рый Мацько умел найтись при всяких обстоятельствах он  решил,  что
не худо было бы расположить к себе немцев.
     - Всегда тяжело попасть в  неволю,  -  сказал он,  помолчав с  минуту
времени,  -  но,  благодарение создателю,  он предал меня в ваши руки,  вы
настоящие рыцари и блюдете рыцарскую честь.
     Вольфганг опустил глаза и  кивнул головой,  правда довольно надменно,
но с видимым удовлетворением.
     А старый рыцарь продолжал:
     - И  как  хорошо вы  знаете наш  язык!  Видно,  бог щедро наделил вас
талантами!
     - Я знаю ваш язык,  потому что в Члуховой народ говорит по-польски, а
мы с братом уже семь лет служим под начальством тамошнего комтура.
     - Придет пора,  наступит время,  и  вы займете его место!  Это уж как
пить дать... Вот брат ваш не говорит так по-нашему.
     - Арнольд немного понимает,  но не говорит. Он посильнее меня, хоть и
я крепыш, зато он не так сообразителен.
     - Что вы, он мне вовсе не кажется глупым! - сказал Мацько.
     - Вольфганг, что он говорит? - снова спросил Арнольд.
     - Хвалит тебя, - ответил Вольфганг.
     - Да,  хвалю,  - прибавил Мацько, - он настоящий рыцарь, а это первое
дело!  Скажу вам прямо,  сегодня я  хотел отпустить его на слово,  пускай,
думаю,  едет, куда ему заблагорассудится, лишь бы явился потом, хоть через
год. Так ведь приличествует поступать опоясанным рыцарям.
     И он уставился испытующим оком в лицо Вольфганга.
     - Может,  я и отпустил бы вас на слово, - сказал тот, поморщившись, -
когда бы вы не помогали против нас собакам-язычникам.
     - Это неправда, - возразил Мацько.
     И  снова  между ними  возник такой же  горячий спор,  как  накануне у
Мацька с  Арнольдом.  Хотя старый рыцарь был прав,  однако на этот раз ему
пришлось круто:  Вольфганг и  впрямь был  умнее своего старшего брата.  Но
спор оказался полезен,  так  как и  младший брат узнал обо всех щитненских
злодеяниях,  клятвопреступлениях и  предательствах,  а  вместе с  тем и  о
судьбе  несчастной Дануси.  Вольфганг ничего  не  сумел  ответить  на  все
обвинения, которые бросал в лицо ему Мацько. Он вынужден был признать, что
месть была  справедлива и  что  польские рыцари имели право поступить так,
как они поступили.
     - Клянусь благословенными костями святого Либерия,  -  сказал он, - я
не  стану жалеть Данфельда.  Говорили,  будто он  был  чернокнижником;  но
всемогущество божие и  правда сильнее чернокнижия!  Не  знаю,  служил ли и
Зигфрид сатане,  но в погоню за ним я не стану пускаться: и конницы у меня
для этого нет, да и пусть горит он в геенне огненной, коли замучил, как вы
говорите, эту девушку!
     Тут он перекрестился и прибавил:
     - Не остави меня, господи, в смертный мой час!
     - А  что же будет с этой несчастной мученицей?  -  спросил Мацько.  -
Неужели вы  не позволите отвезти ее домой?  Неужели ей придется погибать в
ваших темницах? Вспомните про гнев божий!..
     - Женщина мне не нужна,  -  жестко ответил Вольфганг. - Пусть один из
вас отвезет ее отцу, лишь бы потом явился, но обоих вас я не отпущу.
     - Ну,  а  если  я  поклянусь своей рыцарской честью и  копьем Георгия
Победоносца?
     Вольфганг заколебался,  ибо это была страшная клятва,  но в это время
Арнольд спросил в третий раз:
     - Что он говорит?
     Узнав,  в  чем  дело,  он  запальчиво и  грубо начал возражать против
освобождения обоих рыцарей на  слово.  У  него  были  на  этот  счет  свои
соображения:  он потерпел поражение и в битве со Скирвойлом, и в схватке с
этими польскими рыцарями.  Как солдат,  он  знал,  что брату с  его пешими
воинами  придется  вернуться  в  Мальборк,  так  как  продолжать  поход  в
Готтесвердер после уничтожения передних отрядов значило вести людей просто
на гибель. Он знал, что ему придется предстать перед магистром и маршалом,
и  понимал,  что  меньше будет сраму,  если  он  приведет хотя  бы  одного
знатного пленника. Живой рыцарь значит больше, чем рассказ о том, что двое
рыцарей захвачены в плен.
     Слушая хриплые выкрики и проклятия Арнольда,  Мацько сразу понял, что
большего от них ему не добиться и надо брать, что дают.
     - Вот  о  чем  я  еще хочу вас попросить,  -  сказал он,  обращаясь к
Вольфгангу, - я уверен, что мой племянник сам поймет, что ему надо ехать с
женой,  а  мне оставаться с  вами.  Однако на  всякий случай позвольте мне
сказать ему, что об этом и говорить не приходится, ибо такова ваша воля.
     - Ладно,  мне  все  едино,  -  ответил  Вольфганг.  -  Давайте только
поговорим о  выкупе,  который ваш племянник должен привезти за  себя и  за
вас, от этого зависит все.
     - О выкупе?  - переспросил Мацько, который предпочел бы отложить этот
разговор.  -  Разве  у  нас  мало  времени впереди?  Когда  имеешь дело  с
опоясанным рыцарем,  слово его -  это те же деньги, да и насчет цены можно
положиться на совесть. Мы вот под Готтесвердером захватили одного знатного
вашего рыцаря,  некоего господина де Лорша, и мой племянник, - это он взял
его в плен, - отпустил его просто на слово, вовсе не договариваясь о цене.
     - Вы взяли в плен де Лорша? - быстро спросил Вольфганг. - Я его знаю.
Это знатный рыцарь. Но почему же мы не встретились с ним по дороге?
     - Верно, он не сюда поехал, а в Готтесвердер или в Рагнету, - ответил
Мацько.
     - Это рыцарь богатый и знатного рода,  -  повторил Вольфганг. - Вы за
него много получите! Хорошо, что вспомнили об этом, теперь и я за грош вас
не отпущу.
     Мацько закусил язык, но гордо поднял голову.
     - Мы и без того знаем себе цену.
     - Тем лучше, - сказал младший фон Баден.
     Однако он тут же оговорился:
     - Тем лучше,  но  не  для нас,  ибо мы смиренные монахи,  давшие обет
бедности, а для ордена, который употребит ваши деньги во славу божию.
     Мацько ничего не ответил, он только взглянул на Вольфганга так, точно
хотел  сказать ему:  <Рассказывай сказки!>  -  и  через  минуту они  стали
торговаться.  Тяжелое и  щекотливое это  было дело для  старого рыцаря:  с
одной стороны,  его очень огорчали всякие убытки,  а с другой, он понимал,
что  не  подобает ему  слишком дешево  ценить себя  и  Збышка.  Он  вьюном
вертелся,  тем более что Вольфганг,  на словах как будто мягкий и учтивый,
на  деле оказался непомерно жадным и  твердым,  как кремень.  Единственным
утешением была для Мацька мысль,  что за все заплатит де Лорш,  и все-таки
он  сожалел об  утраченной надежде на барыш,  тем более что не рассчитывал
получить выкуп за Зигфрида, уверенный, что ни Юранд, ни Збышко ни за какие
деньги не отпустят старого крестоносца живым.
     После  долгих  переговоров они  пришли  наконец к  соглашению о  том,
сколько  гривен  и  к  какому  сроку  должен  привезти  Збышко,   и  точно
определили,  сколько людей и лошадей он возьмет с собою. Мацько отправился
сообщить об этом племяннику;  опасаясь, видно, как бы немцы не передумали,
старик посоветовал ему выезжать немедленно.
     - Такая она,  эта рыцарская жизнь,  - говорил он, вздыхая, - вчера ты
был сверху, а сегодня подмяли тебя! Что делать! Бог даст, придет опять наш
черед!  А  сейчас не  теряй времени.  Коли  поторопишься,  догонишь Главу,
вместе вам будет безопаснее,  а как выберетесь из пущи и попадете к своим,
в  Мазовию,  так у любого шляхтича,  в любой усадьбе найдете приют,  любой
окажет вам помощь,  позаботится о  вас.  У нас чужим в этом не отказывают,
так  что  же  говорить о  своих!  Для  бедняжки Дануси это может быть тоже
спасением.
     Он  поглядывал при этом на  Данусю,  которая часто и  тяжело дышала в
полусне.   Ее  прозрачные  руки,   лежавшие  на  темной  медвежьей  шкуре,
лихорадочно дрожали.
     Мацько перекрестил ее и сказал:
     - Эх,  бери ее и уезжай!  Все в руках божьих, только видится мне, что
она уж на ладан дышит!
     - Не говорите так! - воскликнул Збышко в отчаянии.
     - Все мы под богом ходим!  Я велю сюда подать тебе коня,  и поезжай с
богом!
     И,  выйдя,  из избушки,  он велел приготовить все к  отъезду.  Турки,
подаренные Завишей,  подвели к избушке коней с носилками, устланными мохом
и  шкурами,  а слуга Вит -  верхового коня Збышка;  спустя некоторое время
Збышко вышел из  избушки с  Данусей на руках.  Это была такая трогательная
картина,  что  оба брата фон Бадены,  подойдя из  любопытства к  избушке и
увидев полудетскую фигурку Дануси, ее лицо, живо напомнившее им лик святой
на иконе,  и заметив, как тяжело и бессильно опустила она ослабелую голову
на плечо молодого рыцаря,  переглянулись в изумлении, и сердца их зажглись
гневом против виновников ее  несчастья.  <У  Зигфрида сердце не рыцаря,  а
палача,  -  шепнул Вольфганг брату,  - а эту змею, хоть она и помогла тебе
вызволиться,  я прикажу высечь>. Их растрогало и то, что Збышко нес Данусю
на  руках,  словно мать родное дитя,  они поняли,  как любит он ее,  ибо в
жилах их текла еще молодая кровь.
     Збышко с  минуту колебался,  посадить ли  больную с  собой на седло и
держать в дороге в объятиях, или положить ее на носилки. Он остановился на
последнем, решив, что ехать лежа ей будет удобнее. Затем он подошел к дяде
и  нагнулся,  чтобы  поцеловать на  прощанье  ему  руку.  Мацько,  который
действительно горячо  любил  племянника,  не  хотел  проявлять при  немцах
слабость,  но не мог сдержаться и,  крепко обняв Збышка, прижался губами к
его густым золотистым волосам.
     - Храни тебя бог!  -  сказал он. - А старика не забывай - неволя, она
всегда тяжка.
     - Не забуду, - ответил Збышко.
     - Дай тебе счастья пресвятая дева!
     - А вас да вознаградит бог за все... за все.
     Через минуту Збышко уже  сидел на  коне;  но  Мацько,  вспомнив вдруг
что-то, подбежал к нему, положил ему на колено руку и сказал:
     - Послушай!  Догонишь Главу, смотри с Зигфридом не опозорь себя и мои
седины.  Юранд - это дело другое, но не ты! Поклянись мне в этом честью на
своем мече!
     - Пока вы не воротитесь,  я и Юранда удержу, чтоб они не стали мстить
вам за Зигфрида, - ответил Збышко.
     - Так я люб тебе?
     Молодой рыцарь грустно улыбнулся:
     - Сами знаете.
     - Ну, в путь! Будь здоров!
     Кони  тронулись и  вскоре скрылись в  яркой  зелени орешника.  Мацьку
стало вдруг невыносимо грустно и  одиноко,  душа  его  рвалась за  дорогим
хлопцем,  в  котором заключалась вся  надежда их  рода.  Но  Мацько тут же
стряхнул с себя грусть, он был человек стойкий и умел владеть собою.
     <Слава богу, - сказал он себе, - что не он в неволе, а я...>
     И обратился к немцам:
     - А вы когда тронетесь в путь и куда?
     - Когда  нам  вздумается,  -  ответил Вольфганг,  -  а  поедем  мы  в
Мальборк, где вам прежде всего придется предстать перед магистром.
     <Эх, чего доброго,  срубят они мне  голову  за  помощь  жмудинам!>  -
подумал Мацько.
     Правда,  его успокаивала мысль о господине де Лорше и о том, что сами
братья фон Бадены будут хранить его голову,  хотя бы  ради того,  чтобы не
лишиться выкупа.
     <Впрочем,  - сказал он себе, - Збышку не придется тогда ни являться к
ним, ни расточать достояние>.
     И эта мысль принесла ему некоторое облегчение.


                                   XXV

     Збышко не  мог  догнать своего оруженосца;  тот  ехал  днем и  ночью,
отдыхая лишь по  мере надобности,  чтобы кони не  пали;  захирев на  одной
траве,  они не могли совершать такие большие переходы,  как там,  где было
легче с  овсом.  Себя Глава не щадил,  не обращал он внимания и  на годы и
слабосилие Зигфрида. Старый крестоносец жестоко страдал, тем более что его
порядком-таки  помял жилистый Мацько.  Но  больше всего досаждали Зигфриду
комары,  роившиеся в сырой пуще, он не мог защититься от них, так как руки
у  него были связаны,  а  ноги припутаны к  брюху коня.  Никаким особенным
мукам оруженосец его не подвергал,  но и  не жалел нимало и развязывал ему
только правую руку на привалах во время еды. <Ешь, собака, чтобы мне живым
привезти  тебя  к  спыховскому пану!>  В  таких  выражениях  приглашал  он
крестоносца подкрепиться.  В  начале пути  Зигфрид решил было уморить себя
голодом;  но, когда его предупредили, что ему будут разжимать зубы ножом и
кормить  насильно,  он  смирился,  не  желая  допустить оскорбления своего
монашеского сана и рыцарского достоинства.
     Чтобы  избавить от  позора свою  обожаемую панночку,  чех  непременно
хотел приехать в Спыхов раньше <пана и пани>.  Он был простой, но толковый
и  не  лишенный  благородства шляхтич  и  прекрасно  понимал,  что  Ягенке
унизительно оставаться при Данусе в  Спыхове.  <В Плоцке,  -  думал он,  -
можно будет сказать епископу,  что старому пану из Богданца пришлось взять
ее с собой как опекуну; а там пусть только разгласят, что она на попечении
епископа и  что,  кроме Згожелиц,  за нею владения аббата,  так и воеводич
будет для нее не  велика честь>.  Когда он думал об этом,  ему становилось
легче переносить тягости пути,  и  терзался он  только мыслью о  том,  что
счастливая весть, которую он везет в Спыхов, для панночки будет приговором
судьбы.
     Часто ему представлялась и  румяная,  как яблочко,  Ануля.  Он вонзал
тогда шпоры в бока коню и,  торопясь в Спыхов,  гнал его вперед, насколько
позволяла дорога.
     Они ехали наугад,  вернее, совсем без дороги, напрямик через лес. Чех
знал,  что если держать путь все время на юг, отклоняясь немного на запад,
то непременно доберешься до Мазовии,  а там все будет хорошо. Днем он ехал
по солнцу,  а когда в дороге их застигала ночь,  -  по звездам.  Казалось,
пуще конца-краю не будет.  Дни и  ночи текли в ночном мраке.  Глава не раз
думал,  что молодому рыцарю не  провезти живой свою жену через эту жуткую,
безлюдную пущу, где неоткуда ждать помощи, негде добыть пищу, где по ночам
приходится стеречь коней от  волков и  медведей,  а  днем  уступать дорогу
стадам зубров и  туров,  где  страшные вепри-одинцы точат  кривые клыки  о
корни сосен,  где часто по целым дням приходится оставаться голодным, если
не удастся пронзить стрелой или проткнуть копьем пятнистых боков оленя или
молодого вепря.
     <Как тут ехать,  - думал Глава, - с нею, полуживой; она ведь на ладан
дышит!>
     Нередко им  приходилось объезжать большие болота или глубокие овраги,
на дне которых шумели потоки,  вздувшиеся от весенних дождей. Много было в
пуще и озер;  на закате солнца путники видели, как в их румяных прозрачных
водах  купались целые  стада  лосей и  оленей.  Порою они  замечали дым  -
вестник  близости  человека.   Несколько  раз  Глава  подъезжал  к  лесным
деревушкам;   но   навстречу  ему  высыпали  дикари  в   звериных  шкурах,
наброшенных  на  голое  тело;  вооруженные кистенями  и  луками,  они  так
враждебно глядели из-под шапки густых волос,  свалявшихся от колтуна, что,
пользуясь замешательством, которое вызывал в толпе вид рыцарей, чех быстро
уезжал прочь.
     Дважды вслед Главе свистели стрелы и раздавались возгласы:  <Вокили!>
(<Немцы!>);  но он спешил скрыться,  не входя  в  объяснения.  Прошло  еще
несколько дней,  и ему наконец показалось,  что они переехали границу;  но
спросить об этом было  не  у  кого.  Только  от  переселенцев,  говоривших
по-польски, он узнал, что ступил наконец на мазовецкую землю.
     По всей восточной Мазовии тоже шумел  дремучий  лес;  но  пробираться
здесь  было  легче.  Край по-прежнему был безлюден;  но,  если встречалось
человеческое жилье,  обитатель его уже не дышал такой злобой,  быть может,
потому,  что ему не приходилось ненавидеть угнетателей лютой ненавистью, а
может,  и потому,  что чех говорил на понятном ему языке. Досаждало только
непомерное любопытство лесных жителей, которые толпами окружали всадников,
забрасывая их вопросами,  а узнав,  что  они  везут  пленника-крестоносца,
просили:
     - Подарите нам его, пан, уж мы-то с ним разделаемся!
     И  просили так  настойчиво,  что чех порой даже сердился или объяснял
им,  что это княжеский пленник.  Тогда они отступали.  Позже в местах, где
жил  уже  оседлый народ,  трудно было с  шляхтой.  В  сердцах людей кипела
ненависть к  крестоносцам,  все живо помнили об их предательстве и  обиде,
нанесенной в  свое время князю,  когда в мирное время они схватили его под
Злоторыей  и   держали  как  пленника.   Правда,   здесь  уже  не   хотели
<разделаться>  с  Зигфридом;  но  какой-нибудь  упрямый  шляхтич  говорил:
<Развяжите его,  я  дам  ему оружие и  за  межой вызову на  смертный бой>.
Всякому такому шляхтичу чех должен был разжевать да  в  рот положить,  что
право на месть в первую очередь принадлежит несчастному владетелю Спыхова,
что это его неотъемлемое право.
     Путешествовать по  людному краю было легко,  здесь уже были кой-какие
дороги, и коней кормили всюду овсом или ячменем. Чех ехал быстро, стараясь
нигде не задерживаться, и за десять дней до праздника тела господня явился
в Спыхов.
     Приехал он вечером,  как и тогда, когда Мацько прислал его из Щитно с
вестью о  своем отъезде в  Жмудь,  и так же,  как тогда,  выбежала Ягенка,
увидев оруженосца в  окно,  а  он  упал к  ее ногам и  сперва слова не мог
вымолвить.   Она  подняла  Главу  и  тотчас  потащила  наверх,   не  желая
расспрашивать его при людях.
     - Что нового?  -  спросила она,  дрожа от нетерпения и  едва переводя
дух. - Живы, здоровы?
     - Живы, здоровы!
     - А она нашлась?
     - Нашлась. Мы отбили ее.
     - Слава Иисусу Христу!
     Но лицо ее словно застыло при этом: все ее надежды сразу рухнули.
     Однако  девушка не  потерялась и  не  лишилась чувств;  овладев через
минуту собою, она спросила:
     - Когда они будут здесь?
     - Через несколько дней! Тяжкий это путь - с больною.
     - Она больна?
     - Ее замучили. От страданий она помешалась.
     - Господи милостивый!
     На  минуту  воцарилось  молчание,  только  побледневшие  губы  Ягенки
шевелились, словно девушка шептала молитву.
     - Она не опомнилась при Збышке? - снова спросила Ягенка.
     - Может,  и  опомнилась,  не  знаю,  я  ведь сразу уехал,  чтобы вас,
панночка, известить, прежде чем они приедут сюда.
     - Да вознаградит тебя бог. Рассказывай все, как было.
     Чех в коротких словах рассказал, как они отбили Данусю и взяли в плен
великана Арнольда и  Зигфрида.  Он  сообщил  также,  что  привез  с  собой
Зигфрида, которого молодой рыцарь прислал в дар Юранду для отмщения.
     - Мне  надо  пойти  к  Юранду!  -  сказала Ягенка,  когда чех  кончил
рассказ.
     Она  ушла;  но  Глава  недолго  оставался один,  из  боковуши к  нему
выбежала Ануля;  то ли оттого,  что чех не пришел еще в  себя от усталости
после неслыханно трудной дороги,  то  ли оттого,  что очень тосковал он по
девушке, но только, увидев ее, он вдруг позабылся, схватил Анулю в объятия
и,  прижав к  груди,  стал осыпать поцелуями ее  глаза,  щеки и  губы так,
словно давно уже сказал ей  все то,  что принято говорить девушке,  прежде
чем ее целовать.
     Быть может,  в  душе он  и  впрямь сказал ей все в  пути,  потому что
целовал и  целовал ее без конца и  прижимал к  груди с такой силой,  что у
девушки дух захватывало.  Она не защищалась - сперва от изумления, а потом
от такой сладкой истомы, что, верно, упала бы, если бы ее не держали такие
крепкие  руки.  К  счастью,  все  это  продолжалось недолго,  на  лестнице
послышались шаги, и через минуту в комнату вбежал ксендз Калеб.
     Они отскочили друг от друга,  а ксендз Калеб засыпал Главу вопросами,
на которые тот,  не успев отдышаться, едва мог ответить. Ксендз решил, что
это  от  усталости.  Когда чех подтвердил,  что Данусю нашли и  отбили,  а
палача  ее  привезли  в  Спыхов,   он  упал  на  колени,   чтобы  вознести
благодарственную молитву богу.  За это время кровь поостыла в жилах Главы,
и, когда ксендз поднялся, он уже мог спокойно повторить рассказ о том, как
они нашли и отбили Данусю.
     - Не для того бог ее спас,  - сказал ксендз,  выслушав чеха,  - чтобы
оставить рассудок ее омраченным и душу во власти злых сил!  Юранд воз