускал  до  столкновения  с Польшей.  Напрасно его упрекали в трусости и
беспомощности,  напрасно пограничные комтуры рвались на войну. Когда пламя
вот-вот  готово  было  разгореться,  магистр  в  последнюю  минуту  всегда
отступал,  а потом в Мальборке благодарил бога  за  то,  что  ему  удалось
удержать меч, занесенный над головою ордена.
     Но  он  знал,  что конец неизбежен.  И  от  сознания того,  что орден
покоится не на законе божием,  но на беззаконии и лжи, от ожидания близкой
гибели он чувствовал себя самым несчастным человеком в  мире.  Крови своей
не пожалел бы он,  жизнью пожертвовал,  только бы все изменить,  только бы
направить орден на  путь  истинный,  но  сам  сознавал,  что  уже  поздно!
Направить на  путь  истинный -  это  означало вернуть  законным владетелям
богатые и плодородные земли, бог весть когда захваченные орденом, а вместе
с  ними  множество таких богатых городов,  как  Гданьск.  Мало  того!  Это
означало  отказаться  от  Жмуди,  отказаться  от  посягательств на  Литву,
вложить меч в ножны,  наконец, совсем покинуть эти края, где ордену некого
уже было обращать в христианство,  и снова осесть в Палестине или на одном
из  греческих островов,  чтобы там  защищать крест господень от  подлинных
сарацин.   Но  это  было  делом  немыслимым,   это  обрекло  бы  орден  на
уничтожение.  Кто  бы  на  это согласился?  И  какой магистр мог бы  этого
потребовать?
     Мрачна была душа Конрада фон  Юнгингена,  безрадостна его  жизнь;  но
если бы кто-нибудь пришел к  нему с  подобным советом,  он первый велел бы
водворить его  как  безумца в  темную келью.  Надо было идти все  вперед и
вперед,  до того самого дня, когда богом назначен предел. И он шел вперед,
но шел,  объятый тоскою,  в душевном смятении. Волосы в бороде и на висках
уже  стали у  него  серебриться,  отяжелелые веки прикрыли зоркие когда-то
глаза.  Збышко ни разу не заметил улыбки на лице магистра.  Оно не было ни
грозным,  ни хмурым,  а словно усталым от тайных страданий.  В доспехах, с
крестом  на  груди,  посредине которого в  четырехугольнике был  изображен
черный орел,  в широком белом плаще,  тоже украшенном крестом, он оставлял
впечатление суровости,  величия и  печали.  Когда-то  Конрад  был  веселым
человеком и любил забавы; он и теперь не избегал роскошных пиров, турниров
и  зрелищ и  даже сам  их  устраивал;  но  ни  в  толпе блестящих рыцарей,
приезжавших в Мальборк в гости, ни в радостном шуме, когда трубы гремели и
бряцало оружие,  ни  за  наполненным мальвазией кубком он  никогда не  был
весел.  Когда  все  вокруг  него,  казалось,  дышало мощью,  великолепием,
неиссякаемым богатством, неодолимой силой, когда послы римского императора
и   других  западных  государей  кричали  в  восторге,   что  орден  может
противостоять  всем  царствам  и   могуществу  всего  мира,   он  один  не
обольщался,  он  один  помнил  зловещие слова  откровения святой Бригитты:
<Посему придет время,  когда будут выбиты зубы  у  них,  и  отсечена будет
правая рука, и охромеют они на правую ногу, дабы познали грехи свои>.


                                  XXXIII

     Великий  магистр  со  своей  свитой  и  польскими  рыцарями  ехал  по
грунтовой дороге через Хелмжу до  Грудзђндза,  где он задержался на сутки,
чтобы рассмотреть дело о  рыбной ловле,  возникшее между правителем замка,
крестоносцем,  и местной шляхтой,  земли которой прилегали к Висле. Оттуда
на  ладьях  крестоносцев все  поплыли  по  реке  в  Мальборк.  Зындрам  из
Машковиц,  Повала из  Тачева и  Збышко все  время находились при магистре,
которому любопытно было, какое впечатление произведет на польских рыцарей,
особенно на Зындрама из Машковиц,  могущество ордена, когда они всђ увидят
собственными глазами.  Это было важно для магистра потому,  что Зындрам из
Машковиц был не только могучим рыцарем,  страшным в поединке,  но и весьма
искушенным воителем.  Во  всем  королевстве не  было  лучше военачальника,
никто не  умел лучше его  построить войско для  битвы,  не  знал лучше его
способов сооружения и  разрушения замков,  наведения мостов через  широкие
реки, никто не разбирался лучше его в <бранном оружии>, то есть вооружении
различных народов,  и во всяких военных хитростях. Зная, что в королевском
совете многое зависит от  этого мужа,  магистр полагал,  что  если удастся
поразить Зындрама богатством ордена и  численностью войска,  то  войны еще
долго не будет.  Вселить тревогу в  сердце всякого поляка мог прежде всего
самый  вид  Мальборка*,  ибо  никакая  другая  крепость в  мире  не  могла
сравниться  с  этой  твердыней,  заключавшей Высокий  и  Средний  замок  и
предзамковое  укрепление.   Плывя   по   Ногату,   рыцари  издали  увидели
рисовавшиеся в небе могучие башни. День стоял светлый, прозрачный, и башни
ясно были видны;  когда же  ладьи подплыли поближе к  крепости,  еще  ярче
засверкали шпили  храма в  Высоком замке и  громоздящиеся один  на  другой
уступы высоченных стен;  лишь  часть их  была кирпичного цвета,  остальные
были  покрыты  той  знаменитой  светло-серой  штукатуркой,  которую  умели
приготовлять только каменщики крестоносцев. Громады стен превосходили все,
что польские рыцари видели когда-либо в  жизни.  Казалось,  дома вырастают
над домами,  образуя на  низменном от  природы месте целую гору,  вершиной
которой был Старый замок, а склонами - Средний и разбросанные предзамковые
укрепления.  От  этого  огромного гнезда  вооруженных монахов веяло  такой
несокрушимой силой и могуществом,  что даже продолговатое и обычно угрюмое
лицо магистра при виде его на минуту прояснилось.
     - Ex luto Marienburg -  из глины Мариенбург**, - сказал он, обращаясь
к Зындраму, - но этой глины не сокрушить никакой человеческой силе.
     _______________
          * Мальборк  был разрушен до основания прусским королем Фридрихом
     Вторым после падения Речи Посполитой. (Примеч. автора.)
          ** М а р и е н б у р г  - немецкое название Мальборка.

     Зындрам не  ответил;  безмолвно озирал он  башни и  высоченные стены,
укрепленные чудовищными эскарпами.
     А Конрад фон Юнгинген, помолчав с минуту времени, прибавил:
     - Вы,  рыцарь,  знаете толк в  крепостях;  что скажете вы нам об этой
твердыне?
     - Твердыня сдается мне неприступной,  - как бы в задумчивости ответил
польский рыцарь, - но...
     - Но что? Что можете вы сказать против нее?
     - Но всякая твердыня может переменить господина.
     Магистр нахмурил брови:
     - Что вы хотите этим сказать?
     - Что веления и предначертания бога скрыты от людских очей.
     И он по-прежнему задумчиво глядел на стены, а Збышко, которому Повала
точно   перевел  ответ  Зындрама,   смотрел  на   него   с   удивлением  и
благодарностью.  Его  поразило в  эту  минуту  сходство между  Зындрамом и
жмудским вождем Скирвойлом. У обоих одинаково большие головы словно ушли в
широкие плечи. У обоих была могучая грудь и одинаково кривые ноги.
     Но  магистр не  желал,  чтобы  последнее слово  осталось за  польским
рыцарем.
     - Говорят,  -  сказал он,  -  что  наш Мариенбург в  шесть раз больше
Вавеля.
     - Там, на скале, куда меньше места, чем здесь, на равнине, - возразил
пан из Машковиц, - но сердце у нас в Вавеле больше.
     Конрад в удивлении поднял брови:
     - Я вас не понимаю.
     - Что  же,  как  не  храм,  является сердцем  всякого  замка?  А  наш
кафедральный собор втрое больше вашего.
     С  этими  словами он  указал на  небольшой замковый храм,  на  куполе
которого сверкало на золотом фоне мозаичное изображение пресвятой девы.
     Такой оборот разговора опять не понравился магистру.
     - У  вас  на  все  готов  ответ,  только  странны мне  ваши  речи,  -
проговорил магистр.
     В  это время они подъехали к  реке.  Отборная полиция ордена,  видно,
предупредила уже город и  замок о  прибытии великого магистра,  и  у реки,
кроме нескольких братьев,  Конрада ждали городские трубачи, которые всегда
трубили в трубы при его переправе. На другом берегу ждали кони под седлом,
и  магистр со свитой проехали верхом город и  через Сапожные ворота,  мимо
Воробьиной башни,  въехали в  предзамковое укрепление.  У  ворот  магистра
приветствовали:  великий комтур Вильгельм фон Гельфенштейн, который только
носил этот титул, так как обязанности его уже в течение нескольких месяцев
исполнял Куно  Лихтенштейн,  находившийся в  это  время  в  Англии;  затем
родственник Куно, великий госпитальер Конрад Лихтенштейн, великий ризничий
Румпенгейм, великий казначей Буркгард фон Вобеке и, наконец, малый комтур,
начальник  всех  мастерских и  правитель  замка!  Кроме  этих  сановников,
магистра встречало много  братьев,  которые руководили церковными делами в
Пруссии  и  всячески  притесняли прочие  монастыри  и  белое  духовенство,
принуждая последнее даже прокладывать дороги и колоть лед,  а с ними целая
толпа светских братьев,  то есть рыцарей,  не совершавших церковных служб.
Рослые  и  сильные  (слабых  крестоносцы не  принимали),  широкоплечие,  с
курчавыми бородами и свирепым взглядом,  они не на монахов были похожи,  а
скорее на кровожадных немецких рыцарей-разбойников.  В  глазах их сверкали
отвага,  кичливость и безмерная спесь. Они не любили Конрада за то, что он
боялся  войны  с  могущественным  Ягайлом,  на  советах  капитула  открыто
обвиняли его  в  трусости,  рисовали его на  стенах и  подговаривали шутов
насмехаться над  ним.  Однако при  виде  его  они  с  притворным смирением
склонили головы,  тем более что магистр въезжал в  сопровождении иноземных
рыцарей,  и толпой подбежали к нему,  чтобы подержать за узду и стремя его
коня.
     Спешившись, магистр тотчас обратился к Гельфенштейну