ешнем    Калишском
     воеводстве.

     Страшные воспоминания терзали душу Юранда, голос его оборвался.
     - Одна она была у меня,  - продолжал он через минуту со стоном, - как
ярочка,  как одно сердце в  груди,  а  они,  точно собаку,  на  веревку ее
привязали,  и  стала она  как полотно на  веревке у  них...  А  теперь вот
дочку... О господи Иисусе!
     Снова воцарилось молчание. Збышко поднял к луне свое молодое лицо, на
котором изобразилось изумление, затем бросил взгляд на Юранда и спросил:
     - Отец!  Они  заслуживают возмездия,  но  не  лучше  ли  было  бы  им
заслужить любовь людей?  Почему они чинят столько обид всем народам и всем
людям?
     Юранд развел безнадежно руками и глухо ответил:
     - Не знаю...
     Некоторое время Збышко еще думал над этим;  но через минуту мысли его
вернулись к Юранду.
     - Говорят, вы жестоко им отомстили, - сказал он.
     Юранд подавил в сердце боль, совладал с собою и снова заговорил:
     - Я поклялся отомстить...  И обещал богу, коли поможет он мне в этом,
отдать  ему  мое  единственное дитя.  Вот  почему не  дал  я  тебе  своего
согласия.  А  теперь уж не знаю:  воля ли на то была божья,  гнев ли божий
навлекли вы на себя своим поступком.
     - Нет!  -  возразил Збышко.  -  Я говорил уже вам, что эти собаки все
равно схватили бы ее, хоть бы мы и не были с нею обвенчаны. Бог принял ваш
обет,  а  Дануську мне отдал,  ведь без его воли мы  бы  ничего не  смогли
сделать.
     - Всякий грех противен воле божьей.
     - Грех, а не таинство. Таинство - это дело божье.
     - То-то оно и есть, ничего теперь не поделаешь.
     - Вот и  слава богу!  Вы  уж  больше не  сокрушайтесь,  ведь никто не
поможет вам так расправиться с этими разбойниками,  как я. Вот увидите! За
Дануську мы своим чередом отплатим,  а, коли жив еще хоть один из тех, кто
схватил тогда вашу покойницу, так вы его мне отдайте. Сами тогда увидите!
     Но Юранд покачал головой.
     - Нет, - угрюмо возразил он, - никого из них в живых не осталось...
     Некоторое время  слышно было  только фырканье лошадей и  приглушенный
топот копыт по накатанной дороге.
     - Однажды  ночью,  -  продолжал  Юранд,  -  я услышал какой-то голос,
словно в стене: <Довольно мстить!>  Но я не послушался,  потому что это не
был голос моей покойницы.
     - Чей же это мог быть голос? - спросил с тревогой Збышко.
     - Не  знаю.  В  Спыхове часто слышны голоса,  а  порою и  стоны,  это
оттого, что много крестоносцев умерло у меня на цепях в подземелье.
     - А что вам ксендз говорит?
     - Ксендз освятил городок и  тоже сказал мне,  что довольно уж мстить;
но я не мог с ним согласиться.  Слишком много обид я нанес крестоносцам, и
потом они  сами  захотели мне  отомстить.  Засады устраивали,  вызывали на
поединки.  Так  было  и  на  этот раз.  Майнегер и  де  Бергов первые меня
вызвали.
     - Вы когда-нибудь брали выкуп?
     - Никогда. Из тех, кого я захватил, де Бергов первый выйдет живым.
     Разговор оборвался, с широкой дороги они свернули на узкий извилистый
проселок,  местами  спускавшийся в  лесную  лощину,  полную  сугробов,  по
которым трудно  было  проехать.  Весной  или  летом  во  время  дождей эта
проселочная дорога становилась, наверно, совсем непроезжей.
     - Мы уже к Спыхову подъезжаем? - спросил Збышко.
     - Да,  -  ответил Юранд.  -  Придется еще лесом ехать, а там начнутся
топи,  посреди которых стоит городок...  За  топями тянутся луга  и  сухие
поля;  но до городка можно доехать только по плотине.  Немцы не раз хотели
подобраться ко  мне,  но  не  смогли,  и  много костей их  тлеет по лесным
оврагам.
     - И попасть-то к вам нелегко,  -  сказал Збышко. - А если крестоносцы
пошлют к вам людей с письмами, как же те к вам проберутся?
     - Они не раз уже присылали своих посланцев,  есть у них люди, которые
знают дорогу.
     - Дай-то бог застать их в Спыхове, - сказал Збышко.
     Это желание исполнилось раньше,  чем думал молодой рыцарь:  не успели
они выехать из лесу на открытую равнину, где среди топей лежал Спыхов, как
увидели впереди двух всадников и низкие сани,  в которых сидели три темные
фигуры.
     Ночь была очень ясная,  и на белой пелене снега вся группа была видна
совершенно явственно.  Сердце забилось у Юранда и Збышка: кто же мог ехать
ночью в Спыхов, как не посланцы крестоносцев?
     Збышко  велел  вознице гнать  лошадей,  и  вскоре  они  подъехали так
близко, что их услышали оба всадника, охранявшие, видно, седоков на санях;
они повернулись и, скинув с плеч самострелы, крикнули:
     - Wer da?*
     _______________
          * Кто там? (нем.)

     - Немцы, - шепнул Юранд Збышку.
     Затем он громко сказал:
     - Это мое право спрашивать, а ты должен отвечать. Кто вы такие?
     - Путники.
     - Какие путники?
     - Пилигримы.
     - Откуда?
     - Из Щитно.
     - Они! - снова шепнул Юранд.
     Тем временем их сани поравнялись с  санями немцев,  и  в ту же минуту
впереди показалось шесть всадников. Это была спыховская сторожевая охрана,
которая день и  ночь стерегла плотину,  ведущую к городку.  Рядом с конями
бежали большие и страшные собаки, похожие на волков.
     Узнав Юранда,  слуги приветствовали его  с  нескрываемым удивлением -
они никак не думали,  что господин их вернется так рано.  Юранд не заметил
их, все его внимание было поглощено посланцами.
     - Куда вы едете? - снова спросил он, обращаясь к ним.
     - В Спыхов.
     - Чего вам там нужно?
     - Это мы можем сказать только господину.
     Юранд хотел уже было сказать: <Я - господин Спыхова>, - но сдержался,
вспомнив,  что разговор не  может состояться на  людях.  Спросив еще раз у
посланцев,  есть ли у  них какие-нибудь письма,  и  получив ответ,  что им
велено передать все на словах,  он приказал скакать вперед.  Збышко сгорал
от нетерпения,  ему так хотелось поскорее узнать о  Данусе,  что он просто
ничего не видел.  Он изнемогал,  пока их пропускала сторожевая охрана, еще
два раза преградившая им путь; он изнемогал, пока опускали мост надо рвом,
за  которым на  валу  виднелся высокий острог.  Хотя  раньше  ему  не  раз
хотелось  взглянуть  на  городок,  пользовавшийся такой  зловещей  славой,
городок,  при одном воспоминании о котором немцы крестились, однако сейчас
он  ничего не  замечал,  его внимание приковали посланцы крестоносцев,  от
которых он надеялся узнать, где же Дануся и когда она может выйти на волю.
Он и в мыслях не имел, что через минуту его ждет глубокое разочарование.
     Кроме всадников,  приданных для охраны,  и  возницы,  в посольстве из
Щитно было два человека:  та самая женщина, которая в свое время привозила
в  лесной дом целительный бальзам,  и молодой пилигрим.  Женщины Збышко не
мог узнать,  так как в лесном доме он ее не видал,  а в пилигриме он сразу
заподозрил переодетого оруженосца.  Юранд  тотчас  ввел  обоих  в  угловую
комнату и остановился перед ними,  могучий и страшный в отблесках пламени,
которое падало на него от пылавшего камина.
     - Где моя дочь? - спросил он.
     Очутившись перед лицом грозного мужа, немцы испугались.
     Как ни  дерзок был с  виду пилигрим,  но  и  он  дрожал от страха как
осиновый лист,  а у женщины просто подкашивались ноги. Она перевела взгляд
с  Юранда на  Збышка,  затем  на  лоснящуюся лысую голову ксендза Калеба и
снова обратила глаза на  Юранда,  как бы  вопрошая,  что же делают тут эти
двое.
     - Господин,  - ответила она наконец, - мы ничего не можем сказать вам
об этом; но нас прислали к вам по важному делу. Тот, кто послал нас к вам,
строго-настрого приказал нам говорить с вами без свидетелей.
     - У меня нет от них тайн, - произнес Юранд.
     - Но они есть у нас,  благородный господин,  - возразила женщина, - и
если  вы  скажете  им  остаться,  то  нам  придется  только  попросить вас
позволить нам завтра утром уехать отсюда.
     Гнев  изобразился на  лице Юранда,  не  терпевшего противоречий.  Его
белесые усы  зловеще встопорщились;  вспомнив,  однако,  что  речь  идет о
Данусе, он совладал с собою. Збышко желал только, чтобы разговор состоялся
как  можно скорее,  и,  будучи уверен,  что  Юранд ему обо всем расскажет,
промолвил:
     - Что ж, коли так, оставайтесь сами.
     И  вышел  вон  с  ксендзом Калебом;  не  успел  он,  однако,  войти в
светлицу,  увешанную щитами и оружием,  добытыми Юрандом в бою, как к нему
приблизился Гловач.
     - Милостивый пан, - сказал он, - это та самая женщина.
     - Какая женщина?
     - Та,  которая  привозила от  крестоносцев герцинский бальзам.  Мы  с
Сандерусом ее тотчас признали. Она, видно, приезжала выслеживать и наверно
знает, где панночка.
     - И мы об этом дознаемся,  -  ответил Збышко.  -  Может,  вы знаете и
этого пилигрима?
     - Нет,  -  сказал Сандерус, - но не покупайте, пан, у него отпущений,
это не настоящий пилигрим.  В пытку бы его, так небось много можно было бы
выведать.
     - Погодите! - сказал Збышко.
     Между тем монахиня,  как только дверь угловой комнаты захлопнулась за
Збышком и ксендзом Калебом, торопливо шагнула к Юранду и прошептала:
     - Вашу дочь похитили разбойники.
     - С крестом на плащах?
     - Нет.  Но,  благословение богу,  благочестивые братья  отбили  ее  у
разбойников, и теперь она у них.
     - Где она, я вас спрашиваю?
     - Под опекой благочестивого брата Шомберга,  - скрестив на груди руки
и смиренно склонив голову, ответила монахиня.
     Услышав  страшное  имя  палача  детей  Витовта,  Юранд  побледнел как
полотно;  он опустился на скамью,  закрыл глаза и отер рукою холодный пот,
выступивший на лбу.
     Когда пилигрим,  который все еще не мог подавить свой страх,  увидел,
что творится с Юрандом,  он подбоченился,  развалился на скамье и, вытянув
ноги, бросил на рыцаря взгляд, исполненный надменности и пренебрежения.
     Воцарилось долгое молчание.
     - Брат Маркварт тоже помогает брату Шомбергу приглядывать за  ней,  -
продолжала женщина. - Надзор строгий, никто панночку не обидит.
     - Что я должен сделать, чтобы мне ее отдали? - спросил Юранд.
     - Смириться перед орденом! - высокомерно ответил пилигрим.
     Услышав эти слова,  Юранд встал,  подошел к  немцу и,  наклонившись к
нему, произнес сдавленным, страшным голосом:
     - Молчать!..
     Пилигрим снова испугался.  Он  знал,  что  может грозить Юранду,  что
может  сказать такие  слова,  которые заставят его  укротить свой  гнев  и
смириться; но испугался, что не успеет слово вымолвить, как случится нечто
страшное;  уставив округлившиеся глаза в грозное лицо спыховского владыки,
он умолк и  так и замер от ужаса,  только нижняя челюсть затряслась у него
еще сильней.
     - Письмо у вас есть? - обратился Юранд к монахине.
     - Нет,  господин.  У  нас нет письма.  Нам велено передать вам все на
словах.
     - Говорите!
     Она еще раз повторила все,  что успела уже рассказать,  как бы желая,
чтобы Юранд раз навсегда запомнил ее слова:
     - Брат Шомберг и брат Маркварт стерегут панночку, так что вы укротите
свой гнев...  Хоть и  много лет вы наносили ордену тяжкие обиды,  но с нею
ничего худого не  случится,  ибо братья хотят ответить вам добром на  зло,
если вы удовлетворите их справедливые требования.
     - Чего они требуют?
     - Они требуют, чтобы вы отпустили на волю господина де Бергова.
     Юранд вздохнул с облегчением.
     - Я отдам им де Бергова, - ответил он.
     - И других невольников, которых вы держите в Спыхове.
     - У меня два оруженосца Майнегера и де Бергова, а также их слуги.
     - Вы должны отпустить их на волю и вознаградить за то,  что держали в
темнице.
     - Упаси бог, чтобы я стал торговаться за родную дочь.
     - Благочестивые братья тоже так думали,  -  сказала женщина, - но это
еще не все, что они велели вам передать. Вашу дочь похитили какие-то люди,
наверно,  разбойники и, наверно, затем, чтобы взять с вас богатый выкуп...
Бог  помог братьям отбить ее  у  них,  и  сейчас они одного только хотят -
чтобы вы отпустили на волю товарища их и гостя.  Но братья знают, да и вы,
господин,  знаете,  как  ненавидят в  этой  стране  рыцарей креста  и  как
несправедливо осуждают их  даже  за  самые благочестивые поступки.  Братья
уверены,  что,  если  народ дознается,  что  ваша  дочь у  них,  их  сразу
заподозрят в  том,  будто это они похитили ее,  и  таким образом за доброе
дело  на  них  будут  только  возводить клевету и  посылать жалобы...  Да!
Здешний народ,  злобный и злокозненный, не раз уже платил им так за добро,
отчего благочестивый орден,  славу  которого братья должны блюсти,  терпел
всяческое поношение.  Поэтому они ставят еще одно условие:  вы сами должны
объявить своему князю  и  всему  жестокому рыцарству вашего края,  что  не
рыцари креста,  а  разбойники похитили вашу дочь,  -  а  так оно и есть на
самом деле, - и что выкуп за нее вы должны платить разбойникам.
     - Это правда,  -  сказал Юранд,  - что разбойники похитили мою дочь и
что выкуп я должен платить разбойникам...
     - Вы  всем должны так говорить.  Если только хоть один человек,  хоть
одна живая душа узнает,  что вы договаривались с  братьями,  или хоть одна
жалоба  будет  послана магистру или  капитулу,  могут  встретиться тяжелые
препятствия...
     Беспокойство  изобразилось  на  лице  Юранда.  В  первую  минуту  ему
показалось  естественным,  что  комтуры,  боясь  ответственности  и  худых
толков, требуют сохранения тайны, но теперь у него возникло подозрение, не
кроется ли  тут и  другая причина,  какая именно -  он  не  мог понять,  и
поэтому его объял такой страх,  какой обнимает самых храбрых людей,  когда
опасность грозит не им самим, а тем, кто близок им, кого они горячо любят.
     Он решил попытаться выведать еще что-нибудь у монахини.
     - Комтуры хотят сохранить все в тайне,  -  сказал он, - но как же это
сделать, если за дочь я должен отпустить де Бергова и других невольников?
     - Вы скажете, что взяли выкуп за господина де Бергова, чтобы было чем
заплатить разбойникам.
     - Никто этому не поверит, я никогда не брал выкупа, - мрачно возразил
Юранд.
     - Но  ведь  дело  никогда  не  касалось  вашей  дочери,  -  прошипела
монахиня.
     Снова воцарилось молчание;  затем пилигрим,  решив,  что Юранд теперь
должен смириться, набрался храбрости и сказал:
     - Такова воля братьев Шомберга и Маркварта.
     - Вы скажете,  - продолжала монахиня, - что пилигрим, который приехал
со  мной,  привез  вам  выкуп,  а  мы  тотчас уедем  отсюда с  благородным
господином де Берговом и невольниками.
     - Это как же?  -  нахмурился Юранд. - Неужели вы думаете, что я отдам
вам невольников, прежде чем вы вернете мне дочь?
     - Вы можете поступить иначе.  Вы можете сами поехать в Щитно, куда ее
привезут вам братья.
     - Я? В Щитно?
     - Но ведь по дороге сюда ее снова могут похитить разбойники,  и тогда
подозрение  опять  падет  на  благочестивых  рыцарей;  они  хотят  поэтому
передать ее вам из рук в руки.
     - А кто мне поручится,  что я вернусь назад, коли сам полезу в волчью
пасть?
     - Тому порукой добродетели братьев, их праведность и благочестие.
     Юранд  заходил  по   горнице;   он  уже  понимал,   что  тут  кроется
предательство,  и боялся его, но в то же время чувствовал, что крестоносцы
могут предъявить ему любые условия и что он перед ними бессилен.
     Но  тут ему,  видно,  пришла в  голову какая-то мысль;  он неожиданно
остановился  перед  пилигримом,  пристально  на  него  поглядел,  а  затем
обратился к монахине и сказал:
     - Хорошо.  Я  поеду в  Щитно.  Вы и  этот человек в  одежде пилигрима
останетесь здесь до  моего возвращения,  а  потом уедете с  де  Берговом и
невольниками.
     - Вы  не хотите верить монахам,  -  вмешался пилигрим,  -  как же они
могут поверить вам, что, вернувшись, вы отпустите нас и де Бергова?
     Юранд побледнел от негодования;  наступила страшная минута, казалось,
он  вот-вот схватит пилигрима за грудь и  придавит его коленом.  Однако он
смирил свой гнев, глубоко вздохнул и проговорил медленно и раздельно:
     - Кто  бы  ты  ни  был,  не  злоупотребляй моим терпением,  оно может
истощиться.
     А пилигрим обратился к монахине:
     - Говорите, что вам приказано
     - Господин,  -  сказала она, - если бы вы поклялись на мече рыцарской
честью,  мы не посмели бы не поверить вам;  но не приличествует вам давать
клятву людям простого звания, да и нас прислали сюда не за вашей клятвой.
     - Зачем же вас прислали?
     - Братья сказали, что вы должны, не говоря никому ни слова, явиться в
Щитно с господином де Берговом и невольниками.
     При этих словах Юранд медленно отвел назад руки,  скрючил пальцы, как
хищная птица  когти,  и,  наклонившись к  женщине,  точно хотел сказать ей
что-то на ухо, произнес:
     - А  вам  не  говорили,  что  я  прикажу вас  и  Бергова колесовать в
Спыхове?
     - Ваша дочь во власти братьев и под опекой Шомберга и Маркварта,  - с
ударением ответила монахиня.
     - Разбойников, отравителей, палачей! - взорвался Юранд.
     - Которые  сумеют  отомстить за  нас  и  которые  сказали  нам  перед
отъездом: <Что ж, не захочет он выполнить всех наших приказаний, так лучше
тогда девушке умереть так, как умерли дети Витовта>. Выбирайте!
     - И поймите, что вы во власти комтуров, - прибавил пилигрим. - Они не
хотят  нанести  вам  обиду,   и  комтур  из  Щитно  дает  слово,   что  вы
беспрепятственно выедете  из  его  замка;  но  они  хотят,  чтобы  за  все
содеянное  вами  вы   пришли  поклониться  плащу  крестоносцев  и   молить
победителей о пощаде. Они хотят простить вас, но сперва хотят согнуть вашу
гордую выю.  Вы называли их предателями и клятвопреступниками,  они хотят,
чтобы вы  вверили себя им.  Они вернут свободу вам и  вашей дочери,  но вы
должны молить их об этом.  Вы унижали их,  а  должны поклясться,  что рука
ваша никогда не поднимется на белый плащ.
     - Этого требуют комтуры,  -  прибавила женщина, - а с ними Маркварт и
Шомберг.
     На  минуту воцарилась мертвая тишина.  Казалось,  только приглушенное
эхо с ужасом повторяет где-то над головой:  <Маркварт...  Шомберг>.  Из-за
окон долетали оклики лучников Юранда,  которые стояли на  страже на  валах
около острога.
     Пилигрим  и  монахиня  то  переглядывались,  то  смотрели на  Юранда,
который долго сидел,  прислонясь к стене, неподвижный, с лицом, затененным
связкой шкур,  висевшей у окна.  Одна только мысль владела им:  если он не
сделает того,  чего требуют крестоносцы,  они  задушат его  дочь,  а  если
сделает,  то,  может,  все равно не спасет ни Дануси, ни себя. Он не знал,
что делать,  не  видел никакого выхода.  Он  чувствовал только беспощадную
силу, которая придавила его. Ему уже виделись железные руки крестоносца на
шее Дануси.  Он хорошо знал рыцарей креста и ни минуты не сомневался,  что
они убьют ее,  зароют на  замковом валу,  а  потом от всего откажутся,  от
всего отрекутся,  и кто же тогда сможет доказать, что это они похитили ее.
Правда,  в  его руках посланцы,  он может отвезти их к  князю и под пыткой
заставить сознаться во всем;  но в  руках крестоносцев Дануся,  и они тоже
могут замучить ее.  Ему чудилось, что дочь протягивает к нему издали руки,
взывая о помощи.  Если бы знать наверняка,  что она в Щитно, можно было бы
этой же ночью двинуться к границе, напасть на немцев, не ожидающих набега,
захватить замок,  вырезать стражу и освободить Данусю. Но ее могло не быть
в Щитно,  даже наверняка не было там. В этот миг в голове его, как молния,
сверкнула еще  одна  мысль:  а  что,  если схватить женщину и  пилигрима и
отвезти их прямо к великому магистру? Может, магистр заставит их сознаться
и прикажет комтурам отдать дочь? Однако эта мысль сверкнула, как молния, и
тотчас погасла...  Ведь эти люди могли сказать магистру,  что они приехали
выкупить Бергова и  ни  о  какой девушке ничего не знают.  Нет!  Этот путь
никуда не мог привести,  но ка