я,  а  Мацько в душе радовался и надеялся,
что уж теперь-то,  когда придется переправляться через болота,  на пути их
не ждут никакие неожиданные препятствия и случайности.
     - Разве только врут,  будто знает он,  что такое честь,  - говорил он
себе.
     Впрочем, надо было  прежде  всего  разведать,  нельзя  ли  как-нибудь
пробраться через болота лесом.  Это было вполне вероятно, так как там, где
грунт укреплен корнями деревьев и кустов,  дожди не  так  легко  размывают
землю. Легче всего поискать проход было Виту, уроженцу здешних мест, но не
успел Мапько заикнуться об этом,  как тот закричал:  <Хоть убейте, пан, не
пойду!> Напрасно ему толковали, что нежить днем теряет свою власть, Мацько
решил уже было сам пойти; но дело кончилось тем, что Глава, парень смелый,
любивший показать людям и особенно девушкам свое удальство,  сунул за пояс
секиру, взял в руки палку и ушел.
     Ушел Глава затемно,  и ждали его к полудню, однако он не появлялся, и
все стали тревожиться. Напрасно после полудня слуги все прислушивались, не
раздадутся ли в лесу его шаги.  Вит только рукой махал:  <Не воротится,  а
коли и воротится, так на наше же горе, потому бог один знает, не с волчьей
ли мордой,  оборотит его нечистая сила в вурдалака!> Все пугались,  слушая
его речи, Мацьку и то было не по себе, а Ягенка все повертывалась к лесу и
осеняла его  крестом.  Анулька тщетно искала передник на  своих  обтянутых
штанишками коленках,  нечего  было  ей  прижать  к  глазам,  прижимала она
пальцы,  и они тотчас становились у нее мокрыми от слез,  которые катились
одна за другой по щекам.
     Однако в  час вечерней дойки,  когда солнце клонилось к  закату,  чех
вернулся,  да не один, а с каким-то человеком, которого он гнал впереди на
веревке.  Все выбежали навстречу ему с радостными криками,  но смолкли при
виде этого человека,  черного, низенького, косолапого и заросшего, одетого
в волчьи шкуры.
     - Во имя отца и сына,  что это за чудище ты приволок?  -  воскликнул,
опомнившись, Мацько.
     - Мне-то  что!  -  ответил оруженосец.  -  Говорит,  что человек он и
смолокур, а правда ли, не знаю.
     - Ох, не человек он, не человек! - крикнул Вит.
     Но  Мацько велел  ему  замолчать,  пристально поглядел на  пленника и
вдруг сказал:
     - Ну-ка, перекрестись! Сейчас же перекрестись!..
     - Слава   Иисусу   Христу!   -   воскликнул  пленник   и,   скоренько
перекрестившись,  вздохнул с  облегчением,  доверчиво на  всех  поглядел и
повторил:
     - Слава Иисусу Христу! Я ведь тоже не знал, то ли в христианские руки
попал, то ли к самому дьяволу. О господи!..
     - Не  бойся.  Ты  среди  христиан,  которые  усердно  молятся богу  в
костеле. Кто ты такой?
     - Смолокур,  милостивый пан,  будник.  Семеро нас в  будах с бабами и
детьми.
     - Далеко ли отсюда?
     - Да с полверсты.
     - А как же вы в город ходите?
     - У нас своя дорога, за Чертовым логом.
     - За чертовым? Ну-ка, перекрестись еще раз.
     - Во имя отца, и сына, и святого духа, аминь!
     - Ну ладно, а телега по этой дороге проедет?
     - Теперь везде грязь,  но там не так, как на большой дороге, потому в
логу ветер дует и сушит болото. Вот только до Буд плохо, но кто знает лес,
тот потихоньку и до Буд доведет.
     - За скоец проведешь? Ну, не за один, так за два!
     Смолокур охотно согласился,  только выпросил еще  полкаравая хлеба  -
они в  лесу хоть и  не  умирали с  голоду,  но  хлеба уж  давно не видали.
Порешили выехать на другой день рано поутру, так как под вечер в лесу было
<нечисто>.  Смолокур говорил,  что Борута порой очень в бору <бесится>; но
людей  простых не  обижает и,  оберегая от  другой  нежити свое  ленчицкое
княжество,  гоняет ее  по бору.  С  ним только ночью нехорошо встретиться,
особенно если человек под  хмельком,  а  днем,  да  трезвому,  его  нечего
бояться.
     - А все-таки ты боялся? - спросил Мацько.
     - Да  ведь этот рыцарь схватил меня так  неожиданно и  крепко,  что я
думал, он не человек.
     Тут Ягенка стала смеяться над тем, что все они приняли за <нечистого>
смолокура,  а он почел <нечистыми> их. Смеялась с нею и Ануля, да так, что
Мацько сказал ей:
     - У тебя еще слезы по Главе не обсохли, а ты уже зубы скалишь.
     Чех  поглядел на  ее  розовое  личико,  увидел  ее  мокрые  ресницы и
спросил:
     - Это вы обо мне плакали?
     - Нет, - ответила девушка, - я только боялась.
     - Ведь вы шляхтянка,  а шляхтянке стыдно бояться.  Ваша пани не такая
трусиха. Что худого могло с вами случиться, днем, среди людей?
     - Со мной ничего, а вот с вами.
     - Ведь вы говорите, что плакали не обо мне?
     - Не об вас.
     - О чем же вы плакали?
     - Я от страха плакала.
     - А теперь вы не боитесь?
     - Нет.
     - Отчего же?
     - Ведь вы вернулись.
     Чех посмотрел на нее с благодарностью и сказал улыбаясь:
     - Так мы с вами до утра можем говорить. Уж больно вы хитры.
     Но  ее  можно было обвинить в  чем угодно,  только не в  хитрости,  и
Глава, парень лукавый, отлично это понимал. Он понимал и то, что девушка с
каждым днем все больше льнет к  нему.  Сам он  любил Ягенку,  но так,  как
подданный любит  королевну,  смиренно и  почтительно,  однако  без  всякой
надежды. А тем временем в дороге он все больше сближался с Анулькой.
     Старый Мацько ехал обычно впереди с Ягенкой,  а за ними чех с Анулей;
Глава был парень могучий,  как тур,  кровь в нем играла, и когда по дороге
он поглядывал на ясные глазки Анули, на светлые прядки волос, выбивавшиеся
у девушки из-под сетки,  на всю ее стройную, ладную фигурку, и особенно на
чудные,  точеные  ноги,  которые охватывали бока  вороного,  его  в  дрожь
кидало.  Все чаще заглядывался он на все эти совершенства, невольно думая,
что,  если бы дьявол оборотился таким мальчишкой, то легко довел бы его до
искушения. К тому же это был мальчишечка сладкий как мед, послушный такой,
что  только в  глаза заглядывал,  угадывая его  желания,  и  веселый,  как
воробей  на  крыше.  Иногда  чеху  приходили странные мысли  в  голову,  и
однажды,  когда  они  с  Анулей немного отстали и  поравнялись с  вьючными
лошадьми, он вдруг повернулся к девушке и сказал:
     - Еду я, знаете, подле вас, как волк подле ягненка.
     А у нее только белые зубки сверкнули в милой улыбке.
     - Вам хочется меня съесть? - спросила она.
     - Да еще как! С косточками!
     Он бросил на Анулю такой взгляд,  что она зарумянилась, потом оба они
смолкли,  только сердца у  них бились -  у  него от страсти,  у  нее же от
сладкого, пьянящего страха.
     Но  вначале страсть подавляла у  чеха  нежное чувство,  и  он  правду
говорил Анульке,  что глядит на  нее,  как волк на ягненка.  Только в  тот
вечер,  когда он  увидел ее  мокрые от  слез щечки и  ресницы,  сердце его
растаяло.  Она показалась ему доброй, родной и близкой; он и сам по натуре
был  парень хороший,  настоящий рыцарь,  поэтому не  только не  возомнил о
себе,  увидев эти сладостные слезы,  но стал робким и более внимательным к
ней.  В  разговоре он  не  был уже развязен,  и  хотя за ужином иногда еще
посмеивался над робостью девушки,  но уже иначе,  и  притом служил ей так,
как  оруженосец рыцаря должен служить шляхтянке.  Хотя старый Мацько думал
главным образом о завтрашней переправе и о дальнейшем путешествии,  однако
он  это  заметил и  похвалил Главу  за  хороший обычай,  которому он,  как
говорил старик, научился, наверно, у Збышка при мазовецком дворе.
     Тут он обернулся к Ягенке и прибавил:
     - Эх, Збышко!.. Он и у короля нашелся бы!
     После  ужина,  когда  все  стали  расходиться,  Глава  поцеловал руку
Ягенке, а потом поднес к губам и руку Анульки.
     - Вы за меня не бойтесь,  -  сказал он девушке, - да и при мне ничего
не бойтесь, я вас никому не дам в обиду.
     Мужчины после  ужина легли спать в  горнице,  а  Ягенка с  Анулькой в
боковуше вдвоем на широкой и  мягкой постели.  Девушкам что-то не спалось,
особенно Ануля все ворочалась на своей холщовой простыне.  Через некоторое
время Ягенка придвинулась к ней и шепнула:
     - Ануля?
     - Что тебе?
     - Что-то... сдается мне, что тебе очень по сердцу чех... Правда ведь?
     Ответа не последовало, тогда Ягенка снова зашептала:
     - Я ведь понимаю... Ты скажи мне...
     Анулька не  ответила и  на этот раз,  только прижалась губами к  щеке
Ягенки и осыпала свою госпожу поцелуями.
     У бедной Ягенки девичья грудь стала вздыматься от вздохов.
     - Ах,  понимаю я тебя,  понимаю!  - шепнула она так тихо, что Ануля с
трудом уловила ее слова.


                                    XI

     День  после  мглистой,  теплой  ночи  встал  ветреный,  на  дворе  то
прояснялось,   то  снова  хмурилось,   когда  по  небу,   гонимые  ветром,
проносились стаи  туч.  Мацько  велел  выступать  с  рассветом.  Смолокур,
который взялся довести путников до Буд,  уверял, что лошади пройдут всюду,
но повозки кое-где придется разбирать и переносить по частям, да и лубяные
короба с одеждой и припасом тоже придется перетаскивать на руках. Это было
хлопотное и  нелегкое дело;  но закаленные,  привычные к  труду люди,  чем
сидеть сложа руки  в  пустой корчме,  предпочли бы  самую тяжелую работу и
поэтому  охотно  двинулись  в  путь.   Перестал  бояться  даже  ободренный
смолокуром трусливый Вит.
     Сразу же за корчмой путники углубились в  высокоствольный чистый лес,
где, умело правя лошадьми, можно было подвигаться вперед, даже не разбирая
телег.  Ветер то затихал,  то налетал порывами с неслыханной силой,  точно
хлопая  огромными крыльями по  ветвям  стройных сосен,  пригибая к  земле,
ломая и  выворачивая их и крутя вершины,  словно крылья ветряной мельницы;
лес  гнулся  под  неистовым дыханием бури  и  даже  в  минуту  затишья  не
переставал шуметь,  словно негодуя на  такой налет ветра и  такое насилие.
Тучи по  временам совсем заслоняли дневной свет;  сек  дождь вперемешку со
снежной  крупой,  и  становилось так  темно,  словно  надвигались вечерние
сумерки.  Тогда Вит снова терял присутствие духа и  кричал,  что <нечистая
сила осердилась и не дает им идти>;  но его никто не слушал; даже пугливая
Ануля не принимала близко к сердцу его слов:  ведь чех был так близко, что
она  могла коснуться стременем его  стремени,  и  так смело глядел вперед,
будто хотел вызвать на единоборство самого дьявола.
     За высокоствольным бором начиналась лесная дрема,  а там глухая чаща,
где  совсем нельзя было  проехать.  Пришлось разобрать повозки,  что  было
сделано с большой ловкостью и быстротой. Крепыши слуги перенесли на плечах
колеса,  дышла и  передки,  а  затем перетаскали узлы  и  припасы.  Такого
бездорожья оказалось всего каких-нибудь четверть версты,  и все же путники
добрались до Буд только к вечеру. Смолокуры радушно приняли их и заверили,
что по Чертову логу,  вернее -  вдоль него, можно добраться до города. Эти
люди,  привыкшие к  лесу,  редко видали хлеб и  муку,  но  не  страдали от
голода.  У  них  было  вдосталь копченого мяса  и  особенно много копченых
пескарей,  все болота кругом кишели пескарями. Смолокуры щедро угощали ими
прибывших,  а  сами жадно тянулись за лепешками.  Среди них были женщины и
дети, черные от смолистого дыма; был также один старый крестьянин, который
прожил уже  более ста  лет и  помнил еще ленчицкую резню 1331 года,  когда
крестоносцы до  основания  разрушили город.  Мацько,  чех  и  обе  девушки
слыхали  уже  подобный рассказ от  приора  в  Серадзе,  и  все  же  они  с
любопытством слушали старика,  который,  сидя  у  костра  и  шевеля  угли,
казалось,  шевелил и страшные воспоминания своей молодости. Да! В Ленчице,
как и в Серадзе, не пощадили даже церквей и священников, и кровь стариков,
женщин  и  детей  лилась  под  ножами  захватчиков.   Крестоносцы,   вечно
крестоносцы!  Все думы Мацька и Ягенки летели к Збышку,  который находился
теперь  в  волчьей  пасти,  среди  враждебного племени,  не  ведающего  ни
жалости, ни законов гостеприимства. У Анули сердце замирало при мысли, что
и им придется,  быть может, гонясь за аббатом, заехать туда, где живут эти
жестокие люди...
     Но  старик стал потом рассказывать о  битве под Пловцами,  положившей
конец набегу крестоносцев; он участвовал в этой битве с железным чеканом в
руках в  пешем отряде,  выставленном крестьянской общиной.  В  этой  битве
погиб почти весь род Градов, так что Мацько знал о ней досконально, однако
и сейчас он будто впервые слушал рассказ о страшном разгроме немцев, когда
они,   словно  нива  под  напором  ветра,  полегли  под  мечами  польского
рыцарства, побежденные могущественным королем Локотком...
     - Да!  Я все помню, - говорил старик. - Набежали они, пожгли города и
замки,  детей и тех резали в колыбелях; но пришла и для них черная година.
Эх! И жаркая битва была! Только закрою глаза, так и вижу поле...
     Он  закрыл  глаза  и  надолго умолк,  шевеля  только тихонько угли  в
костре,  пока наконец Ягенка, не дождавшись продолжения рассказа, спросила
в нетерпении:
     - Как же это все было?
     - Как это все было?  -  переспросил старик.  -  Помню я  поле,  будто
сейчас его  вижу:  оно поросло кустами,  справа тянулось болото да  клочок
стерни -  так, клин небольшой. Но после битвы не стало видно ни кустов, ни
стерни,  ни  болота -  одно только оружие,  мечи,  секиры,  копья да груды
отменных доспехов,  словно кто ими всю святую землю прикрыл... Отродясь не
видывал я столько убитых и таких рек людской крови...
     Мацько от этих воспоминаний снова воодушевился.
     - Правда! - воскликнул он. - Велик бог милостию! Они тогда обратили в
пепел наше  королевство,  как  чума  прошли по  нашей земле.  Разрушили не
только Серадз и Ленчицу,  но и много других городов.  И что же?  Живуч наш
народ,  и сила у него великая.  Хоть ты, тевтонский пес, и схватишь его за
горло,  да  задушить не сможешь,  а  он тебе еще зубы выбьет...  Поглядите
только,  как отстроил король Казимир и  Серадз,  и Ленчицу:  они еще краше
стали,  и съезды собираются там по-старому,  а крестоносцы, как разбили их
под Пловцами,  так и лежат там да гниют.  Дай-то,  господи, чтоб им всегда
такой был конец!
     Старый мужик сперва одобрительно кивнул головой, но потом сказал:
     - Нет,  не  лежат там и  не  гниют.  После битвы повелел король пешим
воинам копать рвы,  помочь нам пришли и окольные мужики,  рыли мы так, что
только лопаты звенели.  Уложили мы  потом  немцев во  рвы  и  засыпали для
порядка, чтоб не пошла от них какая зараза; но только они там не остались.
     - Как так не остались? Что же с ними приключилось?
     - Сам  я  этого не  видал,  скажу только,  что  люди  потом говорили.
Разыгралась после битвы неистовая буря,  и двенадцать недель бушевала она,
да все по ночам.  Днем солнышко сияет, а ночью ветер так и рвет. Это целые
тучи чертей кружили в вихре,  да все с вилами; подлетит черт, тык вилами в
землю,  подденет крестоносца да в пекло его и тащит. Народ в Пловцах такой
шум слыхал, будто целые стаи собак выли, никто только понять не мог, немцы
ли это выли со страху и  с  горя или черти от радости.  И  так было до той
самой поры, покуда ксендзы не освятили ров и покуда земля под новый год не
замерзла так, что в нее и вилы не всадишь.
     Он умолк, а немного погодя прибавил:
     - Дай-то, господи, пан рыцарь, такой конец им, как вы сказали, и хоть
я до этого не доживу,  да доживут такие парнишки,  как эти вот двое,  и не
увидят они того, что видели мои глаза.
     И  он стал любоваться то на Ягенку,  то на Анульку,  дивясь чудным их
личикам.
     - Словно маки в хлебах,  - сказал он, качая головой, - таких я еще не
видывал.
     За  беседой прошла часть ночи,  а  там все улеглись спать в  будах на
мохе, мягком, как пух, и покрытом теплыми шкурами. А на другой день, когда
богатырский сон укрепил их члены и совсем уже рассвело,  путники двинулись
дальше.  Правда,  дорога вдоль лога была нельзя сказать чтобы легкая,  но,
впрочем,  не  такая уж  и  трудная,  так что еще до  захода солнца путники
увидели ленчицкий замок.  Город был вознесен из пепла,  частью отстроен из
красного кирпича и  даже  камня.  Стены были высокие,  защищенные башнями,
костелы еще  великолепнее,  чем в  Серадзе.  У  доминиканцев путники легко
разузнали про аббата.  Он был в Ленчице,  говорил,  что ему лучше,  что он
надеется выздороветь,  и несколько дней назад отправился дальше. Мацьку не
было  теперь надобности непременно догонять аббата,  он  все  равно  решил
везти девушек в Плоцк, куда повез бы их и аббат; но старый рыцарь спешил к
Збышку и  потому очень обеспокоился,  узнав о  том,  что уже после отъезда
аббата вода в реках так поднялась, что ехать дальше было нельзя. Рыцарю со
столь  значительной  свитой,  направлявшемуся,  по  его  словам,  к  князю
Земовиту,  доминиканцы оказали радушный прием  и  на  дорогу снабдили даже
оливковой дощечкой,  на которой была начертана по-латыни молитва архангелу
Рафаилу, покровителю путешествующих.
     Две  недели  продолжалось вынужденное пребывание путников в  Ленчице;
один  из  оруженосцев замкового старосты обнаружил за  это  время,  что  у
проезжего рыцаря оруженосцы -  девушки,  и  тут  же  без памяти влюбился в
Ягенку.  Чех хотел тотчас вызвать его на  бой на утоптанной земле,  но все
это произошло накануне отъезда, и Мацько отсоветовал Главе драться.
     Когда они тронулись в путь,  ветер уже подсушил дорогу. Правда, часто
выпадали дожди,  но,  как всегда весною,  они быстро проносились. Это были
теплые и  бурные ливни,  пришла уже настоящая весна.  На  полях сверкали в
бороздах светлые полоски воды,  при каждом дуновении ветра от пашен тянуло
прелью.  Болота покрылись желтоголовниками,  в лесах расцвели подснежники,
малиновки весело звенели в ветвях. Путники ощутили прилив новой бодрости и
надежды,  ехали они хорошо и  через шестнадцать дней остановились у  ворот
Плоцка.
     Однако уже спустилась ночь, городские ворота были заперты, и путникам
пришлось переночевать у ткача за городской стеной.  Девушки легли поздно и
после  трудного и  долгого  путешествия уснули  крепким сном.  Как  только
отворили ворота,  Мацько,  который не знал устали, не стал будить их и сам
отправился в город; он легко отыскал кафедральный собор и епископский дом,
где ему первым делом сообщили, что аббат неделю назад умер.
     Умер он неделю назад;  но,  по тогдашним обычаям,  у  гроба в течение
шести дней служили панихиды,  так  что  хоронить аббата должны были только
сегодня, а после похорон должны были править тризну.
     Разогорченный Мацько не  стал даже осматривать город,  с  которым он,
впрочем,  успел немного познакомиться,  когда ездил с  письмом от  княгини
Александры к великому магистру, и поспешил за ворота города, к дому ткача.
     <Да, помер, царство ему небесное! - рассуждал по дороге старик. - Тут
уж ничего не поделаешь; но как же мне быть теперь с девчонками?>,
     И он стал раздумывать,  оставить  ли  их  у  княгини  Александры  или
княгини  Анны  Дануты  или уж лучше отвезти в Спыхов.  Все думалось ему по
дороге,  что, если Дануси нет в живых, не худо было бы Ягенке быть поближе
к  Збышку.  Он  не  сомневался,  что  Збышко долго будет тосковать по той,
которую любил больше всех, долго будет ее оплакивать, но не сомневался и в
том,  что такая девушка,  как Ягенка, под боком у парня свое дело сделает.
Помнил он,  что хоть рвалась душа Збышка через леса и боры в  Мазовию,  но
при  Ягенке  его  всегда  брала  истома.  По  этой причине Мацько,  твердо
уверенный в том,  что Дануська погибла,  не раз подумывал,  что  в  случае
смерти  аббата  Ягенку  никуда усылать не следует.  Но жаден был старик до
земных благ и поэтому не мог не думать и о  наследстве,  оставшемся  после
аббата. Правда, аббат на них разгневался и грозился ничего им не оставить,
ну,  а вдруг он перед смертью раскаялся?  Он оставил что-то Ягенке, в этом
не было никакого сомнения, он и сам не раз