оме.
     С этими словами она проводила Мацька на крылечко,  откуда они увидели
во дворе на снегу целую кучу народа, коней и собак и тут же туши заколотых
рогатинами или убитых из самострела лосей и волков. Завидев Мацька, аббат,
прежде чем соскочить с  коня,  метнул в его сторону рогатину;  правда,  он
вовсе не думал попасть в старика,  а хотел только показать,  как сильно он
гневается на  обитателей Богданца.  Но Мацько сделал вид,  будто ничего не
заметил,  снял шапку и издали ему поклонился, а Ягенка, та и впрямь ничего
не заметила, - она поразилась, увидев в толпе обоих своих вздыхателей.
     - Здесь  Чтан  и  Вильк!  -  вскричала она.  -  Верно,  встретились с
батюшкой в лесу.
     А  у  Мацька старая рана заныла,  когда он  увидал их.  В  голове его
тотчас пронеслась мысль,  что  один  из  них  может  жениться на  Ягенке и
получить за  нею  Мочидолы,  земли аббата,  его  леса  и  деньги...  И  от
смешанного чувства досады и злости защемило у старика на сердце,  особенно
когда он увидал,  как Вильк из Бжозовой,  с чьим отцом аббат недавно хотел
драться,  подбежал к  его стремени и помог спешиться,  аббат же,  слезая с
коня, милостиво оперся на плечо молодого шляхтича.
     <Так вот и сладит аббат дело со старым Вильком,  -  подумал Мацько, -
отдаст за девкой и леса, и земли>.
     Но эти горькие мысли прервал голос Ягенки:
     - Уж  успели подлечиться после взбучки,  которую им задал Збышко;  но
хоть каждый божий день будут ездить сюда - все равно ничего не дождутся!
     Мацько поглядел на  Ягенку:  лицо девушки пылало от  гнева и  мороза,
голубые глаза сердито сверкали, а ведь она отлично знала, что Вильк и Чтан
вступились за нее в корчме и из-за нее были избиты Збышком.
     Но Мацько сказал:
     - Эх! Сделаешь так, как аббат велит.
     Но она решительно возразила:
     - Аббат сделает, как я захочу.
     <Господи боже мой!  -  подумал Мацько. - И этот глупый Збышко упустил
такую девку!>


                                   XIX

     А  <глупый> Збышко  и  впрямь уехал  из  Богданца с  тяжелым сердцем.
Прежде всего ему было как-то непривычно,  не по себе,  без дяди, с которым
он многие годы не расставался и  к которому так привык,  что сейчас сам не
знал,  как будет обходиться без него в пути и на войне. А потом, жаль было
ему Ягенки;  хоть и старался он убедить себя, что едет к Данусе, что любит
ее всем сердцем, однако только теперь он почувствовал, как хорошо ему было
с  Ягенкой,  как сладки были их встречи и как тоскует он по ней.  Он и сам
дивился,  чего так  загрустил вдруг без нее,  -  все ведь было бы  ничего,
когда б тосковал он по Ягенке,  как брат по сестре. Но он-то понимал, чего
ему недостает:  ему хотелось снова и снова обнимать ее стан и сажать ее на
коня или снимать с седла,  снова и снова переносить через речки и выжимать
воду из ее косы, снова и снова бродить с ней по лесам, и глядеть на нее не
наглядеться,  и <советоваться> с ней. Так привык он к ней и так сладко все
это было,  что не успел он об этом подумать, как тотчас предался мечтам и,
совсем позабыв,  что впереди у него долгий путь в Мазовию, живо представил
себе ту минуту,  когда в  лесу он боролся один на один с медведем и Ягенка
пришла вдруг ему на помощь. Будто вчера все это было, и будто вчера ходили
они на бобров на Одстаянное озерцо.  Он не видел тогда,  как пустилась она
вплавь за  бобром,  но сейчас ему чудилось,  будто видит ее,  -  и  истома
напала на него,  как две недели назад,  когда ветер пошалил с  ее платьем.
Потом вспомнилось ему,  как ехала она в  пышном наряде в Кшесню в костел и
как  дивился он,  что  такая  простая девушка едет  вдруг,  словно знатная
панночка со своей свитой.  И  тревогу,  и  блаженство,  и печаль ощутил он
вдруг в своем сердце, а как вспомнил, что мог бы позволить себе с нею все,
что хотел,  что и она льнула к нему, смотрела ему в глаза, рвалась к нему,
так едва усидел на коне.  <Хоть бы встретился с ней и простился,  обнял на
дорогу,  может,  легче б  мне стало>,  -  говорил он  себе;  однако тотчас
почувствовал,  что это неправда, что не стало бы ему легче, потому что при
одной мысли об  этом прощании его бросило в  жар,  хоть на  дворе уже было
морозно.
     Он испугался вдруг этих уж очень греховных воспоминаний и стряхнул их
с себя, как сухой снег с епанчи.
     <К Дануське еду, к моей возлюбленной!> - сказал он себе.
     И тотчас понял,  что иная эта любовь у него,  что чище она и кровь от
нее  не  играет так по  жилкам.  По  мере того как ноги леденели у  него в
стременах и  холодный ветер  студил кровь,  все  его  мысли  устремились к
Данусе.  Уж ей-то он всем был обязан.  Не будь Дануси, голова его давно бы
скатилась с плеч на краковском рынке.  Ведь с той поры как она перед всеми
рыцарями и горожанами сказала:  <Он мой!> -  и вырвала его из рук палачей,
он принадлежит ей,  как раб госпоже.  Не он, а она избрала его, и, сколько
бы  ни противился этому Юранд,  ничего он тут не поделает.  Одна она может
прогнать его прочь, как прогоняет слугу госпожа, но и тогда он не уйдет от
нее,  потому что  связал себя обетами.  Но  тут  ему  подумалось,  что  не
прогонит она его,  что скорее покинет мазовецкий двор и пойдет за ним хоть
на край света,  и он стал восхвалять в душе ее и осуждать Ягенку, будто та
одна только и  была повинна в  том,  что он поддался греховному соблазну и
что сердце его раздвоилось.  Теперь уж  он не вспомнил о  том,  что Ягенка
выходила старого Мацька,  что,  не будь ее, медведь в ту ночь, быть может,
содрал бы ему самому кожу с головы,  он нарочно старался думать про Ягенку
одно худое,  полагая, что тогда будет более достоин Дануси и оправдается в
собственных глазах.
     Но в это время его догнал, ведя за собой навьюченного коня, посланный
Ягенкой чех Глава.
     - Слава Иисусу Христу! - сказал он с низким поклоном.
     Раза два Збышко встречал его в Згожелицах, но сейчас не признал.
     - Во веки веков! - ответил он. - Ты кто такой?
     - Ваш слуга, милостивый пан!
     - Как  мой  слуга?  Вот  мои  слуги,  -  кивнул он  на  двоих  турок,
подаренных ему Сулимчиком Завишей, и на двоих рослых парней, которые, сидя
верхом на меринах, вели за собой его скакунов, - вот мои слуги, а тебя кто
прислал?
     - Панна Ягенка из Згожелиц.
     - Панна Ягенка?
     Збышко только что думал о  девушке одно худое,  и сердце его еще было
полно неприязни к ней, поэтому он сказал:
     - Воротись домой и скажи панне спасибо, не нужен ты мне.
     Но чех покачал головой:
     - Не порочусь я,  пан. Меня вам подарили, да и я поклялся служить вам
до смерти.
     - Раз тебя подарили мне, так ты мой слуга?
     - Ваш, пан.
     - Тогда я приказываю тебе воротиться.
     - Я  поклялся,  и  хоть я невольник из Болеславца и бедный слуга,  но
шляхтич...
     Збышко разгневался:
     - Прочь отсюда!  Это  еще  что такое!  Хочешь служить мне против моей
воли? Прочь, не то прикажу натянуть самострел.
     Чех спокойно отторочил суконную епанчу, подбитую волчьим мехом, отдал
ее Збышку и сказал:
     - Панна Ягенка и вот это прислала вам, вельможный пан.
     - Хочешь,  чтоб я тебе ребра переломал? - спросил Збышко, беря из рук
конюха копье.
     - И кошелек велено вам отдать, - продолжал чех.
     Збышко замахнулся было,  но вспомнил,  что хоть слуга и невольник, но
сам шляхетского рода и у Зыха остался, верно, только потому, что не на что
ему было выкупиться, - и опустил копье.
     Чех склонился к его стремени и сказал:
     - Не гневайтесь,  пан.  Не велите вы мне ехать с  вами,  так я  поеду
следом в сотне шагов, я ведь спасением души своей клялся.
     - А ежели я прикажу убить тебя или связать?
     - Прикажете убить,  не мой грех это будет,  а связать прикажете,  так
останусь лежать, покуда меня люди добрые не развяжут либо волки не съедят.
     Збышко ничего ему не ответил,  тронул коня и поехал вперед,  а за ним
последовали его слуги.  Чех с  самострелом за плечами и с секирой на плече
потащился сзади,  кутаясь в косматую шкуру зубра от резкого ветра, который
подул внезапно, неся снежную крупу.
     Метель крепчала с каждой минутой.  Турки, хоть и были одеты в тулупы,
коченели от  стужи,  конюхи Збышка стали хлопать руками,  а  сам он,  тоже
одетый не очень тепло,  покосился раз-другой на волчью епанчу, привезенную
Главой, и через минуту велел турку подать ее.
     Плотно  закутавшись  в  епанчу,  он  почувствовал вскоре,  как  тепло
разливается у него по жилам. Особенно удобен был капюшон, который закрывал
глаза и часть лица, так что буря теперь почти не донимала молодого рыцаря.
И  невольно он  подумал,  что Ягенка добрейшей души девушка,  и  придержал
коня,  пожелав  расспросить чеха  о  ней  и  обо  всем,  что  творилось  в
Згожелицах.
     Кивнув слуге, он спросил:
     - Знает ли старый Зых, что панна послала тебя?
     - Знает, - ответил Глава.
     - И не перечил он панне?
     - Перечил.
     - Расскажи, как все было.
     - Пан ходил по горнице,  а панна за ним.  Он кричал,  а панночка - ни
гугу,  но  только он к  ней обернется,  она бух ему в  ноги.  И  ни слова.
Говорит наконец пан:  <Оглохла ты, что ли, что ничего на все мои доводы не
отвечаешь? Молви хоть словечко, не то позволю, а позволю, так аббат голову
мне оторвет!> Тут панна поняла,  что на своем поставит, да в слезы, и знай
пана благодарит.  Он  стал выговаривать панночке,  что  взяла она волю над
ним,  что всегда на своем поставит,  а потом и говорит: <Поклянись, что не
побежишь украдкой прощаться с ним, тогда позволю, иначе нет>.
     Запечалилась тут панночка, но дала обещание, и пан очень обрадовался,
потому что  они  с  аббатом страх как  боялись,  как бы  не  вздумалось ей
повидаться с  вами.  Но  этим дело не  кончилось,  захотела тут панна пару
коней дать,  а  пан  ни  в  какую,  захотела панна волчью епанчу послать и
кошелек,  а  пан ни в какую.  Да что там его запреты!  Она бы дом вздумала
поджечь,  и то бы он согласился. Вот и лишний конь у вас, и волчья епанча,
и кошелек...
     <Добрейшей души девушка!> - подумал про себя Збышко.
     Через минуту он спросил вслух:
     - А с аббатом у них все обошлось?
     Чех улыбнулся,  как бойкий слуга, отлично понимающий, что вокруг него
творится, и ответил:
     - Они оба тайком от аббата все это делали,  и что там было,  когда он
прознал обо всем, я не знаю, я раньше уехал. Аббат как аббат! Рявкнет иной
раз и на панночку, а потом в глаза ей заглядывает, не очень ли обидел. Сам
я видал,  как он накричал на нее один раз,  а потом полез в сундук и такое
ей принес ожерелье,  что и в Кракове лучше не сыщешь. <На вот!> - говорит.
Справится она и с аббатом, отец родной не любит ее так, как он.
     - Это правда.
     - Истинный бог, правда...
     Они  умолкли и  продолжали подвигаться вперед сквозь ветер и  снежную
крупу.  Вдруг Збышко придержал коня, до слуха его из чащи донесся жалобный
голос, заглушаемый лесным шумом:
     - Христиане, спасите слугу божьего в беде!
     Тут на дорогу выбежал человек в полумонашеской-полусветской одежде и,
остановившись перед Збышком, стал кричать:
     - Кто бы  ты  ни  был,  милостивый пан,  подай руку помощи человеку и
ближнему в тяжкой беде!
     - Что за беда стряслась над тобою и кто ты такой?  -  спросил молодой
рыцарь.
     - Я  слуга божий,  хоть и  не посвященный,  а стряслась надо мною вот
какая  беда:  нынче  утром вырвался у  меня  конь,  который вез  короба со
святынями.  Остался я один, безоружный, вечер приближается, и скоро в лесу
завоют лютые звери. Погибну я, коли вы меня не спасете.
     - Коли  по  моей вине ты  погибнешь,  мне  придется отвечать за  твои
грехи,  -  сказал Збышко,  -  но откуда мне знать, правду ты говоришь или,
может, ты бродяга, а то и разбойник, каких много шатается по дорогам?
     - Это  ты,  пан,  узнаешь по  моим  коробам.  Любой  человек отдал бы
кошель,  набитый дукатами,  лишь бы завладеть тем,  что хранится в них, но
тебе я даром уделю немножко, только прихвати меня с моими коробами.
     - Вот ты  говоришь,  будто ты  слуга божий,  а  того не  знаешь,  что
спасать людей надо не ради земных, а ради небесных благ. Но как же ты спас
короба, коли у тебя убежал конь, который вез их?
     - Да ведь коня в лесу на полянке волки задрали,  я только тогда его и
нашел, ну, а короба уцелели, я притащил их на обочину дороги и стал ждать,
пока добрые люди смилосердятся и спасут меня.
     Желая доказать,  что  он  говорит правду,  незнакомец показал на  два
лубяных короба,  лежавших под сосной. Збышко смотрел на него с недоверием,
человек этот казался ему подозрительным, да и выговор его, хоть и довольно
чистый,  выдавал,  однако,  иноземное происхождение путника.  Но  отказать
незнакомцу в  помощи Збышко не  хотел  и  позволил ему  сесть с  коробами,
удивительно легкими, на свободного коня, которого вел чех.
     - Да умножит бог твои победы, храбрый рыцарь! - сказал незнакомец.
     И, видя юное лицо Збышка, прибавил вполголоса:
     - И волосы в твоей бороде.
     Через минуту он уже ехал рядом с чехом.  Некоторое время они не могли
разговаривать, потому что за сильным ветром и страшным лесным шумом ничего
не  было слышно;  но когда буря поутихла,  Збышко услыхал позади следующий
разговор:
     - Я ничего не говорю, может, ты и был в Риме, но уж очень похоже, что
ты охотник до пива, - говорил чех.
     - Берегись вечных мук,  -  ответил незнакомец,  -  ибо ты  говоришь с
человеком,  который на прошлую пасху ел крутые яйца с его святейшеством. И
не говори мне по такому холоду про пиво, разве только про гретое, но, коли
есть у тебя баклажка с вином, дай хлебнуть два-три глотка, а я тебе отпущу
месяц чистилища.
     - Да ведь я сам слыхал,  как ты говорил, что вовсе ты не посвященный,
как же ты можешь отпустить мне месяц чистилища?
     - Это  верно,  что я  непосвященный,  но  макушка у  меня выбрита,  я
получил на то дозволение, да к тому же я с собой вожу отпущения и святыни.
     - В этих коробах? - спросил чех.
     - В  этих коробах.  Да  если бы  вы  только видели,  что  у  меня там
хранится,  то пали бы ниц,  и не только вы, но и все сосны в бору вместе с
дикими зверями.
     Но чех,  парень бойкий и бывалый,  подозрительно поглядел на торговца
индульгенциями и спросил:
     - А коня волки съели?
     - Съели,  они ведь сродни дьяволам, но только потом лопнули. Одного я
видел собственными глазами. Коли есть у тебя вино, дай хлебнуть, а то хоть
ветер и стих, да уж очень я промерз, покуда сидел у дороги.
     Однако вина чех  ему  не  дал,  и  они снова ехали в  молчании,  пока
торговец индульгенциями не спросил:
     - Куда это вы едете?
     - Далеко. Но пока в Серадз. Поедешь с нами?
     - Придется.  Переночую в конюшне, а завтра этот благочестивый рыцарь,
может, подарит мне коня, и я поеду дальше.
     - Откуда ты?
     - Из прусских владений, из Мальборка.
     Услыхав  об  этом,  Збышко  повернулся и  кивнул  незнакомцу головой,
приказывая ему подъехать поближе.
     - Ты из Мальборка? - спросил он. - И едешь оттуда?
     - Из Мальборка.
     - Но ты, верно, не немец, хорошо говоришь по-нашему. Как звать тебя?
     - Немец я,  а  зовут меня Сандерус;  по-вашему я  говорю потому,  что
родился в  Торуне,  а  там  весь народ говорит по-польски.  Потом я  жил в
Мальборке,  но там тоже говорят по-польски.  Да что там! Крестоносцы, и те
понимают по-вашему.
     - А давно ты из Мальборка?
     - Да я, пан, и в святой земле побывал, и в Константинополе, и в Риме,
а  оттуда через Францию вернулся в Мальборк,  а уж из Мальборка двинулся в
Мазовию со  своими  святынями,  которые набожные христиане охотно покупают
для спасения души.
     - В Полоцке или в Варшаве был?
     - Был и там,  и там. Дай бог здоровья обеим княгиням! Недаром княгиню
Александру любят  даже  прусские рыцари,  она  очень  благочестива,  да  и
княгиня Анна не хуже ее.
     - Двор в Варшаве видел?
     - Я  его не в  Варшаве,  а  в Цеханове встретил,  где князь и княгиня
приняли меня радушно, как слугу божьего, и щедро наградили на дорогу, но и
я  оставил  им  святыни,  которые должны  принести их  дому  благословение
господне.
     Збышко хотел спросить про Данусю,  но  стыд и  робость овладели вдруг
им,  он  понял,  что это значило бы  открыть тайну своей любви незнакомому
простолюдину,  к  тому  же  подозрительному  с  виду,  быть  может  просто
мошеннику. Помолчав с минуту времени, он спросил:
     - Что за святыни возишь ты по свету?
     - Да я  и  отпущения грехов вожу,  и  всякие святыни.  Есть у  меня и
полные отпущения, и на пятьсот, и на триста, и на двести лет, и на меньший
срок,  подешевле,  чтоб и  бедные люди могли купить и  сократить себе муки
чистилища.  Есть у  меня отпущения старых грехов и  грехов будущих,  но не
думайте,  милостивый пан,  что деньги,  которые я за них получаю,  я прячу
себе...  Кусок черного хлеба и глоток воды -  вот все,  что мне нужно, все
остальное,  что насобираю,  я  отвожу в  Рим для нового крестового похода.
Правда,  много  мошенников  ездит  по  свету,  все  у  них  поддельное:  и
отпущения, и святыни, и печати, и свидетельства, и святой отец справедливо
требует в  своих посланиях предавать суду этих обманщиков;  но  меня приор
серадзский несправедливо обидел,  потому  что  у  меня  печати  подлинные.
Осмотрите воск, милостивый пан, и вы сами увидите.
     - А что же сделал тебе серадзский приор?
     - Ах,  милостивый пан! Дай-то бог, чтобы я ошибался, но, сдается мне,
он заражен еретическим учением Виклифа*.  Мне ваш оруженосец сказал, будто
вы едете в Серадз,  так лучше мне не показываться приору на глаза, чтоб не
доводить его до греха и до новых кощунств над моими святынями.
     _______________
          * Д ж о н  В и к л и ф  (Уиклиф,  между 1320  и  1330 - 1384)  -
     английский богослов,  выступавший против папской теократии, церковной
     собственности,  культа святых,  торговли индульгенциями  и  оказавший
     влияние на движение Реформации в других европейских странах.

     - Короче говоря, он принял тебя за мошенника и грабителя?
     - Да разве во мне дело,  милостивый пан! Я бы простил его, как своего
ближнего,  что, впрочем, я в конце концов и сделал, но ведь он поносил мои
святые товары,  и  я  очень опасаюсь,  что за  это будет осужден на вечные
муки.
     - Какие же у тебя святые товары?
     - Такие,  что не подобает говорить о  них с  покрытой головой;  но на
этот раз у меня под рукой готовые отпущения, и потому я могу дозволить вам
не  снимать капюшона,  а  то  опять  подул  ветер.  На  привале вы  купите
отпущеньице,  и грех вам не зачтется.  Чего только у меня нет! Есть у меня
копыто того ослика,  на котором совершено было бегство в Египет,  оно было
найдено около пирамид. Арагонский король давал мне за это копыто пятьдесят
дукатов чистым золотом.  Есть  у  меня  перо из  крыла архангела Гавриила,
оброненное  им   во  время  благовещения;   есть  головы  двух  перепелок,
ниспосланных израильтянам в пустыне; есть масло, в котором язычники хотели
изжарить Иоанна Крестителя,  и перекладина лестницы,  которую видел во сне
Иаков,  и  слезы Марии Египетской,  и  немного ржавчины с  ключей апостола
Петра...  Нет,  не перечислить мне всего, милостивый пан, - и продрог-то я
до костей, а ваш оруженосец не хотел дать мне вина, да и до вечера мне все
равно бы не кончить.
     - Великие это святыни, если только они подлинные! - сказал Збышко.
     - Если только подлинные?  Нет,  пан,  сейчас же возьмите у оруженосца
копье и наставьте его,  ибо дьявол тут,  рядом с вами,  это он внушает вам
такие мысли.  Держите его на расстоянии длины копья от себя.  А  не хотите
накликать беду,  так купите у  меня отпущение за этот грех,  не то и  трех
недель не пройдет, как умрет тот, кого вы любите больше всего на свете.
     Збышко вспомнил про Данусю и испугался этой угрозы.
     - Да ведь это не я,  - возразил он, - а доминиканский приор в Серадзе
не