шем грунте.  Сандерус поехал вперед и скрылся из глаз; однако, когда
солнце поднялось на полпути между восходом и полуднем,  отряд нашел его на
стоянке.  Сандерус  рассказал,  что  не  встретил  ни  живой  души,  кроме
огромного тура,  от которого,  однако,  не стал убегать,  потому что зверь
первый уступил ему дорогу.  Зато в  полдень,  когда все сели в  первый раз
подкрепиться,  Сандерус  сказал,  что  видел  бортника с  лазевом,  но  не
задержал его,  опасаясь,  что в глубине леса могут быть еще другие мужики.
Он попытался расспросить бортника, но они так и не поняли друг друга.
     Когда отряд двинулся дальше,  Збышком начала овладевать тревога. Что,
если они окажутся в местах повыше и посуше и на дороге исчезнут следы,  по
которым они сейчас идут?  А вдруг придется долго преследовать крестоносцев
и  отряд  попадет в  места более населенные,  где  жители издавна привыкли
повиноваться ордену?  Тогда  напасть на  немцев и  освободить Данусю будет
просто  немыслимо -  если  Зигфрид и  Арнольд даже  не  укроются в  стенах
какого-нибудь замка или городка,  местные жители,  несомненно,  возьмут их
под защиту.
     К счастью,  опасения оказались напрасными: на следующей стоянке отряд
в условленное время не нашел Сандеруса на месте, зато на придорожной сосне
обнаружил большую зарубку в  форме  креста,  совсем,  видно,  свежую.  Все
переглянулись,  лица  воинов посуровели,  чаще  забились сердца.  Мацько и
Збышко тотчас соскочили с  коней,  чтобы проверить следы на земле;  искать
пришлось недолго, оба сразу напали на них.
     Сандерус,  видно,  свернул с  дороги  в  бор,  следуя за  отпечатками
огромных копыт,  не  такими глубокими,  как на  дороге,  но  тоже довольно
явственными;  грунт здесь был торфянистый,  и тяжелый конь за каждым шагом
вдавливал в землю хвою подковными шипами,  от которых оставались черные по
краям ямки.
     От острого глаза Збышка не укрылись и  другие следы;  он сел на коня,
Мацько последовал его примеру,  и  они стали совещаться с  чехом,  понизив
голоса до шепота, точно враг был уже рядом.
     Чех советовал идти пешком,  но  рыцари,  не зная,  далеко ли придется
пробираться лесом,  не согласились. Пешком должны были пойти вперед только
слуги, чтобы, обнаружив врага, дать знать об этом своим.
     Вскоре отряд свернул в  лес.  Обнаружив зарубку на другой сосне,  все
убедились,  что след Сандеруса не потерян.  А спустя немного времени отряд
выехал на дорожку, вернее, на лесную тропинку, протоптанную людьми. Теперь
все были уверены,  что выедут к какой-нибудь лесной деревушке и найдут там
крестоносцев.
     Солнце уже стало клониться к закату и золотом сияло в просветах между
деревьями.  Вечер обещал быть ясным.  В лесу стояла тишина,  звери и птицы
собирались уже на  покой.  Лишь местами в  залитых солнцем ветвях мелькали
белки,  огненные в зареве заката.  Збышко и Мацько с чехом и слугами ехали
гуськом друг за другом. Зная, что пешие слуги ушли далеко вперед и вовремя
предупредят их,  старый рыцарь говорил с  племянником,  почти  не  понижая
голоса.
     - Поглядим по солнцу,  -  сказал он. - От последней стоянки до места,
на котором была зарубка,  мы вон уж сколько проехали.  На краковских часах
было бы  около трех...  Выходит,  Сандерус уже давно догнал крестоносцев и
успел рассказать им свои приключения. Только бы он не предал нас.
     - Не предаст, - ответил Збышко.
     - И только бы они ему поверили,  -  закончил Мацько,  -  не поверят -
парню тогда несдобровать.
     - Отчего же им не поверить? Разве они слыхали про нас? А его все-таки
знают. Пленники часто бегут из неволи.
     - Я чего боюсь: скажет он им, что из неволи бежал, а они, испугавшись
погони, возьмут да сразу и снимутся.
     - Нет.  Он сумеет заговорить им зубы. Да и они подумают, что никто не
станет так далеко гнаться за ними.
     Некоторое время  они  молчали;  вдруг Мацьку показалось,  что  Збышко
что-то шепчет ему, он повернулся и спросил:
     - Что ты говоришь?
     Но глаза Збышка были устремлены к небу, и не к дяде он обращался, а к
богу, поручая ему Данусю и молясь за свое смелое дело.
     Мацько тоже хотел перекреститься, но не успел он сотворить крест, как
из зарослей орешника вынырнул один из посланных вперед слуг.
     - Смолокурня! - произнес он. - Здесь они!
     - Стой! - шепнул Збышко и мгновенно соскочил с коня.
     Вслед за  ним соскочили с  коней Мацько,  чех и  слуги.  Трое из  них
получили приказ оставаться с  конями и держать их наготове,  следя за тем,
чтобы какой-нибудь скакун,  упаси бог,  не  заржал.  Остальным пяти слугам
Мацько сказал:
     - Там будут два конюха и  Сандерус,  вы должны в один миг связать их,
ну, а если кто окажется при оружии и станет сопротивляться, бей его!
     И они тотчас двинулись вперед. По дороге Збышко еще раз шепнул дяде:
     - Вы берите на себя старого Зигфрида, а я Арнольда.
     - Смотри берегись! - ответил старик.
     И моргнул чеху,  давая понять, что в любую минуту он должен прийти на
помощь молодому господину.
     Тот  кивнул головой,  втянул в  грудь воздух и  попробовал,  легко ли
ходит меч в ножнах.
     Заметив это, Збышко сказал:
     - Нет!  Тебе я приказываю тотчас бежать к носилкам и во время схватки
не отходить от них ни на шаг.
     Они быстро и бесшумно пробирались в зарослях орешника;  однако далеко
идти  им  не  пришлось -  через  какую-нибудь сотню шагов заросли внезапно
кончились и  открылась небольшая поляна с  потухшими смолокурными кучами и
двумя избушками,  или нумами,  где,  вероятно,  жили смолокуры, пока их не
выгнала  оттуда  война.   Заходящее  солнце  ярким   светом  озаряло  луг,
смолокурные кучи и избушки,  довольно далеко отстоявшие друг от дружки.  У
одной из них сидели на колоде два рыцаря, у другой - плечистый рыжий слуга
вдвоем с Сандерусом протирал тряпками панцири;  у ног Сандеруса лежали два
меча, которые он тоже, видно, собирался чистить.
     - Глянь,  -  сказал Мацько,  изо всей силы сжимая плечо Збышка, чтобы
удержать его еще на минуту.  - Он нарочно взял у них мечи и панцири. Очень
хорошо! Этот с седой головой, должно быть, и есть...
     - Вперед! - крикнул вдруг Збышко.
     И они вихрем вылетели на поляну.  Немцы тоже повскакали с мест, но не
успели добежать до  Сандеруса;  грозный Мацько схватил старого Зигфрида за
грудь,  перегнул его  назад и  в  мгновение ока подмял под себя.  Збышко и
Арнольд сшиблись,  как два ястреба,  и,  охватив друг друга руками,  стали
яростно бороться.  Плечистый немец, сидевший рядом с Сандерусом, схватился
было за меч,  но не успел он взмахнуть им,  как слуга Мацька,  Вит, хватил
его обухом по  рыжей голове и  уложил на месте.  По приказу старого рыцаря
слуги кинулись вязать Сандеруса, который знал, что это делается только для
видимости, и все же заревел от страха, точно теленок, когда его режут.
     Збышко был так силен,  что мог выжать сок из ветви дерева;  однако он
почувствовал, что попал не в человеческие руки, а прямо в медвежьи лапы. В
голове у  него мелькнула мысль,  что не будь панциря,  который он надел на
случай, если придется сразиться на копьях, этот великан сокрушил бы ему не
только ребра,  но и хребет.  Все же Збышку удалось приподнять Арнольда, но
тот  поднял его  еще  выше и,  собрав все силы,  хотел бросить наземь так,
чтобы он больше уже не встал.
     Но Збышко сжал немца с такой силой, что у того глаза налились кровью,
и,  просунув ему между коленями ногу,  ударил под колени и  повалил рыцаря
наземь.
     Вернее, они оба упали на землю, причем Збышко оказался под Арнольдом;
в  ту  же минуту всевидящий Мацько бросил полузадушенного Зигфрида на руки
слугам, подбежал к Збышку и Арнольду, в мгновение ока скрутил немцу поясом
ноги и,  вскочив на него,  как на убитого кабана,  приставил ему к затылку
острие мизерикордии.  Арнольд пронзительно вскрикнул,  руки его  бессильно
соскользнули с боков Збышка, и он застонал не столько от укола, сколько от
внезапного приступа нестерпимо острой боли в спине, по которой ему нанесли
кистенем удар еще во время сражения со Скирвойлом.
     Мацько схватил немца обеими руками за шиворот и стащил его со Збышка;
юноша  приподнялся с  земли,  присел  и  попытался  встать,  но  не  смог;
несколько минут он оставался недвижим.  Лицо у него побледнело и покрылось
потом,  глаза налились кровью, губы посинели, в полубеспамятстве уставился
он в пространство.
     - Что с тобой? - спросил Мацько в тревоге.
     - Ничего, только я очень устал. Помогите мне подняться.
     Мацько подхватил Збышка под мышки и помог ему встать.
     - Можешь стоять?
     - Могу.
     - Что-нибудь болит у тебя?
     - Нет. Только дышать нечем.
     Тем временем чех,  увидев,  что на поляне все кончено, появился перед
избушкой,  держа  за  шиворот послушницу.  При  виде  ее  Збышко забыл  об
усталости,  силы сразу вернулись к нему, и он ринулся в избушку так, точно
за минуту до этого и не боролся с грозным Арнольдом.
     - Дануська! Дануська!
     Никто не ответил на его зов.
     - Дануська! Дануська! - повторил Збышко.
     И умолк.  В избушке было темно, и в первую минуту юноша ничего не мог
разглядеть.  Но вдруг из-за камней,  на которых был сложен очаг, донеслось
прерывистое громкое дыхание, как будто там притаился какой-то зверек.
     - Дануська! Боже мой! Это я, Збышко!
     Внезапно он увидел во мраке широко открытые,  остановившиеся от ужаса
глаза  Дануси.  Збышко  подбежал к  ней,  схватил ее  в  объятия,  но  она
совершенно не  узнала мужа  и  стала  вырываться из  его  рук,  все  шепча
захлебывающимся голосом:
     - Боюсь, боюсь, боюсь!..


                                  XXIII

     Не помогали ни слова любви,  ни ласки,  ни моленья - Дануся никого не
узнавала и  не приходила в  себя.  Единственным чувством,  которое владело
всем ее существом,  был страх, подобный страху, какой испытывают пойманные
пугливые птички.  Когда ей принесли еду, она не стала есть на людях, но по
жадным взглядам,  какие она  бросала на  пищу,  было видно,  что ее  мучит
голод,  и, быть может, уже давно. Оставшись одна, она набросилась на еду с
жадностью дикого звереныша,  но,  когда  Збышко вошел  в  избушку,  тотчас
кинулась в  угол  и  спряталась за  вязанку сухого  хмеля.  Тщетно  Збышко
раскрывал объятия,  тщетно простирал к  ней  руки,  тщетно молил  ее,  еле
сдерживая слезы.  Она не вышла из угла даже тогда,  когда в избушке зажгли
огонь  и  она  могла  хорошо разглядеть лицо  Збышка.  Казалось,  вместе с
сознанием она потеряла и  память.  Збышко глядел на  нее,  на ее исхудалое
лицо,  на  котором  застыло  выражение  ужаса,  на  ввалившиеся глаза,  на
отрепья,  которые прикрывали ее тело,  и сердце его надрывалось от муки, и
все в нем кипело, когда он думал о том, в каких руках она побывала и как с
нею обошлись. Им наконец овладела такая дикая ярость, что, схватив меч, он
бросился к Зигфриду и,  наверное,  убил бы его на месте, если бы Мацько не
удержал его руку.
     Они,  как враги,  схватились друг с  другом,  но Збышко так обессилел
после боя с Арнольдом,  что старый Мацько одолел его и,  скрутив ему руку,
воскликнул:
     - Ты что, в своем уме?
     - Пустите!   -  скрежеща  зубами,  ответил  Збышко.  -  У  меня  душа
разрывается.
     - Пускай  разрывается!  Не  пущу!  Лучше голову разбей себе о дерево,
только не позорь себя и весь наш род.
     И, сжимая, как в клещах, руку Збышка, Мацько сурово заговорил:
     - Опомнись!  Месть от тебя не уйдет,  а ты опоясанный рыцарь.  На что
это похоже!  Зарубить связанного пленника? Дануське ты этим не поможешь, а
что тебе от этого?  Один срам.  Ты скажешь,  что королям и  князьям не раз
доводилось убивать пленников?  Да,  но только не у нас!  И то, что прощают
им,  тебе не простят.  У  них королевства,  города,  замки,  а у тебя что?
Рыцарская честь. Тот, кто им за это ничего не скажет в укор, тебе плюнет в
глаза. Опомнись, ради бога!
     - Пустите! - мрачно сказал Збышко. - Я не зарублю его.
     - Пойдем к костру, посоветоваться надо.
     И он взял Збышка за руку и повел его к костру, который слуги разожгли
около смолокурных куч. Усевшись, Мацько помолчал с минуту времени, а затем
сказал:
     - Помни,  ты этого старого пса Юранду обещал. Уж он-то ему отомстит и
за себя,  и за Данусю!  Уж он-то ему отплатит,  не бойся! Должен ты Юранда
потешить.  Это  его  право.  Чего  тебе  нельзя делать,  Юранду можно,  не
захватил он пленника,  а получил его в дар от тебя. Он из его спины ремней
может накроить, и никто не станет его за это срамить и позорить, - понял?
     - Понял, - ответил Збышко. - Это вы верно говорите.
     - Ну,  я вижу, ты образумился. А коли станет дьявол еще смущать тебя,
помни,  что ты обещал отомстить и Лихтенштейну,  и другим крестоносцам,  а
зарежешь беззащитного пленника и  слуги разгласят это,  так ни один рыцарь
не  примет твоего вызова и  будет прав.  Упаси тебя бог!  И  без того горя
много, так пусть же хоть сраму не будет. Потолкуем лучше о том, что делать
теперь и как быть.
     - А что вы советуете? - спросил молодой рыцарь.
     - Я  вот  что  советую:  эту змею,  что была при Данусе,  можно бы  и
кончить,  да  не  пристало рыцарям  марать  себя,  проливать бабью  кровь;
отдадим мы ее князю Янушу.  Она и  тогда уже,  в лесном доме,  при князе и
княгине строила козни,  пусть  же  судит  ее  мазовецкий суд,  и  если  не
колесуют ее,  то,  выходит,  перед богом согрешат. Покуда не найдем другой
бабы,  которая прислуживала бы  Данусе,  она  нам  нужна,  а  потом мы  ее
привяжем к конскому хвосту. А сейчас надо спешить в мазовецкие леса.
     - Ну не сейчас,  ведь уж ночь.  Может,  бог даст,  и  Дануська завтра
придет в себя.
     - Да и кони отдохнут. На рассвете отправимся в путь.
     Их разговор был прерван Арнольдом фон Баденом,  который, лежа поодаль
на спине,  привязанный,  как к колоде,  к собственному мечу,  стал кричать
что-то по-немецки.  Старый Мацько поднялся и подошел к нему, однако не мог
разобрать, что тот кричит, и стал искать глазами чеха.
     Но Глава был занят другим делом и не мог прийти. Пока Мацько и Збышко
вели у костра разговор,  он подошел к послушнице, схватил ее за шиворот и,
тряся, как грушу, сказал:
     - Послушай ты, сука! Пойдешь в хату и постелешь пани постель из шкур,
но  сперва  переоденешь ее  в  свое  хорошее платье,  а  сама  напялишь те
отрепья, в которых вы велели ей ходить... черт бы вас подрал!
     И,  не  в  силах  сдержать  охватившего  его  гнева,  он  так  потряс
послушницу,  что у той глаза вышли из орбит.  Он,  пожалуй,  свернул бы ей
шею, да знал, что она еще понадобится, поэтому отпустил ее со словами:
     - А потом мы выберем для тебя сук.
     Послушница в ужасе обняла его колени,  а когда чех в ответ толкнул ее
ногой, бросилась в хату и, упав к ногам Дануси, завопила:
     - Заступись! Не дай в обиду!
     Но  Дануся  только  закрыла  глаза,  и  из  уст  ее  вырвался обычный
прерывистый шепот:
     - Боюсь, боюсь, боюсь!
     Затем она  впала в  оцепенение,  как  всегда,  когда к  ней подходила
послушница.  Она дала снять с  себя отрепья и  переоделась в новое платье.
Приготовив постель, послушница уложила Данусю, как деревянную или восковую
куклу, а сама села у очага, боясь выйти из хаты.
     Но  чех  через  минуту вошел  сам.  Обратившись сперва к  Данусе,  он
сказал:
     - Вы среди друзей,  пани,  спите спокойно,  во имя отца,  и  сына,  и
святого духа!
     И  он осенил Данусю крестом,  а  затем,  не повышая голоса,  чтобы не
испугать ее, сказал послушнице:
     - Я  свяжу тебя,  и  ты полежишь у  порога,  а если только попробуешь
поднять крик и напугаешь мне пани,  так я тут же сверну тебе шею. Вставай,
пойдем!
     Он вывел послушницу из хаты,  связал ее крепко,  как посулил,  а  сам
направился к Збышку.
     - Я велел переодеть пани в то платье, что было на этой змее, - сказал
он.  - Постель постлана, и пани спит. Вы уж лучше туда не ходите, чтобы не
испугать ее.  Даст бог, завтра, отдохнувши, она придет в чувство, а теперь
и вам надо подумать про еду да про отдых.
     - Я лягу на пороге хаты, - проговорил Збышко.
     - Тогда я эту суку оттащу к сторонке,  к тому трупу с рыжими космами.
Но сейчас вам надо поесть, впереди у вас трудный путь.
     С этими  словами Глава пошел достать из переметных сум копченого мяса
и репы,  которыми путники запаслись,  уезжая из жмудского  лагеря,  но  не
успел  он  выложить перед Збышком все эти запасы,  как Мацько позвал его к
Арнольду.
     - Послушай-ка хорошенько,  чего надобно этой орясине,  - сказал он, -
хоть я кое-что понимаю, а все-таки никак не разберу чего это он хочет.
     - Я, пан, подтащу его к костру, там вы с ним как-нибудь договоритесь,
- ответил чех.
     Он  снял пояс и,  просунув его  Арнольду под мышки,  взвалил немца на
спину.  Глава здорово согнулся под  тяжестью великана,  но  парень он  был
крепкий и донес его до костра,  где и бросил,  как мешок с горохом, наземь
около Збышка.
     - Развяжите меня, - сказал крестоносец.
     - Это можно,  - ответил через чеха старый Мацько,  - коли  только  ты
поклянешься рыцарской честью, что признађшь себя нашим пленником. Впрочем,
я и так велю вытащить у тебя меч из-под колен и развязать тебе руки, чтобы
ты мог сесть рядом с нами,  ну,  а веревки на ногах оставлю,  покуда мы не
поговорим с тобой.
     По  знаку  Мацька чех  перерезал веревки на  руках немца и  помог ему
сесть. Арнольд надменно поглядел на Мацька и Збышка и спросил:
     - Кто вы такие?
     - Как смеешь ты спрашивать нас об этом? Тебе какое дело? Сперва скажи
нам, кто ты.
     - Какое мне дело? Да ведь рыцарское слово я могу дать только рыцарям.
     - Тогда смотри!
     И, отвернув плащ, Мацько показал рыцарский пояс на бедрах.
     Крестоносец был поражен.
     - Как? - спросил он, помолчав с минуту времени. - Вы разбойничаете по
лесам ради добычи? И помогаете язычникам против христиан?
     - Ты лжешь! - воскликнул Мацько.
     Так начался   у  них  разговор,  неприязненный,  заносчивый,  вот-вот
готовый перейти в ссору.  Но когда Мацько крикнул в запальчивости, что это
орден не дает Литве креститься, и привел веские доводы, пораженный Арнольд
умолк,  - правда была столь очевидна,  что нельзя было ни закрывать на нее
глаза, ни оспаривать ее. Немец просто потрясен был, когда Мацько, сотворив
крестное знамение,  сказал: <Кто вас знает, кому вы на самом деле служите,
коли  не  все,  так кое-кто из вас!> - потрясен потому,  что даже в ордене
некоторых комтуров подозревали в том,  что они поклоняются сатане.  Их  не
обвиняли  в  этом открыто и не предавали суду,  чтобы не навлечь позора на
весь орден;  но Арнольд хорошо знал,  что братья шепчутся об  этом  и  что
слухи такие ходят об ордене.  Мацько, который от Сандеруса знал о странном
поведении Зигфрида, совсем растревожил добродушного великана.
     - А Зигфрид, - сказал он, - с которым ты пошел на войну, разве служит
богу и Христу? Разве ты никогда не слыхал, как он говорит со злыми духами,
как шепчется с ними, смеется и скрежещет зубами?
     - Это верно! - пробормотал Арнольд.
     Но Збышко,  которого захлестнула новая волна горя и гнева, воскликнул
вдруг:
     - И  ты толкуешь тут о  рыцарской чести?  Позор тебе,  ибо ты помогал
извергу,  исчадию  ада!  Позор  тебе,  ибо  ты  спокойно  взирал  на  муки
беззащитной женщины, дочери рыцаря, а может, и сам терзал ее! Позор тебе!
     Арнольд вытаращил глаза и, перекрестившись, проговорил в изумлении:
     - Во имя отца,  и сына,  и святого духа!..  Как...  Эта одержимая,  в
которую вселилось двадцать семь дьяволов?.. Я?..
     - Горе мне! Горе! - хриплым голосом перебил его Збышко.
     И,  схватившись за рукоять мизерикордии, он снова устремил дикий взор
в сторону Зигфрида, который лежал поодаль в темноте.
     Мацько спокойно положил племяннику руку  на  плечо и  сжал  изо  всей
силы, чтобы заставить его опомниться. Сам же обратился к Арноль