верит тебе.
     - А  вы,  милостивый пан,  сами осмотрите воск на печатях;  что ж  до
приора,  то одному богу известно,  жив ли он еще,  ибо кара господня может
тотчас постигнуть человека.
     Однако, когда они приехали в Серадз,  приор был еще жив.  Збышко даже
отправился к нему заказать две обедни: одну о здравии Мацька, а другую - о
ниспослании павлиньих султанов,  за которыми он уехал из дому.  Приор, как
это часто случалось в тогдашней Польше, был чужеземец, родом из Целии*, но
за  сорок  лет  жизни в Серадзе хорошо научился говорить по-польски и стал
заклятым врагом крестоносцев.  Вот почему,  узнав  о  замысле  Збышка,  он
сказал:
     - Еще  горше покарает их  десница господня;  но  и  тебя я  не  стану
отговаривать - ты дал клятву, да и карающая рука поляка никогда не воздаст
им в должной мере за все то, что они сотворили в Серадзе.
     _______________
          * Имеется в виду город Целье и Цельское графство в Словении.

     - Что же они сотворили?  -  спросил Збышко, которому хотелось знать о
всех обидах, причиненных полякам крестоносцами.
     Старичок-приор  развел руками и  сперва прочел вслух <Вечную память>,
затем уселся на табурет,  с минуту сидел с закрытыми глазами, словно желая
оживить в памяти старые воспоминания, и наконец повел свой рассказ:
     - Их Винцентий из Шамотул* привел сюда. Было мне в ту пору двенадцать
лет,  и я только приехал из Цилии,  откуда меня забрал  мой  дядя,  прелат
Петцольд.  Крестоносцы  напали  на  город  ночью и тут же его подожгли.  С
городских стен мы видели,  как на рынке рубили  мечами  мужчин,  женщин  и
детей,  как  бросали  в огонь младенцев...  Я видел убитых ксендзов,  ибо,
разъярясь,  крестоносцы никому не  давали  пощады.  Оказалось,  что  приор
Миколай,   который   был   родом  из  Эльблонга,  знает  комтура  Германа,
предводителя войск крестоносцев.  Приор вышел со старшей братией  к  этому
свирепому  рыцарю,  упал  перед ним на колени и на немецком языке заклинал
его смилостивиться над христианами. Но комтур сказал только: <Не понимаю!>
- и велел продолжать резню.  Тогда-то и вырезали монахов, а с ними убили и
дядю моего Петцольда,  Миколая же привязали к конскому хвосту.  А к утру в
городе  не  осталось  в  живых  ни  одного  человека,  только  крестоносцы
разгуливали,  да я притаился на колокольне на брусе,  к которому подвешены
колокола.  Бог за это уже покарал их под Пловцами,  но они все ищут гибели
нашего христианского королевства и до той поры  будут  искать,  покуда  не
сотрет их с лица земли десница господня.
     _______________
          * В и н ц е н т и й  и з  Ш а м о т у л    (ум.  в  1332  г.)  -
     познанский воевода,  <генеральный староста> великопольских земель, за
     измену отстраненный от должности Локотком и перекинувшийся на сторону
     Ордена;  участвовал  в   опустошительном   походе   крестоносцев   на
     Великопольшу в июле 1331 г., но затем перешел к королю.

     - Под Пловцами, - сказал Збышко, - погибли почти все мужи моего рода;
но я не жалею об этом, ибо великую победу даровал господь королю Локотку и
двадцать тысяч немцев истребил.
     - Ты  доживешь до  еще большей войны и  еще больших побед,  -  сказал
приор.
     - Аминь! - ответил Збышко.
     И  они  переменили  разговор.  Молодой  рыцарь  спросил  мимоходом  о
торговце реликвиями, которого встретил по дороге, и узнал, что много таких
мошенников шатается по дорогам,  обманывая легковерных людей. Приор сказал
также,  что  есть  папские буллы,  повелевающие епископам задерживать этих
торговцев и,  если у  кого не  окажется подлинных свидетельств и  печатей,
немедленно предавать суду.  Свидетельства этого  бродяги показались приору
подозрительными,  и  он  тотчас хотел препроводить его в  епископский суд.
Если бы оказалось,  что тот действительно послан из Рима с индульгенциями,
то никто бы его не обидел.  Но он предпочел бежать.  Быть может, он боялся
задержки в  пути,  но  этим  бегством только навлек на  себя  еще  большее
подозрение.
     В  конце  беседы  приор  пригласил  Збышка  отдохнуть и  заночевать в
монастыре,  но  тот  не  смог принять приглашение,  так как хотел вывесить
перед корчмой вызов <на бой пеший или конный> всем рыцарям,  которые стали
бы  оспаривать,  что панна Данута самая прекрасная и  самая добродетельная
девица во  всем королевстве,  повесить же такой вызов на воротах монастыря
было  делом неподобающим.  Ни  приор,  ни  другие монахи не  захотели даже
написать Збышку этот вызов,  и  молодой рыцарь оказался в  затруднительном
положении и  не  знал,  что  ему  предпринять.  Только после возвращения в
корчму  ему  пришло  на   мысль  обратиться  с   этим  делом  к   торговцу
индульгенциями.
     - Приор так и не знает, бродяга ты или нет, - сказал Збышко торговцу.
- <Чего,  говорит,  было  ему  бояться  епископского  суда,  коли  у  него
подлинные свидетельства?>
     - Да я не епископа боюсь, - ответил Сандерус, - а монахов, которые не
разбирают печатей.  Я  как раз хотел ехать в  Краков,  да нет у меня коня,
приходится ждать,  покуда мне кто-нибудь его не подарит.  А  пока я  пошлю
письмо, к которому приложу свою печать.
     - Вот и мне подумалось:  увидят,  что знаешь грамоте, ну и решат, что
ты человек не простой. Но как же ты пошлешь письмо?
     - С  пилигримом или  странствующим монахом.  Мало  ли  народу идет  в
Краков поклониться гробу королевы?
     - А мне сумеешь написать вызов?
     - Напишу вам, милостивый пан, все, что прикажете, - красиво и гладко,
даже на доске.
     - Лучше на доске,  - сказал Збышко, обрадовавшись, - и не порвется, и
пригодится на будущее.
     Спустя некоторое время  слуги  раздобыли и  принесли свежую доску,  и
Сандерус принялся писать  вызов.  Збышко  не  мог  прочесть,  что  он  там
написал,  однако тотчас велел прибить доску на воротах,  а пониже повесить
щит,  под которым на страже стояли по очереди турки.  Тот, кто ударил бы в
щит копьем,  дал бы тем самым знак,  что принимает вызов.  Но в Серадзе до
таких дел было,  видно,  немного охотников, и ни в этот день, ни до самого
полудня следующего дня щит ни  разу не  зазвенел от  удара,  а  в  полдень
несколько обескураженный молодой рыцарь собрался в дальнейший путь.
     Однако перед отъездом к нему забежал еще раз Сандерус и сказал:
     - Вот если бы вы,  милостивый пан,  вывесили щит у  прусских рыцарей,
вашему оруженосцу уже пришлось бы затягивать на вас ремни доспехов.
     - Как же  так?  Ведь крестоносцы -  монахи,  а  монаху не дозволяется
иметь даму сердца.
     - Не знаю,  дозволяется или не дозволяется,  но знаю,  что есть у них
дамы сердца.  Правда,  если крестоносец выйдет на единоборство,  его будут
осуждать за  это,  потому что  они  дают  клятву вступать в  бой  вместе с
другими только за веру;  но в Пруссии,  кроме монахов, есть много светских
рыцарей, которые прибывают из дальних стран на помощь пруссакам. Те только
и смотрят, как бы ввязаться в драку, особенно французы.
     - Эва!  Видал я  их под Вильно;  даст бог,  увижу и в Мальборке.  Мне
нужны павлиньи чубы со шлемов, я, понимаешь, дал обет добыть их.
     - Купите  у  меня,   милостивый  пан,   две-три  капли  пота  Георгия
Победоносца,  которые он  пролил в  бою с  огненным змием.  Никакая другая
святыня не  может так пригодиться рыцарю.  Дайте мне за нее того коня,  на
которого  вы  велели  сесть  мне,  а  я  прибавлю  вам  еще  отпущение  за
христианскую кровь, которую вы прольете в бою.
     - Оставь меня в  покое,  не то рассержусь.  Не стану я  покупать твой
товар, покуда не уверюсь, что он хорош.
     - Вы  вот  говорили,  что  едете  к  мазовецкому двору  князя  Януша.
Спросите там,  сколько у  меня взяли святынь и сама княгиня,  и рыцари,  и
панны на тех свадьбах, на которых я гулял.
     - На каких таких свадьбах? - спросил Збышко.
     - Да  как  всегда перед рождественским постом.  Рыцари играли свадьбы
один за другим,  потому что люди болтают,  будто быть войне между польским
королем и  прусскими рыцарями из-за  добжинской земли...  Ну,  тут уж всяк
себе скажет:  <Бог его знает,  останусь ли я в живых>,  и всякому припадет
охота прежде с бабой в счастье пожить.
     Збышка живо  заинтересовал слух о  войне,  но  еще  больше разговор о
свадьбах.
     - Кто же из девушек вышел замуж? - спросил он.
     - Да все придворные княгини.  Не знаю,  осталась ли хоть одна у  нее,
сам слыхал, как княгиня говорила, что придется новых искать.
     Збышко на минуту примолк, а потом спросил изменившимся голосом:
     - А панна Данута, дочь Юранда, имя которой стоит на доске, тоже вышла
замуж?
     Сандерус помедлил с ответом,  потому что и сам ничего толком не знал,
да  и  подумал,  что  получит  преимущество над  рыцарем  и  сможет  лучше
использовать его в своих целях,  если будет томить его неизвестностью.  Он
уже решил,  что надо держаться этого рыцаря,  у  которого много с  собой и
людей,  и всякого добра.  Сандерус разбирался в людях и знал толк в вещах.
Збышко был так молод, что легко можно было предположить, что он будет щедр
и неосмотрителен и станет сорить деньгами. Сандерус успел уже разглядеть и
дорогие  миланские доспехи,  и  рослых  боевых  коней,  которые  не  могли
принадлежать простому рыцарю,  и сказал себе,  что с таким панским дитятею
будет обеспечен и  радушный прием в  шляхетских усадьбах,  и много случаев
выгодно сбыть индульгенции,  и безопасность в пути,  и,  наконец, обильные
пища и питье, что для него было всего важнее.
     Услышав вопрос Збышка, он наморщил лоб, поднял вверх глаза, как будто
напрягая память, и переспросил:
     - Панна Данута, дочь Юранда?.. А откуда она?
     - Из Спыхова.
     - Видать-то  я  их  всех  видал,  но  как  которую звали,  что-то  не
припомню.
     - Она  совсем  еще  молоденькая,  на  лютне  играет,  княгиню песнями
веселит.
     - Ах,  молоденькая...  на  лютне играет...  Что  ж,  выходили замуж и
молоденькие... Не черна ли она, как агат?
     Збышко вздохнул с облегчением.
     - Нет, это не та! Та как снег бела, только на щеках румянец играет, и
белокура.
     - Одна черная,  как  агат,  -  прервал его  Сандерус,  -  при княгине
осталась, а прочие почти все повыходили замуж.
     - Но  ведь ты  же говоришь:  <почти все>,  значит,  не все до единой.
Христом богом молю тебя, коли хочешь получить подарок, вспомни хорошенько.
     - Денька через три-четыре я бы, может, и припомнил, а всего милее был
бы мне конь, который возил бы мои священные товары.
     - Скажи правду - и получишь коня.
     Тут вмешался чех, который, улыбаясь в усы, слушал весь этот разговор:
     - Правду мы при мазовецком дворе узнаем.
     Сандерус с минуту поглядел на него, а затем сказал:
     - Ты что, думаешь, я боюсь мазовецкого двора?
     - Я  ничего не  говорю,  может,  ты  его и  не боишься,  но только ни
сейчас, ни через три дня никуда ты с конем не уедешь, а коль окажется, что
солгал,  так и на своих двоих никуда не ускачешь, потому его милость велит
переломать тебе их.
     - Это уж как пить дать! - подтвердил Збышко.
     Услыхав такой посул, Сандерус подумал, что лучше быть поосторожней, и
ответил:
     - Да когда бы я  хотел солгать,  так бы сразу и сказал,  вышла,  мол,
либо нет, не вышла, а я ведь сказал, что не помню. Будь у тебя свой ум, ты
бы тотчас постиг мою добродетель.
     - Мой ум твоей добродетели не брат,  потому она у  тебя,  может,  псу
сестра.
     - Не брешет моя добродетель, как твой ум, а кто брешет при жизни, тот
может завыть после смерти.
     - Это верно!  Не выть будет после смерти твоя добродетель,  а  зубами
скрежетать, разве только при жизни потеряет их на службе у дьявола.
     И они завели перебранку,  потому что чех был остер на язык: немец ему
слово,  а он ему - два. Однако Збышко велел готовиться к отъезду, и вскоре
они  тронулись в  путь,  расспросив предварительно у  бывалых  людей,  как
проехать  на  Ленчицу.  За  Серадзом  потянулись  дремучие  леса,  которые
раскинулись на  большей части  этого  края.  Но  по  этим  лесам пролегала
большая  дорога,  местами  даже  окопанная  рвами,  а  местами  в  низинах
вымощенная кругляком -  след хозяйствования короля Казимира. Правда, после
его смерти,  во время смуты, поднятой Наленчами и Гжималитами, дороги были
запущены,  но  когда  при  Ядвиге  в  королевстве воцарился мир,  в  руках
усердного народа снова застучали заступы на болотах и топоры в лесах,  и к
концу жизни королевы купец мог уже провезти от  замка к  замку на подводах
свои товары,  не боясь обломиться в выбоине или увязнуть в трясине. Только
дикий зверь да  разбойники были страшны в  пути;  но  для защиты от дикого
зверя  ночью  жгли  плошки,  а  днем  оборонялись  от  него  самострелами,
разбойников же и бродяг здесь было меньше,  чем в соседних краях. Ну, а уж
если кто ехал с людьми да при оружии, тому и вовсе нечего было бояться.
     Збышко тоже  не боялся ни разбойников,  ни вооруженных рыцарей и даже
не вспоминал о них,  потому что весь был во власти страшной тревоги и  все
думы его летели к мазовецкому двору. Он не знал, застанет ли свою Дануську
придворной княгини или женой какого-нибудь мазовецкого рыцаря,  с утра  до
поздней  ночи  душу  его терзали сомнения.  Порой ему казалось немыслимым,
чтобы Дануся могла забыть его,  но потом приходила вдруг в  голову  мысль,
что  Юранд мог приехать ко двору из Спыхова и отдать дочь за соседа своего
или друга.  Он ведь еще в Кракове говорил, что не судьба Збышку быть мужем
Дануси,  что не может он отдать дочь за него,  значит,  обещал ее,  видно,
другому,  связан был,  видно,  обетом,  а сейчас исполнил этот обет. Когда
Збышко думал об этом, ему начинало казаться, что не видать уж ему Дануси в
девушках.  Он звал тогда Сандеруса и снова выпытывал, снова выспрашивал, а
тот все больше и больше путал.  Порою немец вот-вот готов был припомнить и
придворную Данусю,  и ее свадьбу,  но тут же  совал  вдруг  палец  в  рот,
задумывался и восклицал:  <Нет, не она!> От вина у немца должно было будто
бы прояснеть в голове, но, сколько он ни пил, память у него не становилась
лучше,  и  он  по-прежнему  заставлял  томиться  молодого  рыцаря,  в душе
которого смертельный страх все время боролся с надеждой.
     Так и ехал Збышко вперед, терзаемый тревогой, тоской и сомнениями. По
дороге он уже совсем не думал ни о Богданце,  ни о Згожелицах,  а только о
том,  что ж  ему предпринять.  Прежде всего надо было ехать к  мазовецкому
двору  и   узнать  там  всю  правду;   поэтому  Збышко  торопился  вперед,
останавливаясь только в усадьбе, в корчме или в городе на короткий ночлег,
чтобы  не  загнать коней.  В  Ленчице он  снова велел повесить на  воротах
корчмы свой вызов,  рассудив,  что,  вышла ли замуж Дануська,  осталась ли
девушкой,  она по-прежнему его госпожа,  и  ему надо драться за нее.  Но в
Ленчице не много нашлось бы таких,  кто смог бы прочесть его вызов,  те же
рыцари,  которым вызов прочли грамотные причетники, не зная чужого обычая,
только пожимали плечами и говорили:  <Едет какой-то глупец!  Кто же станет
соглашаться с  ним или спорить,  коли этой девушки никто из нас в глаза не
видал>.  А Збышко ехал дальше,  и все большая тревога обнимала его,  и все
больше он торопился.  Никогда не переставал он любить свою Дануську,  но в
Богданце и  в Згожелицах,  чуть не каждый день беседуя с Ягенкой и любуясь
ее красотой,  он не так часто думал о Дануське,  а сейчас и ночью,  и днем
одна она была у него перед глазами, одна она не шла из ума. Даже во сне он
видел ее,  с  распущенной косой,  с  маленькой лютней в  руке,  в  красных
башмачках и  в  веночке.  Она протягивала к нему руки,  а Юранд увлекал ее
прочь.  Утром,  когда сны  пропадали,  на  смену им  приходила еще большая
тоска;  и никогда в Богданце Збышко не любил так этой девушки, как сейчас,
когда он не был уверен, не отняли ли ее у него.
     Ему приходило в голову,  что ее, может, силой выдали замуж, но в душе
он  тогда ни в  чем ее не винил,  потому что она была ребенком и  не могла
располагать собою.  Зато он вспыхивал негодованием, вспоминая про Юранда и
княгиню Анну,  когда же думал о муже Дануси,  все в нем кипело от гнева, и
он грозно озирался на слуг,  везших под попонами оружие.  Он решил, что не
перестанет служить ей,  и если даже застанет ее уже чужою женой, все равно
добудет и сложит к ее ногам павлиньи гребни. Но в этой мысли он не находил
утешения,  скорее печаль будила она в его сердце,  потому что он совсем не
представлял себе, что станет делать дальше.
     Утешала его только мысль о  предстоящей великой войне.  Хоть и не мил
был ему свет без Дануськи,  однако он не помышлял о гибели, он чувствовал,
что  война так захватит его,  что он  позабудет обо всех прочих горестях и
печалях.  А  в  воздухе действительно пахло грозой.  Неизвестно откуда шли
слухи о войне, потому что мир царил между королем и орденом, но всюду, где
ни проезжал Збышко,  говорили только о войне. Народ словно предчувствовал,
что  вспыхнет война,  а  некоторые открыто говорили:  <Для  чего  было нам
соединяться с  Литвой,  как  не  для  того,  чтобы  выступить против  этих
псов-крестоносцев? Надо раз навсегда покончить с ними, чтобы больше они не
терзали  нас>.  Другие  восклицали:  <Безумцы эти  монахи!  Мало  им  было
Пловцев!  Смерть у  них за плечами,  а они захватили еще землю добжинскую,
которую им с  кровью придется извергнуть>.  И во всех землях королевства к
войне готовились,  не похваляясь, с суровостью, с какой всегда готовятся к
бою не на жизнь,  а на смерть,  с глухим упорством; могучий народ, который
слишком долго  сносил обиды,  решил подняться наконец на  врага и  жестоко
отплатить ему.  Во всех усадьбах Збышко встречал людей,  убежденных в том,
что надо быть готовыми в  любой день сесть на коня,  и даже дивился этому,
ибо думал,  как и другие, что война неизбежна, но не слыхал о том, что она
должна вспыхнуть так скоро.  Ему не приходило в голову,  что в этом случае
воля народная предрешает события. Он верил не себе, а другим, и радовался,
глядя  на  эти  приготовления  к   войне,   с   которыми  ему  приходилось
сталкиваться на  каждом  шагу.  Все  другие  заботы отступали везде  перед
заботой о  коне  и  об  оружии;  везде тщательно осматривали копья,  мечи,
секиры,  рогатины,  шлемы,  панцири, ремни нагрудников и чепраков. Кузнецы
день и ночь били молотами по железным листам, куя грубые, тяжелые доспехи,
которые не  в  подъем были изысканным рыцарям с  Запада,  но которые легко
носили  крепкие шляхтичи из  Великой и  Малой  Польши.  Старики добывали в
боковушах из  сундуков заплесневелые мешки с  гривнами,  чтобы снарядить в
поход  сыновей.  Однажды  Збышко  ночевал  у  богатого шляхтича Бартоша из
Беляв, отца двадцати двух могучих сыновей, заложившего свои обширные земли
монастырю в Ловиче, чтобы купить двадцать два панциря, столько же шлемов и
прочего военного снаряжения.  И  хотя Збышко ничего не слыхал в Богданце о
войне,  однако  он  тоже  подумал,  что  придется двинуться в  Пруссию,  и
благодарил бога за то,  что так хорошо снарядился в  путь.  Доспехи Збышка
всюду вызывали удивление.  Его  принимали за  воеводича,  а  когда молодой
рыцарь уверял,  что он простой шляхтич и  что такие доспехи можно купить у
немцев,  стоит только щедро рассчитаться за них секирой, сердца слушателей
загорались воинственным пылом.  Но  многие,  увидев его доспехи,  не могли
удержаться от соблазна и, догнав Збышка на большой дороге, предлагали ему:
<Давай сразимся за них!>  Но Збышко торопился вперед и  не хотел принимать
бой,  а чех натягивал самострел. Збышко даже перестал вывешивать в корчмах
доску с  вызовом,  поняв,  что,  по мере того как он углубляется в страну,
люди все  меньше разбираются в  подобных делах и  все чаще почитают его за
глупца.
     В Мазовии народ меньше говорил о войне.  И тут все верили,  что война
неизбежна,  но  не знали,  когда она может вспыхнуть.  В  Варшаве все было
спокойн