ть кумыс, то открывая, то закрывая при этом глаза. Высосав
таким образом около двух кварт,  а то и побольше,  он встряхнулся, опустил
бурдюк на колени и, как бы подчиняясь необходимости, сказал:
     - Мерзость!..
     И тотчас же обратился к Збышку:
     - А теперь спрашивай, спаситель!
     - Была ли моя жена в отряде, с которым ты шел?
     На  лице Сандеруса изобразилось удивление.  Правда,  он  слыхал,  что
Дануся -  жена Збышка,  но  обвенчалась она со  Збышком тайно и  ее тотчас
похитили,  поэтому Сандерус всегда  представлял ее  себе  только как  дочь
Юранда.
     Однако он торопливо ответил:
     - Да, воевода, была! Но Зигфрид де Лђве и Арнольд фон Баден пробились
сквозь неприятельские ряды.
     - Ты ее видел? - с бьющимся сердцем спросил Збышко.
     - Лица ее я,  господин, не видел; видел только крытые ивовые носилки,
притороченные к  седлам между двумя конями,  на носилках кого-то везли,  а
стерегла их  та  самая  змея,  та  самая послушница,  которая приезжала от
Данфельда в лесной дом. Я слышал жалобную песню, долетавшую из носилок...
     Збышко побледнел от волнения; он присел на пень и с минуту не знал, о
чем же еще спрашивать.  Услышав эту важную весть, Мацько и чех тоже ужасно
взволновались.  Чех,  может,  вспомнил при  этом о  своей дорогой госпоже,
оставшейся в Спыхове, для которой эта весть была приговором судьбы.
     На минуту воцарилось молчание.
     Наконец хитрый  Мацько,  который не  знал  Сандеруса и  слышал о  нем
только мельком, подозрительно взглянул на него и спросил:
     - Кто ты такой и что ты делал у крестоносцев?
     - Кто я такой,  вельможный рыцарь,  - ответил бродяга, - пусть скажут
вам этот доблестный князь,  -  он  указал при этом на  Збышка,  -  и  этот
мужественный чешский граф, которые давно меня знают.
     Видно,  кумыс  начал  на  него  действовать -  Сандерус  оживился  и,
обратившись к Збышку,  заговорил громким голосом,  в котором не осталось и
следа недавней слабости:
     - Господин,  вы дважды спасли мне жизнь.  Без вас меня съели бы волки
либо постигла кара,  ибо враги мои ввели в  заблуждение епископов (о,  как
низок этот мир!),  и  те повелели преследовать меня за продажу святынь,  в
подлинности  которых  они  усомнились.  Но  ты,  господин,  приютил  меня,
благодаря тебе и волки меня не сожрали,  и карающая рука не настигла,  ибо
меня принимали за твоего слугу.  У тебя я не знал недостатка ни в пище, ни
в  питье,  которое было получше этого вот кумыса.  Противен он  мне,  но я
выпью его еще,  дабы доказать,  что убогого и  благочестивого пилигрима не
устрашат никакие лишения.
     - Говори  скорее,   скоморох,  что  знаешь,  и  не  валяй  дурака!  -
воскликнул Мацько.
     Но Сандерус снова поднес ко рту бурдюк,  осушил его до дна и,  сделав
вид, что не слышит слов Мацька, снова обратился к Збышку:
     - За это я  и  полюбил тебя,  господин.  Святые,  как гласит писание,
девять раз  в  час  согрешали,  так  что  и  Сандерусу случается иной  раз
согрешить,  но  Сандерус никогда не был и  не будет неблагодарным.  И  вот
когда над тобою стряслось несчастье, помнишь, господин, что я тебе сказал:
пойду я  от  замка к  замку и,  поучая по  дороге людей,  буду  искать ту,
которую ты потерял.  Кого я только не спрашивал!  Где я только не побывал!
Долго пришлось бы об этом рассказывать.  Одно скажу:  я  нашел ее и  с той
минуты,  как репей к  епанче,  привязался к  старому Зигфриду.  Я стал его
слугой и  неотступно следовал за  ним  из  замка в  замок,  из  комтурии в
комтурию, из города в город - и так до самой последней битвы.
     Збышко тем временем совладал с собою.
     - Спасибо тебе,  -  сказал он,  - ждет тебя награда. Но теперь ответь
мне только: поклянешься ли ты спасением души, что она жива?
     - Клянусь спасением души! - серьезно произнес Сандерус.
     - Почему Зигфрид уехал из Щитно?
     - Не знаю,  господин,  только догадываюсь:  он никогда не был в Щитно
комтуром и уехал,  опасаясь, должно быть, магистра, который, как говорили,
писал ему,  чтобы он отдал невольницу княгине мазовецкой.  Может, он бежал
из-за этого письма, ведь душа его ожесточилась от горя и желания отомстить
за Ротгера.  Толкуют,  будто это был его сын.  Не знаю, как оно было, знаю
только,  что от злобы Зигфрид повредился в уме и, пока жив, не выпустит из
рук дочки Юранда, простите, я хотел сказать: молодой госпожи.
     - Удивительно мне все это,  -  вдруг прервал его Мацько.  - Коли этот
старый пес  так ожесточился против Юранда и  его кровных,  так он  убил бы
Дануську.
     - Он и хотел это сделать,  -  ответил Сандерус,  - да с ним стряслось
что-то неладное, он от этого потом тяжело хворал, чуть богу душу не отдал.
Его люди всђ об этом шепчутся.  Одни говорят,  будто он шел ночью к башне,
чтобы  убить молодую госпожу,  и  встретил злого духа,  а  другие болтают,
будто ангела.  Как бы  то  ни было,  но его нашли на снегу около башни без
памяти.  Даже теперь,  когда он  вспомнит об  этом,  волосы у  него встают
дыбом,  потому-то он и  сам не смеет поднять на нее руку,  и другим боится
приказать.  Он  возит с  собой немого старого щитненского палача,  кто его
знает зачем, тот ведь тоже боится, как и все.
     Слова эти  произвели на  присутствующих большое впечатление.  Збышко,
Мацько  и  чех  приблизились к  Сандерусу,  а  тот,  осенив себя  крестом,
продолжал:
     - Неладно у них.  Не раз слыхал и видал я такое, что мурашки бегали у
меня по спине. Я уже говорил вам, что старый комтур повредился в уме. Да и
как же ему было не повредиться,  коли к  нему духи являются с  того света?
Стоит ему  только остаться одному,  как около него кто-то  начинает тяжело
дышать,  точно воздуха ему не хватает. Это Данфельд, которого убил грозный
рыцарь из Спыхова. Тогда Зигфрид говорит ему: <Чего тебе? Обедни тебе ни к
чему,  зачем же  ты приходишь?>  А  тот только зубами заскрежещет и  опять
задыхается.  Но  еще чаще приходит Ротгер,  после которого в  комнате тоже
пахнет серой; с ним комтур еще дольше разговаривает: <Не могу, говорит, не
могу!  Вот когда сам приду, а сейчас не могу!> Слыхал я, как он спрашивал:
<Неужели тебе станет легче от этого,  сынок?> И так все время.  А бывает и
так,  что за два-три дня он слова не обронит,  и  на лице у  него страшное
горе написано.  И он сам, и послушница зорко стерегут эти носилки, так что
молодую госпожу никто не может увидеть.
     - Они ее не мучат? - глухо спросил Збышко.
     - Положа руку на сердце,  скажу вам,  ваша милость, что ни ударов, ни
криков я не слыхал, но песню жалобную слышал, а порой будто стон пташки...
     - Горе мне! - стиснув зубы, произнес Збышко.
     Но Мацько прервал дальнейшие расспросы.
     - Довольно говорить об этом,  -  сказал он.  - Рассказывай теперь про
битву. Ты видал? Как же они убежали и что с ними сталось?
     - Видал,  -  ответил Сандерус, - и все расскажу, как было. Сперва они
упорно бились,  но  как смекнули,  что их  окружили со всех сторон,  стали
думать,  как бы вырваться.  И рыцарь Арнольд -  он сущий великан -  первым
прорвал кольцо и так расчистил путь, что с ним пробился и старый комтур со
слугами и носилками, которые были приторочены к седлам между двумя конями.
     - Да разве за ними не было погони? Как же их не догнали?
     - Была погоня,  да  ничего не  могла поделать:  только подъедут воины
поближе,  а  рыцарь  Арнольд повернется и  давай  рубить.  Не  приведи бог
драться с  ним,  это человек такой страшной силы,  что ему ничего не стоит
принять бой  хоть с  сотней врагов.  Трижды он  так повертывался и  трижды
останавливал погоню.  Люди его погибли все до единого.  Он и сам,  сдается
мне, был ранен, и коня его ранили, а все-таки спасся; с ним успел бежать и
старый комтур.
     Слушая этот  рассказ,  Мацько подумал,  что  Сандерус говорит правду,
особенно когда вспомнил,  что, начиная с того места, где Скирвойло бился с
немцами,  дорога  на  большом  протяжении была  усеяна  трупами  жмудинов,
изрубленных так страшно, точно разила их рука великана.
     - Как же ты, однако, мог все это видеть? - спросил Мацько Сандеруса.
     - А  вот как я все это видел,  -  ответил бродяга,  -  ухватился я за
хвост одного из коней, что везли носилки, и бежал вместе с ними, покуда не
дал мне конь копытом в  брюхо.  Тут я  обеспамятел и  потому попал в  ваши
руки.
     - Пожалуй, так оно и было, - сказал Глава, - но ты смотри мне не ври,
а то как бы худо не было.
     - И след еще виден, - ответил Сандерус, - кто хочет, может поглядеть,
но лучше поверить на слово, чем быть осужденным за маловерие.
     - Да коли ты иной раз и скажешь нечаянно правду,  все равно быть тебе
в аду за то, что торгуешь святынями.
     И  по  старой привычке чех с  Сандерусом начали в  шутку препираться,
однако Збышко прервал их.
     - Ты  проходил по  тем  местам,  стало  быть,  знаешь их.  Какие  там
поблизости замки и где, по-твоему, могли укрыться Зигфрид и Арнольд?
     - Замков там поблизости нет никаких,  одна пуща кругом, через которую
недавно прорубили дорогу.  Деревень и селений тоже нету,  что было,  немцы
сами пожгли,  потому как началась война, так и тамошний люд, - а живет там
то  же племя,  что и  здесь,  -  поднялся против владычества крестоносцев.
Думаю,  господин,  что  Зигфрид и  Арнольд скитаются теперь по  лесу,  они
попытаются воротиться назад либо пробраться тайком в ту крепость, куда шли
мы перед этой злосчастной битвой.
     - Так оно, верно, и есть! - сказал Збышко.
     И  глубоко задумался.  По нахмуренным бровям и  сосредоточенному лицу
видно  было,  как  напряженно он  что-то  обдумывает,  однако  длилось это
недолго. Через минуту он поднял голову и приказал:
     - Глава! Готовь коней и слуг, мы сейчас же трогаемся в путь.
     Оруженосец,  который не  привык  спрашивать,  почему отдается приказ,
поднялся с  места и,  не  говоря ни слова,  побежал к  коням,  зато Мацько
вытаращил на племянника глаза и спросил в изумлении:
     - Куда же это ты, Збышко? А?.. Как же так?..
     Но Збышко на вопрос ответил вопросом:
     - А вы как думаете? Разве это не долг мой?
     Старый рыцарь умолк.  Лицо его  постепенно приняло прежнее выражение.
Он покачал головой, глубоко вздохнул и сказал, как бы отвечая самому себе:
     - Оно конечно... ничего не поделаешь!
     И  тоже пошел к коням.  Збышко обратился к господину де Лоршу и через
мазура, изъяснявшегося по-немецки, сказал ему:
     - Не  могу  я  просить тебя помочь мне  против людей,  с  которыми ты
служил  под  одним  знаменем,  ты  свободен  и  можешь  ехать,  куда  тебе
вздумается.
     - Не  годится мне идти против рыцарской чести и  помогать тебе сейчас
мечом, - ответил де Лорш, - но и вольным почесть себя я не могу. Я остаюсь
твоим пленником на слово и явлюсь по твоему зову, куда ты велишь. Если что
случится,  помни,  что орден отдаст за меня любого невольника, ибо род мой
не только знатен, но и имеет заслуги перед крестоносцами.
     Они  простились,  положив,  по  обычаю,  друг  другу руки на  плечи и
поцеловав друг друга в щеки.
     - Я поеду в Мальборк либо к мазовецкому двору,  -  сказал при этом де
Лорш,  -  так что ты найдешь меня если не в  Мальборке,  то у князя Януша.
Пусть твой посланец скажет только два слова: Лотарингия - Гельдерн!
     - Ладно,  -  ответил Збышко.  - Я зайду еще к Скирвойлу, чтобы он дал
тебе знак, который чтят жмудины.
     И  он отправился к  Скирвойлу.  Старый полководец дал знак и  не стал
чинить препятствий к отъезду де Лорша, он знал обо всем, любил Збышка, был
ему  благодарен за  последнюю битву и  к  тому же  не  имел никакого права
задерживать  иноземного  рыцаря,  который  прибыл  сюда  по  доброй  воле.
Поблагодарив Збышка за  большую услугу,  которую он ему оказал,  Скирвойло
снабдил его припасами,  которые могли пригодиться в опустошенной стране, и
простился с молодым рыцарем, выразив надежду, что они еще раз встретятся в
большой и решительной схватке с крестоносцами.
     Збышко торопился,  он  был как в  лихорадке.  Вернувшись к  себе,  он
застал всех в  боевой готовности и  дядю Мацька уже на коне,  в кольчуге и
шлеме.
     - Так и вы со мной? - спросил он, подойдя к дяде.
     - А что же мне остается делать? - проворчал Мацько.
     Збышко ничего не ответил,  только поцеловал железную перчатку Мацька,
затем вскочил на коня, и все тронулись.
     Сандерус ехал с ними. До поля битвы все хорошо знали дорогу, а дальше
провожатым должен был  служить продавец реликвий.  Збышко надеялся,  кроме
того,  что  местные  крестьяне,  если  только  удастся  их  встретить,  из
ненависти к  крестоносцам,  своим владыкам,  помогут им  выследить старого
комтура и  Арнольда фон  Бадена,  о  нечеловеческой силе  которого столько
рассказывал Сандерус.


                                   XXII

     До поля битвы,  где Скирвойло порубил немцев,  дорога была знакомая и
потому нетрудная. Быстро добравшись туда, путники торопливо миновали поле,
где  от  непогребенных тел  шел  невыносимый смрад.  Спугнув по  дороге не
только волков,  но и  тучи воронья и галок,  они принялись искать на земле
следы.  Хотя  перед  этим  тут  прошел целый  отряд,  опытный Мацько легко
различил на затоптанной земле отпечатки огромных копыт,  идущие в обратном
направлении.
     - Счастье, что после боя не было дождя, - стал объяснять он молодежи,
менее  знакомой  с  военным  делом.  -  Посмотрите-ка:  конь  Арнольда нес
рыцаря-великана и сам должен был быть рослым.  Когда он, убегая от погони,
мчался вскачь,  то,  ясное дело,  сильнее бил копытами об землю, чем едучи
шагом  на  поле  боя,  потому и  следы  в  земле остались поглубже.  Гляди
глазами,  вишь,  как  на  сырых местах видны следы подков!  Даст  бог,  мы
выследим этих собак,  только бы они не нашли приюта в стенах какого-нибудь
замка.
     - Сандерус говорил, - сказал Збышко, - что тут нет поблизости замков,
- так оно,  верно,  и есть, ведь крестоносцы недавно захватили этот край и
не успели еще настроить тут замков. Куда же им спрятаться? Мужики, которые
жили тут, теперь в лагере у Скирвойла, они того же племени, что и жмудины.
Деревни,  как говорил Сандерус,  сами же  немцы пожгли,  а  бабы с  детьми
укрылись в лесных дебрях. Коли не жалеть коней, так мы их догоним.
     - Коней надо  жалеть:  коли счастливо все  обойдется,  так  потом все
равно только в них наше спасение, - сказал Мацько.
     - Рыцаря Арнольда,  - вмешался в разговор Сандерус,  - кто-то в битве
ударил кистенем по спине.  Он не поглядел на это  и  по-прежнему  бился  и
разил  жмудинов;  но  потом его должно было разобрать,  так всегда бывает:
сначала ничего,  а потом болит.  Не могут они поэтому скакать во весь дух,
может, им и на отдых придется останавливаться.
     - Ты говорил, что людей с ними нет? - спросил Мацько.
     - Двое везут носилки,  притороченные к  седлам,  а кроме них,  только
Арнольд да  старый  комтур.  Было  еще  много,  да  жмудины догнали тех  и
поубивали.
     - Мы вот как сделаем,  -  сказал Збышко,  - людей при носилках свяжут
наши слуги, вы, дядя, схватите старого Зигфрида, а я Арнольда.
     - Ну,  с Зигфридом я как-нибудь справлюсь,  -  ответил Мацько, - есть
еще,  слава богу,  сила в  костях.  Но  ты  на  себя не  очень-то надейся:
Арнольд, верно, сущий великан.
     - Эка невидаль! Поглядим! - сказал Збышко.
     - Силен-то ты силен,  не спорю, но есть и покрепче тебя. Или ты забыл
наших рыцарей,  которых мы  видали в  Кракове?  Да разве тебе справиться с
Повалой из Тачева?  А с паном Пашком Злодзеем из Бискупиц? О Завише Чарном
я и не говорю. Ты не очень-то нос дери, хвались, да назад оглянись.
     - Ротгер тоже был силач, - пробормотал Збышко.
     - А для меня найдется работа? - спросил чех.
     Ответа не последовало, Мацько был занят другими мыслями.
     - Коли бог благословит,  -  сказал он,  -  так нам бы потом только до
мазовецких лесов добраться!  Там мы будем в  безопасности,  и все кончится
раз навсегда.
     Но через минуту он вздохнул, подумав, наверно, что и тогда не все еще
кончится, надо ведь будет что-то делать с бедной Ягенкой.
     - Эх! - пробормотал он. - Пути господни неисповедимы. Часто думаю я о
том,  почему не судил тебе бог спокойно жениться,  а мне спокойно жить при
вас... Так ведь оно чаще всего бывает, и из всей шляхты нашего королевства
одни мы  бродим по  чужим сторонам,  по  дремучим борам,  вместо того чтоб
хозяйничать, как бог велит, дома.
     - Это верно, но на все воля божья! - ответил Збышко.
     Некоторое время  они  ехали  в  молчании,  затем  старый рыцарь снова
обратился к племяннику:
     - Ты веришь этому бродяге? Кто он такой?
     - Пустой,  а может,  и дрянной человечишка, но ко мне очень привязан,
не боюсь я, не предаст он меня.
     - Коли так,  пускай едет вперед;  догонит крестоносцев,  они  его  не
испугаются.  Скажет,  из  неволи бежал,  они ему легко поверят.  Так будет
лучше,  а  то  как  завидят они  нас издали,  либо затаиться успеют,  либо
подготовятся к обороне.
     - Он трус и ночью один вперед не поедет, - ответил Збышко, - но днем,
наверно, не побоится, так и впрямь будет лучше. Я ему велю три раза на дню
останавливаться и поджидать нас,  а коли мы не найдем его на стоянке,  так
это  будет знак,  что  он  уже с  ними,  тогда мы  поедем по  его следам и
неожиданно нападем на них.
     - А он не упредит их?
     - Нет.  Я ему больше по душе, чем они. Надо Сандерусу сказать, что мы
и его свяжем, как нападем на немцев, чтоб ему потом не опасаться их мести.
Пускай притворится, будто вовсе нас и не знает...
     - Так ты думаешь захватить их живыми?
     - А как же быть-то?  - озабоченно сказал Збышко. - Будь это в Мазовии
или у нас где-нибудь, так мы бы вызвали их на бой, как я вызвал Ротгера, и
дрались бы с ними насмерть;  но тут,  на их земле,  это дело немыслимое...
Нам Данусю надо спасать, и медлить нельзя. С ними мигом надо справиться да
втихомолку, чтоб беды не нажить, а потом, как вы говорили, скакать во весь
опор в мазовецкие леса.  Коли мы нападем на них врасплох,  так они, может,
будут без доспехов,  а то и без мечей! Как же их тогда убивать? Страшусь я
позора! Оба мы теперь опоясанные рыцари, да и они...
     - Это верно! - сказал Мацько. - Но, может, все-таки придется драться.
     Збышко  нахмурил брови,  и  лицо  его  приняло выражение той  суровой
непреклонности,  которая была,  видно,  присуща всем  мужам  из  Богданца,
потому что в  эту минуту он стал так похож на Мацька,  особенно выражением
глаз, точно был родным его сыном.
     - Чего бы  я  хотел,  -  глухо сказал он,  -  так  это  бросить этого
кровавого пса Зигфрида к ногам Юранда! Дай-то бог!
     - Дай бог, дай бог! - тотчас повторил Мацько.
     Они  долго  ехали,   беседуя  таким  образом;   ночь  уже  спустилась
безлунная,  но  ясная.  Надо  было  сделать привал,  дать отдохнуть коням,
подкрепиться самим  и  поспать.  Перед отходом ко  сну  Збышко предупредил
Сандеруса,  что завтра ему придется ехать вперед одному, на что тот охотно
согласился,  выговорив себе  только  право  в  случае нападения зверей или
местных жителей бежать назад к отряду.  Кроме того, он попросил позволения
останавливаться не три,  а  четыре раза,  так как в одиночестве ему всегда
жутко даже в  христианских странах,  что  же  говорить о  таком дремучем и
страшном лесе, как этот.
     Расположившись на  ночлег и  подкрепившись,  все улеглись на шкурах у
небольшого  костра,  разложенного за  вывороченным корневищем в  полусотне
шагов от  дороги.  Покормив коней,  которые повалялись по траве и  дремали
теперь, положив друг другу головы на шеи, слуги по очереди стерегли их. Не
успели, однако, первые лучи дня посеребрить деревья, как Збышко поднялся и
разбудил всех;  с  рассветом снова  тронулись в  путь.  Отряду опять легко
удалось обнаружить следы  огромных копыт коня  Арнольда;  хотя  места были
низкие,  болотистые,  но  стояла  засуха,  и  следы  ясно  отпечатались  в
подсох