разорвал письмо, бросил клочки к
его ногам и сказал:
     - Магистр прислал сюда этих тевтонских псов,  чтобы они  снискали мою
милость,  а они только разгневали меня. Скажите им от моего имени, что они
сами умертвили гостя,  и  оруженосца хотели умертвить,  и  что я напишу об
этом магистру и  присовокуплю,  что  ему  надлежит прислать других послов,
коли он  желает,  чтобы в  случае войны с  краковским королем я  остался в
стороне.
     - Вельможный князь,  - спросил капитан, - только ли этот ответ должен
я отвезти могущественным и благочестивым братьям?
     - Мало тебе этого,  так скажи им еще,  что не истинными рыцарями,  но
псами я их почитаю.
     На этом кончилась аудиенция. Капитан уехал, князь в тот же день отбыл
в  Цеханов.  Осталась  только  <сестра>  с бальзамом.  Недоверчивый ксендз
Вышонек не  захотел  употреблять  этот  бальзам,  тем  более  что  больной
прошедшей   ночью  спал  хорошо  и  хотя,  проснувшись  утром,  чувствовал
слабость,  но перестал уже гореть.  После отъезда  князя  <сестра>  тотчас
послала  одного  из  своих  слуг  будто  бы  за новым лекарством - <яйцами
василиска>,  которые,  как она уверяла,  возвращают силы даже умирающим, а
сама  стала расхаживать по дому;  смиренная,  она не владела одной рукой и
носила  одежду  светскую,  но  похожую  на  монашескую,  -  с  четками   и
паломнической  тыковкой  у  пояса.  Она  хорошо  говорила по-польски и все
выспрашивала  слуг  о  Збышке  и  Данусе,  которой  при  случае   подарила
иерихонскую розу.  На другой день,  когда Збышко спал,  а девушка сидела в
застольной, <сестра> пробралась к ней и сказала:
     - Да благословит вас бог, панночка. Нынче ночью после молитвы снилось
мне, будто к вам сквозь метель пробивались два рыцаря; один дошел первым и
окутал вас белым плащом, а другой сказал: <Я вижу только снег, а ее нету>,
- и повернул назад,
     Дануся,  которой  хотелось  спать,  тотчас  раскрыла свои  любопытные
голубые глазки и спросила:
     - Что это значит?
     - Это значит, что вы тому достанетесь, кто вас крепче всех любит.
     - Это Збышко! - воскликнула девушка.
     - Не знаю,  я лица не видала, видала только белый плащ, а потом сразу
проснулась от  ломоты в  ногах.  Всякую ночь посылает мне Христос ломоту в
ногах, а рука, по его воле, совсем у меня отнялась.
     - Что же вам бальзам не помог?
     - Не поможет мне,  панночка, бальзам, потому что покарал меня господь
за тяжкий грех, а коли хотите знать, за какой, так я вам расскажу.
     Дануся утвердительно кивнула головой, и сестра повела свой рассказ:
     - В ордене и послушницы есть, и женщины, которые не дают обета и даже
могут быть замужними,  однако братья могут положить на них послушанье. Та,
которая удостоится такой чести и такой благодати, получает от брата рыцаря
целомудренный поцелуй в  знак того,  что отныне она обязана служить ордену
словом и делом.  Ах,  панночка,  и меня ждала великая сия благодать,  но в
греховном  своем   ослеплении  я,   вместо  того   чтобы   принять  ее   с
благодарностью, совершила тяжкий грех и навлекла на себя кару божию.
     - Что же вы сделали?
     - Брат Данфельд пришел ко мне и  дал мне целомудренный поцелуй,  а  я
сочла,  что  он  чинит  это  по  беззаконию  своему,  и  подняла  на  него
дерзновенную руку...
     Она стала бить себя в грудь и несколько раз повторила:
     - Боже, будь милостив ко мне грешной!
     - И что же случилось? - спросила Дануся.
     - У меня тотчас отнялась рука,  и с той поры я стала калекой.  Молода
была я и глупа,  -  не знала!  - и все-таки кара постигла меня. Даже когда
женщине покажется,  что  монах  хочет совершить с  нею  грех,  она  должна
помнить,  что он повинен только божьему суду,  и  не противиться,  ибо кто
противится ордену или крестоносцу, того постигнет гнев божий...
     Со страхом и омерзением слушала Дануся эти слова, а сестра продолжала
вздыхать и изливать свои жалобы.
     - Я и сейчас еще не старуха, - говорила она, - мне всего каких-нибудь
тридцать лет; но бог отнял у меня с рукой и молодость, и красоту.
     - Если бы  не  рука,  -  возразила Дануся,  -  вам еще нечего было бы
жаловаться...
     Воцарилось молчание. Вдруг сестра, точно что-то припомнив, сказала:
     - Снилось мне,  будто вас какой-то рыцарь окутал белым плащом. Может,
это крестоносец! Они ведь тоже носят белые плащи.
     - Не хочу я ни крестоносцев, ни их белых плащей, - отрезала девушка.
     Дальнейший разговор был прерван ксендзом Вышонеком,  который, войдя в
застольную, кивнул Данусе и сказал:
     - Воздай хвалу богу,  и  пойдем к Збышку!  Он проснулся и хочет есть.
Ему стало гораздо легче.
     Так оно на самом деле и  было.  Збышку стало лучше,  и ксендз Вышонек
был уже уверен,  что юноша выздоровеет;  но неожиданное событие расстроило
все надежды и замыслы.  К княгине прибыли посланцы с письмом от Юранда,  в
котором содержались самые страшные и самые худые вести.  В Спыхове сгорела
часть городка; когда тушили огонь, самого Юранда придавило горящей балкой.
Правда, ксендз Калеб, который писал письмо от его имени, сообщал, что есть
еще надежда на выздоровление,  но искрами и горящими угольями Юранду почти
совсем выжгло единственный оставшийся глаз,  так что он уже плохо видит, и
его неминуемо ждет слепота.
     Юранд  просил дочь  спешно приехать в  Спыхов,  потому что  он  хочет
увидеть ее, пока свет у него совсем не отнялся. Он писал также, что теперь
она  должна остаться при нем,  ибо у  каждого слепца,  просящего подаяния,
есть свой поводырь, который ведет его за руку и показывает ему дорогу, так
почему же  он должен быть лишен этого последнего утешения и  умирать среди
чужих?  В письме Юранд смиренно благодарил княгиню за то, что она заменила
девушке родную мать,  и  в  заключение обещал и слепым приехать в Варшаву,
чтобы упасть госпоже своей в  ноги и  просить и  впредь не оставить Данусю
своей милостью.
     Когда  отец  Вышонек прочел ей  это  письмо,  княгиня некоторое время
слова не могла вымолвить. Она надеялась, что Юранд, который пять-шесть раз
в  год проведывал дочку,  приедет к  ним на ближайшие праздники,  и  она с
князем употребит все свое влияние,  чтобы уломать его и  добиться согласия
на скорую свадьбу Дануси и Збышка.  Меж тем это письмо не только разрушало
все ее  замыслы,  но и  отнимало у  нее Данусю,  которую она так же крепко
любила, как и собственных своих детей. Ей пришло в голову, что Юранд может
выдать  теперь  девушку за  кого-нибудь  из  соседей,  чтобы  остаток дней
прожить среди своих.  Нечего было и  думать о  том,  чтобы Збышко поехал в
Спыхов,  -  ребро у него только начало срастаться,  да и кто мог знать как
его встретят в Спыхове?  Княгиня знала,  что в свое время Юранд решительно
ему отказал, да и ей самой говорил тогда, что по тайной причине никогда не
даст согласия на брак дочери и  Збышка.  Удрученная,  она велела позвать к
себе  старшего  из  присланных слуг,  чтобы  расспросить его  о  бедствии,
постигшем Спыхов, и разузнать о намерениях Юранда.
     Она удивилась,  когда по  ее  зову явился не  старый Толима,  который
носил щит за Юрандом и обычно приезжал вместе с ним, а человек, совершенно
ей  незнакомый.  Однако  слуга  сказал ей,  что  Толима жестоко изувечен в
последней битве  с  немцами  и  борется в  Спыхове со  смертью,  а  Юранд,
прикованный тяжелой болезнью к одру, просит дочь поскорее вернуться домой,
так как зрение у  него становится все хуже и дня через два он может совсем
ослепнуть.  Посланец усердно просил позволения увезти девушку,  как только
немного  отдохнут кони;  но  вечер  уже  спустился,  и  княгиня решительно
воспротивилась:  от  такой скорой разлуки сердце разорвалось бы  пополам у
нее, Дануси и Збышка.
     А  Збышко уже знал обо всем и  лежал в горнице,  сраженный вестью как
громом; когда же княгиня вошла и, ломая пальцы, крикнула с порога: <Ничего
не  поделаешь,  ведь  это  отец!>  -  он  как  эхо  повторил:  <Ничего  не
поделаешь>,  -  и  закрыл глаза,  как  человек,  который ждет  приближения
смерти.
     Но  смерть не  пришла,  а  сердце рвалось в  груди от горя,  и  мысли
проносились в мозгу черные,  как тучи,  гонимые вихрем,  которые заслоняют
солнечный блеск и  гасят в  мире всякую радость.  Как  и  княгиня,  Збышко
понимал,  что,  если Дануся уедет в  Спыхов,  она будет потеряна для него.
Здесь все сочувствовали ему,  а  там Юранд не захочет,  может,  ни принять
его,  ни  выслушать,  особенно если он связан обетом или есть у  него иная
тайная причина,  столь же важная,  как и  церковный обет.  Да и где уж ему
ехать в Спыхов, когда он так болен, что едва может пошевелиться в постели?
Несколько дней  назад,  когда  он  получил из  рук  князя  золотые шпоры с
рыцарским поясом,  он  думал,  что радость поможет ему одолеть болезнь,  и
всей душой молился о  том,  чтобы поскорее подняться с  одра и сразиться с
крестоносцами, а теперь опять потерял всякую надежду, чувствуя, что, когда
при нем не  будет Дануси,  у  него пропадет желание жить и  не  станет сил
бороться со смертью.  Придет завтрашний день и  послезавтрашний,  наступят
наконец сочельник и  рождество,  и  по-прежнему будут болеть его кости,  и
по-прежнему будет  он  слаб,  но  не  увидеть ему  больше сияния,  которое
озаряет горницу,  когда входит Дануся,  и  не  радоваться больше очам его,
глядя на нее.  Как радостно и сладко было спрашивать несколько раз на дню:
<Мил ли я  тебе?>  -  и  глядеть потом,  как закрывает она стыдливо ручкой
улыбающиеся глаза или,  склонившись к нему, говорит: <А кто еще может быть
мил мне?> Останется теперь только болезнь,  и муки останутся,  и тоска,  а
счастье уйдет - и не воротится.
     Слезы блеснули в  глазах Збышка и  медленно покатились по  щекам;  он
обратился к княгине и сказал:
     - Милостивая пани,  думается мне,  что никогда уж  больше не  увижу я
Дануськи.
     А княгиня, сама удрученная, промолвила:
     - Не диво было бы, если б ты умер от жалости. Но бог милостив.
     Желая хоть немного его утешить, она прибавила через минуту:
     - Коли Юранд,  не приведи бог, умрет раньше тебя, опекунами станем мы
с князем и тотчас отдадим за тебя Данусю.
     - Когда он там умрет! - возразил Збышко.
     Но в голове у него,  видно, блеснула новая мысль, он приподнялся, сел
на постели и сказал изменившимся голосом:
     - Милостивая пани...
     Но его прервала Дануська,  которая вбежала в  горницу вся в  слезах и
крикнула еще с порога:
     - Ты уже все знаешь,  Збышко!  Ой,  жаль мне батюшку,  но и  тебя мне
жаль, бедняжечка!
     Когда она подошла к нему, он обнял здоровой рукой свою возлюбленную и
заговорил:
     - Как же мне жить без тебя,  родная?  Не для того ехал я через боры и
реки, не для того обет давал служить тебе, чтобы теперь потерять тебя. Эх,
не  помогут мне ни  жалость,  ни слезы,  не поможет и  сама смерть;  пусть
могила моя порастет травой,  а  душа моя тебя не  забудет ни  в  палатах у
Иисуса Христа, ни в покоях у господа бога... И скажу я тебе: ничего нельзя
поделать,  а придется что-то придумать, иначе нам с тобой не жить! Ломит у
меня кости,  и терплю я страшную муку, так хоть ты упади к ногам княгини и
проси смилостивиться над нами.
     Дануся тотчас упала к ногам княгини и,  обхватив их руками,  спрятала
свое ясное личико в складках ее тяжелого платья, а та обратила свои полные
жалости и вместе с тем удивленные глаза на Збышка.
     - Как же я могу смилостивиться над вами? - спросила она. - Не пустить
дочку к родному отцу? Но так можно навлечь на себя гнев божий.
     Збышко,  который  приподнялся было  на  постели,  снова  опустился на
подушки и  некоторое время  не  отвечал,  потому что  у  него  перехватило
дыхание.  Потом он медленно начал сдвигать на груди руки,  пока наконец не
сложил их как для молитвы.
     - Отдохни, - сказала ему княгиня, - а потом скажешь мне, чего хочешь,
а ты, Дануся, встань с колен.
     - Отпусти колени княгини,  но не вставай и проси ее вместе со мною, -
промолвил Збышко.
     Затем он заговорил слабым, прерывистым голосом:
     - Милостивая пани...  Отказал мне Юранд в Кракове... откажет он мне и
теперь,  но  если бы  ксендз Вышонек обвенчал меня с  Дануськой -  что  ж,
пускай бы  ехала она тогда в  Спыхов,  все равно ведь ее  у  меня никто не
отнимет...
     Это было так неожиданно,  что княгиня даже вскочила со скамьи,  потом
снова села и, точно не понимая, о чем идет речь, произнесла:
     - Раны господни!.. Ксендз Вышонек?..
     - Милостивая пани!.. Милостивая пани! - просил Збышко.
     - Милостивая пани!  - повторяла за ним Дануська, снова обнимая колени
княгини.
     - Как же можно без родительского благословения...
     - Закон божий крепче! - отвечал Збышко.
     - Побойтесь бога!
     - Кто же  нам отец,  как не  князь?..  Кто же  нам мать,  как не  вы,
милостивая пани?
     А Дануся прибавила:
     - Милостивая матушка!
     - Это  правда,  что  я  была и  остаюсь для  нее матерью,  -  сказала
княгиня, - да и Юранда я женила. Это правда. И если бы вы обвенчались, все
было бы  кончено.  Может,  Юранд и  посердился бы,  но  ведь и  он  обязан
повиноваться князю,  своему господину.  Да  и  можно было бы ничего ему не
говорить, покуда он не захотел бы выдать Данусю за другого или отдать ее в
монастырь... Если и дал он обет, так не было бы тогда на нем греха. Против
воли божьей никто не пойдет... Господи, да, может, твоя это воля?
     - Иначе не может быть! - воскликнул Збышко.
     Но княгиня, все еще взволнованная, сказала:
     - Погодите, дайте опомниться! Если бы князь был здесь, я бы сходила к
нему и  спросила:  могу я  отдать замуж Дануську или нет?..  А  без него я
боюсь...  Даже дух  у  меня захватило,  а  тут и  времени нет -  завтра ей
уезжать!..  Господи боже!  Уехала б она замужней, и все было бы хорошо. Но
никак не могу я опомниться,  и страх меня что-то берет. А тебе не страшно,
Дануська, говори же?
     - Я иначе помру! - прервал ее Збышко.
     А Дануська поднялась с колен и крепко-крепко обвила руками шею доброй
княгини, которая не только много ей позволяла, но и баловала ее.
     - Без отца Вышонека,  -  сказала, однако, княгиня, - я ничего не могу
вам сказать. Беги за ним поскорее!
     Дануся побежала за отцом Вышонеком,  а  Збышко обратил к княгине свое
побледневшее лицо и сказал:
     - Что мне от  бога предназначено,  то и  будет,  но за эту радость да
вознаградит вас бог, милостивая пани.
     - Погоди благословлять меня,  - возразила княгиня,  - еще неизвестно,
что будет. А ты должен мне честью поклясться, что, обвенчавшись с Данусей,
тотчас отпустишь ее к отцу,  чтобы, упаси бог, не навлечь на себя и на нее
отцовского проклятия.
     - Клянусь честью! - сказал Збышко.
     - Помни же! А Юранду Дануся пускай пока ничего не говорит. Хуже, коли
скажет,  да  точно обухом его по  голове.  Мы  пошлем за  ним из Цеханова,
попросим,  чтобы он приехал с  Дануськой,  и тогда уж я сама скажу ему,  а
нет,  так  князя  упрошу  сказать.  Увидит  он,  что  деваться  некуда,  и
согласится. Не косился же он на тебя?
     - Нет,  -  ответил Збышко,  -  не косился, да в душе он, может, и рад
будет,  что Дануська станет моей женой. И то сказать, коли дал он обет, не
его грех будет, что не пришлось исполнить его.
     Вошли ксендз Вышонек и Дануся,  и разговор прервался.  Княгиня тотчас
стала держать совет с  ксендзом;  с  жаром начала она  рассказывать ему  о
замысле  Збышка,  но  при  первых  же  ее  словах  ксендз  перекрестился в
изумлении и сказал:
     - Во  имя  отца,  и  сына,  и  святого духа!..  Да  как  можно!  Ведь
рождественский пост!
     - Господи! Да ведь и впрямь пост! - воскликнула княгиня.
     Воцарилось молчание;  только по  удрученным лицам  княгини,  Дануси и
Збышка было видно, каким ударом явились для них слова отца Вышонека.
     - Так мне вас жалко,  что,  будь у  меня разрешение,  я  бы  не  стал
противиться. И согласия Юранда не стал бы требовать, раз уж вы, милостивая
пани, позволяете и ручаетесь за то, что и князь даст согласие, - вы ведь с
князем отец и мать Мазовии. Но без разрешения епископа не могу. Будь здесь
епископ Якуб из Курдванова,  может,  он и разрешил бы,  хоть и очень суров
он,  не  то  что  его предшественник,  епископ Мамфиолус,  который на  все
отвечал: *
     _______________
          * Ладно! Ладно! (лат.)

     - Епископ Якуб из Курдванова* очень любит и князя,  и меня, - сказала
княгиня.
     _______________
          * Я к у б  К у р д в а н о в с к и й   из  Кожкви   был  плоцким
     епископом в 1396 - 1425 гг.

     - Вот я  и  говорю,  что он не отказал бы,  к тому же причина есть...
Невесте уезжать надо,  а  жених болен и  может умереть..  Гм!  In articulo
mortis...* Но без разрешения никак нельзя...
     _______________
          * В случае смерти (лат.).

     - Да  уж  я  бы потом выпросила у  епископа Якуба разрешение;  как ни
суров он, а мне бы не отказал... Ручаюсь, не отказал бы.
     Ксендз Вышонек, который был человеком добрым и мягким, ответил ей:
     - Слово помазанницы божией -  великое слово...  Боюсь я епископа,  но
слово  ваше  -  великое  слово!..  Жених  мог  бы  обещать  что-нибудь  на
кафедральный собор  в  Плоцке...  Не  знаю...  Все-таки,  пока  не  придет
разрешение,  грех будет,  и на моей только совести грех...  Гм!  Велик бог
милостию,  и ежели кто не ради собственной выгоды согрешит,  а над людской
бедою сжалится, скорее простится ему этот грех! И все-таки грех будет... А
ну, как епископ упрется, кто даст мне тогда отпущение?
     - Не станет епископ упираться! - воскликнула княгиня.
     - У Сандеруса,  -  сказал Збышко,  -  того, что со мной приехал, есть
готовые отпущения каких угодно грехов.
     Может,  ксендз Вышонек и  не очень-то верил в индульгенции Сандеруса,
но  он  рад  был хоть за  это ухватиться,  лишь бы  только помочь Збышку и
особенно Данусе, которую он знал с малых лет и очень любил. Подумав, что в
самом  худшем  случае на  него  могут  наложить епитимью,  он  обратился к
княгине и сказал:
     - Пастырь  я  ваш,  но  и  слуга  княжий.  Как  прикажете  поступить,
милостивая пани?
     - Не приказывать я хочу, а просить, - возразила княгиня. - Ведь, коли
есть у Сандеруса отпущения...
     - У Сандеруса-то они есть.  Да вот как с епископом быть?  В Плоцке на
соборе он с канониками выносит нам суровые приговоры.
     - Епископа вы  не  бойтесь.  Слыхала я,  что  возбраняет он  ксендзам
носить  мечи  и   самострелы  да  своевольничать,   но  добро  творить  не
возбраняет.
     Ксендз Вышонек поднял очи горе и воздел руки.
     - Да будет по воле вашей.
     Все  развеселились,  услышав эти  слова.  Збышко  снова  приподнялся,
опершись на подушки, а княгиня, Дануся и отец Вышонек сели у его постели и
стали  <держать совет>,  как  устроить это  дело.  Решили сохранить все  в
тайне,  чтобы в доме ни одна живая душа ничего не знала; решили также, что
и  Юранд ничего не  должен знать,  пока сама княгиня не  расскажет ему обо
всем в Цеханове.  Ксендз Вышонек должен был написать ему письмо от княгини
с  просьбой незамедлительно прибыть в  Цеханов,  где и  лекарства для него
найдутся получше,  и  не  так  он  будет томиться в  одиночестве.  Решили,
наконец,  что Збышко и Дануся поисповедаются,  а обвенчает их отец Вышонек
ночью, когда все лягут спать.
     Збышко подумал было,  не взять ли в  свидетели брака оруженосца-чеха,
но,  вспомнив,  что получил его от Ягенки, оставил свое намерение. На одно
короткое  мгновение  как  живая  предстала  она  перед  его  взором,   ему
привиделось  ее   румяное  лицо,   ее  заплаканные  глаза,   почудился  ее
просительный голос: <Не делай этого, не плати мне за добро злом, за любовь
горькою  обидою!>   Глубокая  жалость  пронизала  вдруг  его  сердце,   он
почувствовал,  что причинит ей тяжкое горе,  что не найдет она после этого
утешения ни под згожелицким кровом, ни в глухом бору, ни в чистом поле, не