ца,  который,  будучи человеком
старозаветным,  только пожимал плечами, слушая княгиню и Збышка, но сейчас
счел уместным вмешаться:
     - Не  тревожьтесь о  том,  милостивейшая пани!  В  битве смерть может
настигнуть всякого, а для шляхтича, стар ли он, молод ли, сложить голову в
бою -  это славная смерть.  И не в диковинку война моему хлопцу; хоть и юн
он годами, а не раз уж довелось ему биться и конному и пешему, и на копьях
и  на секирах,  и  на длинных и на коротких мечах,  и со щитом и без щита.
Новый это обычай, чтобы рыцарь давал обет девушке, которая пришлась ему по
сердцу;  но я  не стану корить Збышка за то,  что он посулил своей госпоже
павлиньи чупруны.  Лупил он  уже  немцев,  пусть еще  их  взлупит,  а  что
проломит при  том  несколько голов,  так  это только послужит к  вящей его
славе.
     - Да, я вижу, что он не робкого десятка, - сказала княгиня.
     Потом она обратилась к Данусе:
     - Садись-ка на мое место,  ты сегодня у  нас первая особа,  только не
смейся, нехорошо.
     Дануся села  на  место  княгини;  она  хотела казаться серьезной,  но
голубые глазки ее  смеялись коленопреклоненному Збышку,  и  она  не  могла
удержаться, чтобы от радости не болтать ножками.
     - Дай ему перчатки, - сказала княгиня.
     Дануся  достала  перчатки  и   подала  их   Збышку,   который  весьма
почтительно принял их из ее рук и, прижав к устам, сказал:
     - Я приколю их к шлему, и горе тому, кто осмелится посягнуть на них!
     С  этими словами он поцеловал Данусе руки и  ноги и поднялся с колен.
Но  тут  его  оставила прежняя серьезность,  сердце  юноши  преисполнилось
великой радостью от  того,  что отныне весь двор будет почитать его зрелым
мужем,  потрясая перчатками Дануси,  он весело и  вместе с  тем запальчиво
воскликнул:
     - Эй, сюда, псы с павлиньими чупрунами! Эй, сюда!
     В это мгновение в корчму вошел тот самый монах,  который приходил уже
раньше,  а с ним двое другие,  постарше. Монастырские служки несли за ними
ивовые корзины,  наполненные баклагами с вином и собранными на скорую руку
лакомствами.  Вновь  пришедшие монахи,  приветствуя княгиню,  снова  стали
упрекать ее  за  то,  что она не заехала в  монастырь,  а  она снова стала
объяснять им,  что,  выспавшись за  день,  путешествует со свитой ночью по
холодку, поэтому в отдыхе не нуждается и, не желая будить ни достославного
аббата,  ни святых монахов,  решила остановиться в  корчме,  чтобы немного
размяться.
     Обменявшись множеством учтивостей, порешили наконец на том, что после
утрени и ранней  обедни  княгиня  со  свитой  позавтракает  и  отдохнет  в
монастыре.  Гостеприимные  монахи  пригласили вместе с мазурами краковских
шляхтичей и Мацька из Богданца, который и без того намерен был отправиться
в аббатство,  чтобы оставить там на хранение военную добычу и дары щедрого
Витовта,  предназначенные для выкупа Богданца. Но молодой Збышко не слышал
приглашения  -  он  бросился к своим повозкам,  стоявшим под охраной слуг,
чтобы переодеться и предстать перед княгиней и Данусей в  более  приличном
наряде.  Сняв  с повозки короба,  он велел отнести их в людскую и стал там
переодеваться.  Торопливо причесав волосы, он убрал их под шелковую сетку,
шитую янтарем, а спереди настоящим жемчугом. Затем он надел белый шелковый
полукафтан, расшитый золотыми грифами, с нарядной оторочкой понизу; поверх
кафтана  подпоясался  двойным золоченым поясом,  на котором висел короткий
меч с насечкой из серебра и слоновой кости.  Все на нем  было  новое,  все
сверкало и не носило никаких следов крови,  хотя было захвачено в поединке
у молодого фризского рыцаря*,  служившего  у  крестоносцев.  Затем  Збышко
надел  красивые  штаны  с  одной  штаниной  в продольные зеленые и красные
полосы,  другой - в фиолетовые и желтые,  а вверху - в  пеструю  шахматную
клетку.  Надев после этого красные башмаки с длинными носками,  красивый и
нарядный, он направился в общую комнату.
     _______________
          * То есть рыцаря из Фрисландии  (историческая область у  берегов
     Северного моря, ныне провинция Нидерландов).

     Когда он  остановился в  дверях,  все  просто ахнули.  Увидев,  какой
красавец  рыцарь  дал   обет  служить  ее   Данусе,   княгиня  еще  больше
обрадовалась.  Дануся в первое мгновение кинулась к Збышку,  как серна. Но
она не успела добежать до него;  красота ли юноши,  изумленные ли возгласы
придворных остановили ее,  только за какой-нибудь шаг от него она замерла,
потупив вдруг глазки,  и,  вся вспыхнув,  сжала в  смущении ручки и  стала
перебирать пальчиками.
     За ней подошли к Збышку другие:  сама княгиня, придворные, песенники,
монахи; все хотели получше рассмотреть юного рыцаря. Мазовецкие панны глаз
с него не сводили,  и каждая из них жалела теперь о том,  что не она стала
его  избранницей,  старшие дивились пышности его  наряда,  так  что Збышко
очутился в  кругу любопытных;  стоя посредине,  он с самодовольной улыбкой
чуть-чуть повертывался на месте, чтобы все получше могли его рассмотреть.
     - Кто это такой? - спросил один из монахов.
     - Рыцарь, племянник вот этого шляхтича, - ответила княгиня, показывая
на Мацька, - он только что дал обет служить Данусе.
     Монахи этому тоже не удивились,  так как подобные обеты ни к  чему не
обязывали.  Рыцари часто  давали обет  замужним женщинам,  а  у  родовитой
знати,  знакомой с западным обычаем,  почти не было дамы, которая не имела
бы  своего  рыцаря.  Если  рыцарь давал  обет  девушке,  то  он  вовсе  не
становился ее женихом: напротив, она чаще всего выходила замуж за другого,
он же, если отличался постоянством, оставался верен ей, но женился тоже на
другой.
     Несколько больше удивил монахов возраст Дануси, да и то не очень, так
как  в  те  времена шестнадцатилетние отроки становились уже  каштелянами.
Самой великой королеве Ядвиге в  ту  пору,  когда она прибыла из  Венгрии,
едва  минуло  пятнадцать лет,  а  тринадцатилетние девочки  выходили тогда
замуж.  Впрочем,  в  эту минуту взоры были обращены не  столько на Данусю,
сколько  на  Збышка,   и  все  слушали  Мацька,   который,  гордясь  своим
племянником, рассказывал, каким образом юноша добыл столь богатое платье.
     - Год и девять недель назад, - рассказывал Мацько, - пригласили нас в
гости саксонские рыцари.  У  них  гостил один рыцарь из  народа фризского,
который живет далеко,  у  самого моря,  а с ним сын,  года на три постарше
Збышка. Как-то на пиру сын рыцаря стал, глумясь, говорить Збышку, что нет,
мол,  у  него ни  усов,  ни бороды.  Збышко,  хлопец горячий,  не стал его
слушать, схватил за бороду и всю ее ему вырвал, за что мы дрались после на
смерть или на неволю.
     - Как же это вы дрались? - спросил пан из Длуголяса.
     - Отец вступился за сына,  я -  за Збышка, вот мы и дрались вчетвером
при гостях на  утоптанной земле.  Уговор у  нас был такой,  что победитель
заберет и полные повозки,  и коней, и слуг побежденного. Бог пришел нам на
помощь.  Порубили мы  фризов,  хоть и  нелегко далась нам победа над этими
сильными и  храбрыми рыцарями,  и добычу захватили богатую:  четыре полные
повозки,  в каждую по паре меринов запряжено, да четверку рослых скакунов,
да  девять человек прислуги,  да на двоих отборные доспехи,  каких у  нас,
пожалуй,  и не сыщешь.  Правда,  мы помяли в бою шлемы, но господь кой-чем
другим нас  вознаградил -  взяли мы  целый кованый сундук дорогого платья;
то, что сейчас на Збышке, тоже было в этом сундуке.
     Тут  оба краковских шляхтича и  все мазуры стали с  большим уважением
поглядывать на дядю и  племянника,  а пан из Длуголяса,  по прозвищу Обух,
сказал:
     - Я вижу, вы народ решительный и смелый.
     - Теперь мы верим, что этот юноша добудет павлиньи чупруны!
     А Мацько смеялся, причем в суровом лице его было что-то хищное.
     Монастырские служки  добыли  тем  временем из  ивовых  корзин вина  и
лакомства,  а  служанки стали вносить блюда дымящейся яичницы,  обложенной
колбасами,  от которых по всей корчме пошел сильный и  смачный дух свиного
сала.  При виде яичницы и колбас гостям захотелось есть, и все двинулись к
столам.
     Однако никто не садился, прежде чем княгиня не займет свое место; она
села посредине,  велела Збышку и Данусе занять места рядом напротив нее, а
потом сказала Збышку:
     - Тебе полагается есть из одной миски с Данусей, только не жми ей под
лавкой ноги и  не касайся ее колен,  как делают другие рыцари,  -  она для
этого еще слишком молода.
     Он ответил княгине:
     - Если я  и  стану это делать,  милостивейшая пани,  то  разве только
через два-три  года,  когда господь позволит мне  выполнить обет  и  когда
дозреет эта ягодка;  что ж до того,  чтоб жать ей ножки, то этого я не мог
бы сделать, если бы даже захотел, - ведь они у нее не достают до полу.
     - Это верно,  -  сказала княгиня,  -  приятно,  однако, знать, что ты
учтив в обхождении.
     После этого все занялись едой и  воцарилось молчание.  Збышко отрезал
самые жирные куски колбасы и  подавал их Данусе,  а  то и просто клал ей в
рот, а она, довольная, что ей прислуживает такой нарядный рыцарь, уплетала
колбасу за обе щеки, моргая глазками и улыбаясь то ему, то княгине.
     Когда  гости  опростали блюда,  монастырские служки  стали  разливать
сладкое  ароматное вино  -  мужчинам  помногу,  женщинам  -  поменьше;  но
рыцарскую свою учтивость Збышко особенно выказал, когда внесли полные чаши
присланных из монастыря орехов.  Там были и лесные,  и редкие в те времена
грецкие орехи,  привозимые издалека,  на которые гости накинулись с  такой
жадностью,  что  через  минуту  по  всей  корчме  слышен был  только треск
скорлупы на  зубах.  Однако напрасно было  бы  думать,  что  Збышко помнил
только о себе,  он предпочел показать княгине и Данусе свою рыцарскую силу
и  воздержность,  нежели,  набросившись с  жадностью на  редкое лакомство,
уронить себя в их глазах.  Набрав полную горсть лесных или грецких орехов,
он не разгрызал их зубами,  как делали другие, а раскалывал, сжимая своими
железными пальцами,  и  подавал  Данусе  очищенные от  скорлупы  ядра.  Он
придумал даже забаву для нее:  вынув ядро,  он подносил руку к губам и дул
на скорлупу: под могучим его дыханием скорлупа взлетала под самый потолок.
Дануся хохотала до  упаду,  так что княгиня,  опасаясь,  как бы девочка не
подавилась,  велела Збышку прекратить эту забаву; видя, как рада Дануська,
княгиня спросила у нее:
     - А что, Дануся, хорошо иметь своего рыцаря?
     - Ах, как хорошо! - ответила девочка.
     Она  коснулась розовым пальчиком белого  шелкового кафтана Збышка  и,
тут же отдернув руку, спросила:
     - А завтра он тоже будет моим?
     - И завтра, и в воскресенье, до гроба, - ответил Збышко.
     После орехов подали сладкие пироги с изюмом,  и ужин затянулся. Одним
придворным хотелось поплясать,  другим послушать песенников или Данусю; но
у  Дануси под конец стали слипаться глазки и клониться от дремоты головка;
раз-другой она еще взглянула на  княгиню,  на  Збышка,  протерла еще разок
кулачками глазки -  и,  с  великим доверием опершись на плечо своего юного
рыцаря, тут же уснула.
     - Спит? - спросила княгиня. - Вот тебе и <дама>.
     - Она и во сне мне милей,  чем другая в танце, - ответил Збышко, сидя
прямо и не двигаясь, чтобы не разбудить девушку.
     Однако Данусю не  разбудили даже  музыка и  песни.  Одни  притопывали
ногами в такт музыке,  другие вторили ей, гремя мисками, но чем больше был
шум, тем крепче она спала, открыв, как рыбка, ротик.
     Дануся  проснулась  только  тогда,  когда  запели  петухи,  зазвонили
колокола в костеле, и все поднялись с лавок с возгласами:
     - На утреню! На утреню!
     - Пойдем пешком во славу божию, - сказала княгиня.
     И,  взяв за  руку пробудившуюся Данусю,  она первая вышла,  а  за нею
высыпала вся свита.
     Ночная тьма уже  поредела.  На  востоке светлело небо.  Узкая золотая
полоска зари, с зеленой каймою вверху и алой внизу, разливалась на глазах.
Луна на  западе словно отступала перед ней.  А  заря становилась все алее,
все ярче. Мир пробуждался, омытый сильной росой, радостный и отдохнувший.
     - Бог  дал  хорошую  погоду,  но  жара  будет  страшная,  -  говорили
придворные.
     - Не беда!  -  успокаивал их пан Миколай из Длуголяса,  -  выспимся в
аббатстве, а в Краков приедем под вечер.
     - Пожалуй, опять прямо на пир.
     - Там и  нынче что ни день гуляют,  ну а  после родин да ристалищ пир
пойдет горой.
     - Посмотрим, как себя покажет рыцарь Дануси.
     - Э,  да ведь они богатыри!..  Слыхали, как они рассказывали про свой
поединок с двумя фризами?
     - Может, к нашему двору пристанут, вон о чем-то советуются.
     Мацько и Збышко в самом деле держали совет;  старик не очень был рад,
что  все  так  сложилось;  идя  позади  свиты  и  нарочно отставая,  чтобы
потолковать с племянником на свободе, он говорил ему:
     - Сказать по правде,  никакого проку для тебя я во всем этом не вижу.
Уж  как-нибудь  я  пробьюсь к  королю,  ну  хоть  с  этим  двором,  может,
что-нибудь и  заполучим.  Очень  мне  хочется замок небольшой или  городок
заполучить...  Ну да посмотрим.  Богданец, само собой, выкупим, потому чем
отцы наши владели, тем и мы должны владеть. Но откуда взять мужиков? Аббат
поселил там новых,  но ведь он их назад возьмет,  а  без мужика земле грош
цена. Вот и смекай, что я тебе скажу: ты там обеты давай кому хочешь, но с
паном из Мельштына иди к князю Витовту воевать против татар. Коли затрубят
в  трубы до  родин,  не  жди,  покуда королева родит и  начнутся рыцарские
ристалища,  а выступай в поход,  потому там может быть добыча.  Ты знаешь,
как щедр князь Витовт,  а тебя он уже знает.  Отличишься,  богатые дары от
него получишь.  А что всего важнее - даст бог, захватишь уйму невольников.
Татар на свете тьма-тьмущая. В случае победы по полсотни, а то и больше на
брата придется.
     Тут Мацько, алчный до земли и мужиков, размечтался:
     - Боже  ты  мой!  Пригнать  с  полсотни  невольников  да  поселить  в
Богданце!  Расчистили бы кусок пущи.  Поднялись бы мы оба. Знай, нигде так
не разживешься, как там!
     Но Збышко покачал головой:
     - Эва!  Наторочить конюхов,  которые жрут конскую падаль и к земле не
привыкли!  Какой толк от них в Богданце?.. К тому же я дал обет добыть три
немецких гребня. Где я их найду у татар?
     - Дал обет по глупости, такая и цена твоему обету.
     - А моя рыцарская честь? Как с нею быть?
     - А как было с Рынгаллой?
     - Рынгалла отравила князя, и отшельник разрешил меня от обета.
     - Так тебя в Тынце разрешит аббат.  Аббат получше пустынника,  тот не
на монаха, а больше на разбойника смахивал.
     - Да не хочу я.
     Мацько остановился и спросил, видно разгневавшись:
     - Что ж будем делать?
     - Поезжайте к Витовту сами, я не поеду.
     - Ах ты, мальчишка! А кто к королю пойдет на поклон?.. И не жаль тебе
моих косточек?
     - На ваши косточки дерево свалится,  и то не поломает их. Да хоть мне
и жаль было бы вас, все равно я к Витовту не поеду.
     - Что же ты будешь делать?  Останешься сокольничим или песенником при
мазовоцком дворе?
     - А  разве плохо быть сокольничим?  Коли вам слушать меня неохота,  а
поворчать приспичило, ну что ж, ворчите.
     - Ну  куда ты поедешь?  Что ж  тебе,  наплевать на Богданец?  Ногтями
будешь землю ковырять? Без мужиков-то?
     - Неправда!  Ловко вы это придумали с татарами.  Слыхали, что на Руси
говорят?  -  татар,  мол,  столько найдешь,  сколько их полегло в  бою,  а
полонить никого не полонишь, потому в степи татарина никому не догнать. Да
и на чем я буду гнаться за ними? Уж не на тех ли тяжелых жеребцах, которых
мы захватили у немцев?  Как же,  догонишь на них! А какую добычу я возьму?
Одни паршивые тулупы. То-то богачом вернусь в Богданец, то-то назовут меня
комесом!
     В  словах Збышка было  много  правды,  и  Мацько умолк;  только через
минуту он заметил:
     - Но тебя наградил бы князь Витовт.
     - Это  еще  как  сказать:  одному он  дает слишком много,  а  другому
ничего.
     - Ну тогда говори, куда поедешь?
     - К Юранду из Спыхова.
     Мацько в гневе передернул пояс на кожаном кафтане и бросил:
     - А чтоб ты пропал!
     - Послушайте,  - спокойно сказал Збышко.  - Я говорил с  Миколаем  из
Длуголяса,  и он мне рассказал, что Юранд мстит немцам за жену. Я пойду на
помощь ему.  Ведь вы сами говорили,  что  мне  не  в  диковину  драться  с
немцами,  что  я  знаю  их повадки и знаю,  как одолеть их.  Да и там,  на
границе,  я скорее добуду павлиньи чупруны,  а  вы  знаете,  что  павлиний
гребень какой-нибудь кнехт на голове не носит, - выходит, коли бог поможет
добыть гребни,  то поможет взять и добычу.  Ну, а тамошний невольник - это
вам не татарин. Такого поселишь в бору, век не пожалеешь.
     - Да ты, парень, что, ума решился? Ведь сейчас нет войны, и бог весть
когда она будет!
     - Ах, дядюшка! Заключили медведи мир с бортниками и бортей не портят,
и  меду  не  едят!  Ха-ха!  Да неужто вы не знаете,  что войска не воюют и
король с магистром приложили к пергаменту свои печати,  но  на  границе-то
вечные стычки.  Угонит кто-нибудь скотину,  стадо, так за одну корову жгут
целые деревни и осаждают замки.  А разве не угоняют  в  неволю  мужиков  и
девок? А купцов на больших дорогах? Вспомните старые времена, о которых вы
сами мне рассказывали.  Разве плохо было Наленчу,  когда он захватил сорок
рыцарей,  ехавших к крестоносцам, посадил их в подземелье и не отпускал до
тех нор,  пока магистр не прислал ему полный воз гривен?  Юранд из Спыхова
тоже только тем и занят, и дело на границе всегда найдется.
     Минуту они шли в молчании. Тем временем совсем рассвело, и яркие лучи
солнца осветили скалы, на которых было выстроено аббатство.
     - Бог  везде  может послать счастье,  -  смягчился наконец Мацько,  -
помолись, чтобы ниспослал тебе свое благословение.
     - Это верно, все в его воле!
     - И о Богданце подумай,  ты ведь не уверишь меня,  что хочешь ехать к
Юранду из Спыхова не ради этой свиристелки, а ради Богданца.
     - Вы мне этого но говорите,  не то я рассержусь. Не стану отпираться,
гляжу не  нагляжусь я  на  нее,  не  такой я  дал ей  обет,  как Рынгалле.
Случалось ли вам встречать девицу краше ее?
     - Что мне до ее красы!  Лучше, как подрастет, женись на ней, коли она
дочка могущественного комеса.
     Лицо Збышка осветилось юношеской доброй улыбкой.
     - И  то  дело.  Не нужна мне ни другая госпожа,  ни другая жена!  Вот
состаритесь вы  и  заноют ваши старые косточки,  так еще понянчите наших с
нею детей.
     При этих словах улыбнулся и Мацько и ответил, совсем смягчившись:
     - Грады!  Грады! Пусть же посыплются тогда градом детишки. В старости
радость, по смерти спасение подай нам, Иисусе!


                                   III

     Княгиня Данута,  Мацько и  Збышко уже бывали в  Тынце,  но  некоторые
придворные видели его впервые.  Подняв глаза,  они в изумлении смотрели на
величественный монастырь,  на зубчатые стены,  которые тянулись вдоль скал
над обрывами,  на высокие здания,  которые громоздились то по склону горы,
то за острогом,  отливая золотом в лучах восходящего солнца. При первом же
взгляде  на   эти  великолепные  стены  и   сооружения,   на  эти  дома  и
хозяйственные постройки,  на сады, лежавшие у подошвы горы, и на тщательно
возделанные поля,  которые с высоты открывались взору, можно было сказать,
что  тут  за  столетия  накоплены  неисчислимые богатства,  непривычные  и
удивительные для жителей бедной Мазовии.  И в других местах были старинные
богатые бенедиктинские аббатства,  например в Любуше на Одре,  в Плоцке, в
Могильне,  что в  Великой Польше,  но ни одно из них не могло сравниться с
тынецким,  владения  которого были  обширней многих  удельных княжеств,  а
доходы могли возбудить зависть даже у тогдашних королей.
     Придворные диву  дава