винами,  воодушевленные и  опьяненные
победой, немецкие хоругви ударили сбоку на польское крыло.
     Уверенные,   что  все  королевское  войско  уже  разбито  и  одержана
решительная победа,  они  возвращались беспорядочными толпами с  криками и
пением и  вдруг  увидели жестокую сечу  и  поляков,  готовых торжествовать
победу, которые окружали немецкие полчища.
     Нагнув  головы,   крестоносцы  сквозь  решетки  забрал  уставились  в
изумлении на открывшуюся перед ними картину,  а затем, вонзив шпоры в бока
коням, ринулись в самое пекло.
     Одна за другой мчались их  толпы,  и  вскоре  тысячи  монахов-рыцарей
обрушились на уставшие уже польские хоругви.  Увидев,  что пришла подмога,
немцы радостно закричали и с новой яростью ударили на  поляков.  По  всему
строю закипела ожесточенная битва,  земля обагрилась потоками крови,  небо
омрачилось,  и послышались глухие раскаты грома,  словно сам  бог  пожелал
вмешаться в ряды сражающихся.
     Победа  стала  склоняться  на  сторону  немцев...  В  польских  рядах
начиналось смятение, и исступленные полчища крестоносцев уже дружно запели
победную песнь:

                         Christ ist erstanden!..*
     _______________
          * Христос воскрес!.. (нем.)

     Но в это время произошло нечто еще более страшное.
     Один из поверженных в прах крестоносцев вспорол ножом брюхо коня,  на
котором сидел Марцин из  Вроцимовиц,  держа большую,  священную для  всего
войска краковскую хоругвь с  орлом  в  короне.  Мгновенно рухнули скакун и
всадник, а вместе с ними заколебалась и упала хоругвь.
     Миг один -  и сотни железных рук протянулись за нею, а немцы заревели
от  восторга.  Им казалось,  что это уже конец,  что страх овладеет теперь
поляками и  в  рядах  их  начнется смятение,  что  приходит для  врага час
поражения,  истребления и  резни,  а  им  остается  только  преследовать и
уничтожать бегущих.
     Но они жестоко обманулись в своих ожиданиях.
     Правда,  при  виде  падающей хоругви у  польских воителей вырвался из
груди крик отчаяния; но не страх, а ярость звучала в этом отчаянном крике.
Словно  жаром  обдало  панцири.  Самые  грозные рыцари  обеих  ратей,  как
разъяренные львы,  ринулись к  поверженному хорунжему,  и  буря  поднялась
вокруг польской хоругви.  Люди и кони свились в один чудовищный клубок,  в
котором мелькали руки,  скрежетали мечи,  свистели секиры, сталь лязгала о
железо,  а гром, стоны и дикие крики сраженных слились в один ужасный хор,
словно все грешники возопили вдруг из  недр преисподней.  Столбом взвилась
пыль,  и  из  клубов ее ничего не видя от страха,  вырвались одни кони без
всадников, с налитыми кровью глазами и дико развевающимися гривами.
     Недолгим был  этот  бой.  Ни  один  немец  не  вышел живым из  жаркой
схватки,  и  над  польским войском снова  взвилась отбитая хоругвь.  Ветер
повеял на нее,  развернул полотнище,  и  хоругвь раскрылась,  как огромный
цветок,   как  символ  надежды,   как  символ  гнева  божия,  настигающего
крестоносцев, и победы поляков.
     Кликами  торжества  приветствовало  знамя  все  войско  и   с   таким
ожесточением ударило на немцев, словно каждая хоругвь стала вдвое больше и
сильней.
     Без  пощады,  без  отдыха,  ни  на  миг  не  переводя  дыхания,  били
крестоносцев поляки,  они теснили врагов со всех сторон,  преследовали их,
безжалостно разили ударами мечей,  секир,  топоров,  дубин,  и крестоносцы
снова дрогнули и  стали отступать.  То  там,  то  тут раздавалась мольба о
пощаде. То там, то тут из свалки вырывался иноземный рыцарь с потрясенным,
побелевшим от страха лицом и  бежал куда глаза глядят на обезумевшем своем
коне.  Большая часть  белых  плащей,  которые рыцари-монахи  носили поверх
доспехов, валялась уже на земле.
     Страшная тревога объяла сердца военачальников ордена, они поняли, что
все  их  спасение только  в  магистре,  который  стоял  наготове во  главе
шестнадцати запасных хоругвей.
     И  магистр,  глядя с холма на битву,  тоже понял,  что час настал,  и
послал в  бой свои железные хоругви,  как вихрь,  который насылает тяжелую
градовую тучу, несущую гибель и смерть.
     Но  еще раньше перед третьим строем польского войска,  не принимавшим
до  этого  участия  в  бою,  появился  на  разгоряченном коне  Зындрам  из
Машковиц,  который недремлющим оком  озирал все  поле  и  следил за  ходом
битвы.
     Здесь с польской пехотой стояло несколько рот наемных чехов.  Одна из
них дрогнула еще перед началом битвы, но ее вовремя пристыдили, и, прогнав
своего начальника,  она осталась в  строю и  теперь рвалась в  бой,  чтобы
искупить  свою  минутную слабость.  Но  главные  силы  составляли польские
полки, состоявшие из конных, но не панцирных, бедных шляхтичей, а также из
пеших воинов городов и  главным образом деревень,  которые были  вооружены
рогатинами, тяжелыми копьями и косами, насаженными торчком на древка.
     - К бою,  к бою!  -  кричал могучим голосом Зындрам из Машковиц,  как
молния пролетая вдоль рядов.
     - К бою! - повторили младшие военачальники.
     Поняв,  что пришел их черед,  крестьяне уперли в  землю древка копий,
чеканов и кос и,  осенив себя крестным знамением, поплевали в свои большие
натруженные руки.
     По  всему  строю разнесся этот  зловещий звук,  а  затем каждый воин,
вздохнув полной грудью,  схватился за свое оружие. В эту минуту к Зындраму
подскакал гонец с  приказом от короля и  прерывистым голосом прошептал ему
что-то  на  ухо;  повернувшись к  пешим  воинам,  Зындрам взмахнул мечом и
крикнул:
     - Вперед!
     - Вперед! Лавой! Равняясь! - раздалась команда военачальников.
     - Эй, хлопцы! На немецких псов! Бей их!
     И  рать потекла.  Чтобы не сбиваться с  ноги и  не ломать строя,  все
хором повторяли:
     - Бо-го-ро-ди-це де-во, ра-дуй-ся, бла-го-дат-на-я Ма-рия, го-сподь с
то-бо-ю!..
     Они шли,  как вешние воды.  Шли наемные полки, горожане, крестьяне из
Малой  и  Великой Польши,  силезцы,  которые перед  войной нашли убежище в
королевстве,  и мазуры из Элка,  которые бежали от крестоносцев.  Все поле
засверкало, заискрилось на солнце от кос и остриев копий.
     Но вот они дошли.
     - Бей! - крикнули военачальники.
     - Ух!
     И  каждый крякнул,  как  добрый дровосек,  когда первый раз  взмахнет
топором, и пошли ратники рубить, что было силы.
     Гром и крики взметнулись к небесам.
     Король,  который с холма руководил всей битвой, рассылая во все концы
гонцов,  и даже охрип,  отдавая приказы, увидел наконец, что сражается уже
все войско, и сам стал рваться в бой.
     Боясь за священную особу государя,  придворные не пускали его. Жулава
схватил за узду его коня и не отпустил даже тогда, когда король ударил его
копьем по руке.  Другие преграждали королю дорогу,  заклиная его не ехать,
уверяя, что это не решит участи битвы.
     А меж тем над королем и всей его свитой нависла грозная опасность.
     Следуя примеру хоругвей,  которые вернулись после  разгрома литвинов,
магистр тоже решил напасть на поляков сбоку и  пошел в обход;  шестнадцать
отборных его хоругвей должны были поэтому пройти неподалеку от  холма,  на
котором стоял Владислав Ягайло.
     В свите тотчас заметили опасность, но отступать было поздно. Свернули
только королевское знамя,  да писец короля,  Збигнев из Олесницы,  во весь
дух  поскакал к  ближайшей хоругви,  которая под  предводительством рыцаря
Миколая Келбасы готовилась как раз встретить врага.
     - Король в западне! На помощь! - крикнул Збигнев.
     Но Келбаса,  который потерял уже шлем, сорвал с головы окровавленную,
пропотелую шапочку и, показав ее гонцу, воскликнул в страшном гневе:
     - Вот  погляди,  как мы  здесь бездельничаем!  Безумец!  Ужели ты  не
видишь, что эта туча движется на нас и что мы навели бы ее на короля? Поди
прочь, покуда я не ткнул тебя мечом.
     Позабыв о  том,  с  кем он говорит,  задыхаясь от гнева,  он и впрямь
замахнулся на гонца,  но тот понял,  с кем имеет дело,  и,  сознавая,  что
старый воитель прав, понесся назад к королю и передал ему все, что слышал.
     Королевская стража  стала  стеной,  чтобы  грудью  защитить государя.
Однако на  этот раз придворные не смогли удержать короля,  и  он выехал на
коне  в  первый ряд.  Пока они  построились,  немецкие хоругви подошли так
близко,  что  можно было  ясно  различить гербы на  щитах.  Самое отважное
сердце содрогнулось бы  от  одного вида крестоносцев,  ибо в  бой шел цвет
рыцарства.  В  блистательных доспехах,  на  рослых,  как туры,  конях,  не
уставшие от битвы,  в которой они пока не принимали участия,  а, напротив,
хорошо отдохнувшие,  они мчались,  как ураган,  с  громом и топотом,  шумя
знаменами и значками,  и сам великий магистр летел впереди в широком белом
плаще, развевавшемся на ветру, как огромные крылья орла.
     Магистр уже миновал королевскую свиту и несся туда,  где кипела самая
жаркая битва, ибо что могла значить для него горсточка рыцарей, стоявших в
стороне, в которой он не помышлял найти короля и совсем его не заметил! Но
от одной хоругви отделился великан немец и,  то ли  узнав  Ягайла,  то  ли
соблазнившись серебристыми королевскими доспехами,  то ли,  наконец, желая
блеснуть рыцарской своею отвагой,  нагнул голову, наставил копье и понесся
прямо на короля.
     Не успела стража броситься к королю, как тот вонзил шпоры коню в бока
и ринулся на немца. Они неминуемо сшиблись бы в смертельной схватке, когда
бы не тот самый Збигнев из  Олесницы,  молодой  писец  короля,  который  в
одинаковой мере был сведущ в латыни и в рыцарском деле. С обломком копья в
руке он сбоку подскакал к немцу и,  ударив его по голове,  разбил  шлем  и
свалил  крестоносца  наземь.*  <В  ту  же  минуту  сам король ударил немца
острием в открытый лоб и собственноручно изволил его убить>.
     _______________
          * Эпизод  воспроизведен  вслед   за   Длугошем,   который,   как
     отмечалось в литературе,  явно хотел возвысить своего покровителя.  В
     латинской хронике,  появившейся через год после битвы, говорится, что
     рыцаря свалил с коня сам король.

     Так  погиб  прославленный немецкий рыцарь Дипольд Кикериц фон  Дибер.
Коня его поймал князь Ямонт,  а сам он лежал,  сраженный,  в белом кафтане
поверх доспехов,  опоясанном золотым поясом.  Глаза его отуманились,  ноги
еще судорожно дергались, пока смерть, великая упокоительница, не одела его
голову мраком и не упокоила его навеки.
     Рыцари хелминской хоругви бросились было на поляков,  чтобы отомстить
за смерть товарища,  но сам магистр преградил им путь и с криком:  * - послал их туда, где должна была решиться участь этого кровавого
дня, где кипела жестокая битва.
     _______________
          * Сюда! Сюда! (нем.)

     И  снова  произошло нечто  удивительное.  Миколай Келбаса стоял ближе
всех и  узнал крестоносцев;  но другие польские хоругви не разглядели их в
облаках пыли и, решив, что это возвращаются в бой литвины, не поторопились
встретить врага.
     Только  Добко  из   Олесницы  помчался  наперерез  летевшему  впереди
великому магистру и узнал его по плащу, щиту и большому золотому ковчежцу,
который тот носил на  груди поверх панциря.  Но  польский рыцарь не посмел
ударить копьем в ковчежец,  и,  хотя он был гораздо сильнее магистра,  тот
толкнул кверху его копье и легко ранил коня, после чего они разминулись и,
описав круг, поскакали к своим.
     - Немцы! Сам магистр! - крикнул Добко.
     Услышав  эти  слова,  польские  хоругви  ураганом ринулись на  врага.
Первым бросился на крестоносцев Миколай Келбаса со своей хоругвью, и битва
разгорелась снова.
     Но то ли рыцари из хелминской земли, среди которых было много поляков
по крови,  не ударили на врага с должной силой, то ли поляков уже ничто не
могло удержать, только новый наскок крестоносцев не принес того успеха, на
который рассчитывал магистр. Ему казалось, что это будет последний удар по
королевским силам,  а меж тем он обнаружил вскоре,  что поляки напирают на
крестоносцев,  что они теснят,  бьют, разят и окружают его хоругви, сжимая
их, как в клещах, а его рыцари не наступают, а лишь отражают удары врага.
     Тщетно ободрял он крестоносцев,  тщетно мечом гнал их в бой.  Правда,
они  оборонялись,   и  оборонялись  стойко;  но  не  было  у  них  ни  той
неукротимости, ни той ярости, которая поднимает дух победоносного войска и
которая  владела  сейчас  поляками.   В   измятых  доспехах,   израненные,
окровавленные,  с иззубренным оружием в руках,  польские рыцари в молчании
самозабвенно бросались в  самую гущу врагов,  которые уже начали осаживать
коней,  уже начали озираться назад,  как бы желая убедиться, не сомкнулось
ли  железное кольцо,  которое сжималось все беспощадней,  и  медленно,  но
безостановочно  отступали,   словно   стремясь   незаметно   выбраться  из
смертельной схватки.  Вдруг со  стороны леса донеслись новые оглушительные
крики.  Это Зындрам привел и бросил в бой своих мужиков.  Тотчас залязгали
косы  о  железо,  загремели  под  чеканами  панцири,  ручьем  полилась  на
истоптанную землю кровь,  поле усеялось трупами, и началась кровавая сеча,
ибо  немцы  постигли,  что  спасение  только  в  мече,  и  стали  отчаянно
защищаться.


     Поляки бились,  еще  не  уверенные в  том,  что одолеют врага,  когда
неожиданно справа взвились клубы пыли.
     - Литвины идут назад! - раздались радостные голоса поляков.
     Они  угадали.   Литвины,   которых  можно  было  разбить,  но  нельзя
сокрушить,  возвращались назад и  с  диким воем ураганом летели в  бой  на
своих быстроногих конях.
     Тогда  несколько  комтуров  во  главе  с   Вернером  фон  Теттингеном
подскакали к магистру.
     - Спасайтесь!  -  крикнул  побелевшими  губами  комтур  Эльблонга.  -
Спасайте себя и орден, пока нас не окружили.
     Но благородный Ульрих мрачно поглядел на него и,  подняв руку к небу,
воскликнул:
     - Оставить это  поле,  на  котором погибло столько храбрых?  Нет!  Не
приведи бог! Не приведи бог!
     И,  крикнув крестоносцам,  чтобы они следовали за  ним,  он  бросился
туда,  где кипела битва.  Тем временем подоспели литвины, и началось такое
смятение,  такое побоище и кровопролитие, что человеческий глаз ничего уже
не мог различить.
     Раненный острием литовской сулицы в рот и дважды в лицо,  магистр еще
некоторое время  отражал удары слабеющей правой рукой;  но  когда рогатина
вонзилась ему в шею, он, словно дуб, повалился на землю.
     Целая орда воинов в звериных шкурах ринулась на него.


     Вернер Теттинген с несколькими хоругвями бежал с поля битвы, а вокруг
всех прочих хоругвей сомкнулось железное кольцо королевского войска. Битва
обратилась  в  побоище,  в  такой неслыханный разгром крестоносцев,  какие
редко случались в истории человечества.  Никогда во времена  христианства,
начиная  с  борьбы римлян и готов с Аттилой* и Карла Мартелла с арабами**,
не сражались столь могучие рати.  Но теперь одна из них вся почти полегла,
словно сжатая нива. Сдались хоругви, которые напоследок были введены в бой
магистром.  Хелминцы воткнули в землю значки.  Некоторые  немецкие  рыцари
спешились  в знак того,  что сдаются в плен,  и стали на колени на залитой
кровью земле.  Во главе со своим предводителем сдалась вся хоругвь Георгия
Победоносца, в которой служили иноземные гости.
     _______________
          * Речь   идет   о   знаменитой   <битве  народов>  (451  г.)  на
     Каталаунских полях,  когда римский полководец Аэций вместе с союзными
     войсками разбил полчища гуннов.
          ** Имеется в виду победа франков при Пуатье (732 г.).


     Но  битва продолжалась,  ибо многие хоругви крестоносцев предпочитали
умереть,  чем сдаться на  милость победителей.  По  своему боевому обычаю,
немцы стали в  огромный круг и  защищались,  как стадо вепрей,  окруженное
волчьей стаей.  Польско-литовское войско взяло в кольцо этот круг рыцарей,
словно удав,  обвивающий быка, и сжимало кольцо все тесней. Снова мелькали
руки,  гремели  чеканы,  лязгали  косы,  рубили  мечи,  пронзали рогатины,
свистели топоры и секиры.  Как лес,  рубили немцев поляки,  и те умирали в
молчании, огромные, мрачные, неустрашимые.
     Одни,  приподняв забрало,  прощались друг с другом, обмениваясь перед
смертью поцелуем; другие, словно обезумев, бросались очертя голову в самое
пекло;  третьи сражались как бы  во сне;  наконец,  некоторые вонзали сами
себе в горло мизерикордию или, сорвав нашейник, молили товарища: <Режь!>
     Вскоре  под  ожесточенным натиском поляков  большой круг  распался на
десятки меньших,  и  тогда отдельным рыцарям легче стало бежать.  Но  даже
разрозненные кучки крестоносцев сражались с бешенством отчаяния.
     Редко кто становился на колени и просил пощады,  и даже тогда,  когда
под  страшным напором поляков рассеялись наконец и  эти  кучки,  отдельные
рыцари не  хотели сдаваться живыми в  руки победителей.  Этот день был для
ордена и  для всего западного рыцарства днем величайшего поражения,  но  и
величайшей славы.  У ног великана Арнольда фон Бадена,  окруженного пешими
воинами,  вырос целый вал польских трупов,  а  он,  могучий и непобедимый,
стоял  над  ним,   словно  пограничный  столб  на  холме,  и  всякий,  кто
приближался к нему на длину меча, погибал, словно сраженный молнией.
     Наконец на  него  наехал  сам  Завиша Чарный Сулимчик;  увидев пешего
рыцаря и  не желая нарушать рыцарский закон и  нападать на него сзади,  он
тоже соскочил с коня и стал издали кричать крестоносцу:
     - Поверни ко мне голову,  немец,  да сдавайся,  а нет,  так выходи со
мной на бой!
     Арнольд повернулся и,  узнав  Завишу по  черным доспехам и  Сулиме на
щите, сказал про себя:
     <Смерть моя пришла,  пробил мой час,  ибо никто не  уходит из его рук
живым.  Но если бы я одолел его, то снискал бы бессмертную славу, а может,
спас бы и свою жизнь>.
     С  этой мыслью он бросился на противника,  и они схватились,  как два
вихря,  на усеянной трупами земле.  Но всех превзошел силой Завиша, и горе
было отцам, чьи сыны должны были биться с ним. Под ударом его меча треснул
выкованный в Мальборке щит,  как глиняный горшок треснул стальной шлем,  и
храбрый Арнольд упал с разрубленной надвое головой.


     Члуховский комтур Генрих,  тот  самый  лютый враг  польского племени,
который поклялся,  что велит до  тех пор носить перед собою два обнаженных
меча,  пока не обагрит их польскою кровью,  теперь бежал украдкою с  поля,
как лисица бежит из окруженного охотниками леса; но внезапно ему преградил
дорогу  Збышко  из  Богданца.  Увидев  занесенный  меч,  комтур  вскричал:
 (Пощади!) - и в страхе сложил руки; молодой рыцарь,
услышав эти слова,  уже не смог удержать занесенную руку,  но все же успел
повернуть меч и только плашмя ударил комтура по жирной потной роже.  Затем
он  бросил его своему оруженосцу,  который,  закинув немцу веревку на шею,
потащил его, как вола, туда, куда сгоняли всех пленников-крестоносцев.
     А  старый Мацько все искал на  кровавом побоище Куно Лихтенштейна,  и
судьба,  порадевшая в  этот  день о  поляках,  отдала наконец ему  в  руки
крестоносца,  который притаился в  кустах  с  горсточкой немецких рыцарей,
убегавших от страшного разгрома.  Блеск солнца, отразившись в броне, выдал
их присутствие. Все они разом упали на колени и тотчас сдались, но Мацько,
узнав,  что  среди  пленников находится великий  комтур  ордена,  приказал
привести его и, сняв с головы шлем, спросил:
     - Узнаешь ли ты меня, Куно Лихтенштейн?
     Нахмуря брови и уставя на Мацька глаза, тот через минуту ответил:
     - Я видел тебя при плоцком дворе.
     - Нет,  -  возразил Мацько,  -  ты видел меня раньше! Ты видел меня в
Кракове,  когда я заклинал тебя спасти жизнь моему племяннику, которого за
безрассудное нападение на  тебя присудили к  смерти.  Тогда-то дал я  обет
богу и рыцарской честью поклялся найти тебя и вызвать на