кой же тогда избрать?  Он подумал, что, если
поедет в  Щитно,  его закуют в цепи и ввергнут в подземелье,  а Дануси все
равно не отпустят,  чтобы не открылось, что это они похитили ее. А меж тем
смерть грозит его единственному дитяти,  смертельная опасность нависла над
последней дорогой головой!..  В  конце  концов мысли его  стали путаться и
мука  стала  такой  невыносимой,  что  он  впал  в  оцепенение.  Он  сидел
неподвижно,  онемелый,  словно высеченный из  камня.  Если бы  он  захотел
подняться в эту минуту, то не смог бы этого сделать.
     Посланцам наскучило ждать, монахиня поднялась и сказала:
     - Скоро уж  рассвет.  Позвольте нам,  господин,  удалиться,  мы хотим
отдохнуть.
     - И подкрепиться после дальней дороги, - прибавил пилигрим.
     Они поклонились Юранду и вышли вон.
     А тот все сидел неподвижно, словно объятый сном или мертвый.
     Через минуту дверь отворилась,  и на пороге появился Збышко, а за ним
ксендз Калеб.
     - Что  же  посланцы?  Чего  они  хотят?  -  спросил  молодой  рыцарь,
приближаясь к Юранду.
     Юранд вздрогнул,  но ничего не ответил,  только заморгал глазами, как
человек, пробудившийся от крепкого сна.
     - Уж не больны ли вы!  - воскликнул ксендз Калеб, который хорошо знал
Юранда и заметил, что с ним творится что-то неладное.
     - Нет, - ответил Юранд.
     - А что же с Дануськой?  - допытывался Збышко. - Где она, что они вам
сказали? С чем они приехали?
     - С вы-ку-пом, - медленно ответил Юранд.
     - С выкупом за Бергова?
     - За Бергова...
     - Как за Бергова? Что с вами?
     - Ничего...
     Но в голосе его звучали такие непривычные ноты и такое бессилие,  что
Збышко и  ксендз встревожились,  тем более что Юранд говорил не  об обмене
Бергова на Данусю, а о выкупе.
     - Милосердный боже! - воскликнул Збышко. - Где Дануська?
     - Нет ее у кре-сто-нос-цев, нет! - сонным голосом ответил Юранд.
     И внезапно, как мертвый, повалился со скамьи наземь.


                                   XXXI

     На  другой день в  полдень посланцы повидались с  Юрандом,  а  спустя
некоторое время уехали,  захватив с собой де Бергова,  двоих оруженосцев и
человек двадцать других невольников.  После этого Юранд позвал отца Калеба
и  продиктовал ему письмо князю,  в  котором сообщал,  что Данусю похитили
вовсе не крестоносцы,  что ему удалось открыть, где она, и что в ближайшие
дни он надеется ее освободить.  То же самое он сказал и Збышку,  который с
прошлой ночи  не  мог  прийти в  себя  от  изумления и  просто обезумел от
тревоги.  Старый  рыцарь не  хотел  отвечать на  его  вопросы,  велел  ему
терпеливо ждать и  ничего не предпринимать для спасения Дануси,  так как в
этом нет пока надобности.  Под вечер он снова заперся с  ксендзом Калебом,
велел   ему   прежде  всего  написать  свою   духовную,   поисповедался  и
причастился,  а затем призвал Збышка и старого молчаливого Толиму, который
был его товарищем во всех набегах и битвах,  а в мирное время хозяйничал в
Спыхове.
     - Вот это, - сказал Юранд старому вояке Толиме таким громким голосом,
как будто тот был туг на ухо,  -  муж моей дочки,  с которой он обвенчался
при княжеском дворе,  испросив на  то  мое согласие.  После моей смерти он
будет здесь господином,  владетелем городка, земель, лесов, лугов, людей и
всех спыховских богатств...
     Толима  очень  удивился,  повернул свою  квадратную голову в  сторону
Збышка,  затем поглядел на  Юранда,  однако ничего не  сказал,  потому что
вообще говорил очень  мало,  только поклонился Збышку и  обнял  руками его
колени.
     - Эту мою последнюю волю,  - продолжал Юранд, - записал ксендз Калеб,
и внизу под ней стоит моя восковая печать; ты же должен свидетельствовать,
что слышал все от меня и  что я велел слугам повиноваться молодому рыцарю,
как  они  мне  повиновались.  Ты  ему  покажешь всю добычу и  деньги,  что
хранятся в моей сокровищнице, и до самой смерти будешь верно служить ему и
во время мира, и на войне. Слышишь?
     Толима приставил ладони к  ушам и кивнул головой,  затем,  по данному
Юрандом знаку,  поклонился и вышел, а рыцарь обратился к Збышку и сказал с
ударением:
     - Сокровищами,  что  у  меня  хранятся,  можно  удовлетворить  самого
алчного и выкупить за них не одного, а сотню невольников. Помни об этом.
     Но Збышко спросил:
     - А почему вы уже поручаете мне Спыхов?
     - Я поручаю тебе больше, чем Спыхов, - родную дочь.
     - Да и час смерти сокрыт от нас, - заметил ксендз Калеб.
     - Да, сокрыт, - печально повторил Юранд. - Совсем недавно замело меня
снегом, и хоть бог меня спас, но нет у меня прежней силы...
     - Милосердный боже! - воскликнул Збышко. - Что с вами сталось, почему
вы  так изменились со вчерашнего дня и  говорите охотней не про Данусю,  а
про смерть? Милосердный боже!
     - Вернется Дануська,  вернется, - ответил Юранд. - Господь хранит ее.
Но  если только она вернется...  Послушай...  Увези ее  в  Богданец,  а  в
Спыхове  оставь  хозяйничать Толиму.  Он  человек  верный,  а  тут  плохие
соседи... Там ее на веревку не привяжут... Там безопаснее...
     - Да что это вы! - воскликнул Збышко. - Словно с того света говорите?
Что над вами стряслось?
     - Да  я  уже  чуть  не  попал на тот свет,  а теперь вот чую,  что-то
расхварываюсь,  и одно меня только заботит:  доченька моя, одна ведь она у
меня. Да вот ты, я ведь знаю, что ты ее любишь...
     Он  оборвал свою  речь  и,  вынув из  ножен короткий меч,  называемый
мизерикордией, повернул его рукоятью к Збышку:
     - Поклянись мне еще раз на  этом кресте,  что никогда ее не обидишь и
верно будешь любить...
     У Збышка слезы навернулись на глаза.  Он бросился тотчас на колени и,
положив палец на рукоять, воскликнул:
     - Клянусь богом, что не стану обижать ее и верно буду любить!
     - Аминь! - произнес ксендз Калеб.
     Юранд вложил в ножны мизерикордию и раскрыл Збышку объятия.
     - Ведь и ты сын мой!..
     И  они  разошлись,  ибо  надвинулась уже темная ночь,  а  они вот уже
несколько дней  почти совсем не  отдыхали.  Однако на  другой день  Збышко
поднялся чем свет;  он  так испугался вчера,  не захворал ли в  самом деле
Юранд, что решил узнать, как старый рыцарь провел ночь.
     В  дверях горницы Юранда он  столкнулся с  Толимой,  который как  раз
выходил оттуда.
     - А как пан, здоров? - спросил Збышко.
     Толима поклонился, приставил ладонь к уху и переспросил:
     - Что вы говорите, ваша милость?
     - Я спрашиваю, как здоровье пана? - повторил погромче Збышко.
     - Пан уехал.
     - Куда?
     - Не знаю. В доспехах...


                                  XXXII

     Чуть забрезжил свет и  забелелись деревья,  кусты и глыбы известняка,
разбросанные там и тут по полям,  когда нанятый провожатый, шедший рядом с
конем Юранда, остановился и сказал:
     - Позвольте мне дух перевести,  пан рыцарь,  а то я совсем запыхался.
Оттепель и туман, но уже недалеко...
     - Доведи меня до дороги, а потом вернешься, - ответил Юранд.
     - Дорога будет направо, за леском, а с холма вы тотчас увидите замок.
     Мужик издрог от  утренней сырости и  стал <греться>,  то есть хлопать
себя по бокам руками; еще больше утомившись, он присел на камень.
     - А ты не знаешь, комтур в замке? - спросил Юранд.
     - Где же ему быть, коли он хворает?
     - Что с ним?
     - Народ  толкует,  будто польские рыцари его  поколотили,  -  ответил
старый мужик.
     В  голосе его определенно слышалось удовлетворение.  Он был подданным
крестоносцев,  но  превосходство польских рыцарей  радовало его  мазурское
сердце.
     Через минуту он прибавил:
     - Что говорить! Сильны наши паны, но с поляками им круто приходится.
     Однако он тотчас покосился на рыцаря и, как бы желая увериться в том,
что ему не будет худа за неосторожное слово, сорвавшееся с языка, сказал:
     - Вы, пан, по-нашему говорите, вы не немец?
     - Нет, - ответил Юранд. - Однако веди меня дальше.
     Мужик поднялся и снова зашагал рядом с конем.  По дороге он то и дело
совал руку в  суму,  доставал горсть немолотой ржи  и  всыпал себе в  рот.
Утолив таким образом голод,  он  стал объяснять Юранду,  почему ест  сырое
зерно,  хотя тот был слишком поглощен своим несчастьем и  своими мыслями и
ничего не заметил.
     - И  на  том  спасибо,  -  говорил мужик.  -  Плохое наше  житье  под
немецкими панами.  Обложили нас податями,  а  помольную плату такую дерут,
что бедному человеку приходится,  как скотине,  жевать зерно с мякиной.  А
коли найдут в  хате жернова,  так и  мужика изобьют,  и  весь скарб у него
заберут,  да что там,  бабам и детям и то не дадут спуску... Не боятся они
ни бога, ни ксендза. Вон вельборгский ксендз стал попрекать их за это, так
они  его на  цепь посадили.  Ох,  плохо нам под немцами!  Уж  коли удастся
намолоть мучицы между двух камней,  так и  эту горсточку бережем к святому
воскресенью, а в пятницу как птицы небесные кормимся, но и на том спасибо,
а  то  перед новью и  того  не  станет.  Рыбу ловить нельзя...  Зверя бить
тоже... Не так, как в Мазовии.
     Так  жаловался этот  подданный крестоносцев,  говоря то  ли  с  самим
собой,  то ли с  Юрандом.  А  тем временем они миновали пустошь,  покрытую
заснеженными глыбами известняка,  и вступили в лес, который в предутреннем
свете казался седым.  Из  лесу  потянуло на  них  холодом и  пронизывающей
сыростью.  Уже совсем рассвело.  Если бы не встал день, Юранду трудно было
бы пробираться по узкой лесной дорожке, тянувшейся по косогору, на которой
его рослый боевой конь местами едва протискивался между деревьями.  Но лес
вскоре кончился,  и спустя немного времени старый рыцарь поднялся со своим
провожатым на вершину белого холма, по которому бежала проезжая дорога.
     - А вот и дорога! - сказал мужик. - Теперь вы, пан, сами доберетесь.
     - Доберусь, - ответил Юранд. - Возвращайся домой
     Он сунул руку в кожаный кошель, притороченный спереди к седлу, достал
из  него  серебряную монету и  подал  провожатому.  Крестьянин,  привыкший
получать от  местных крестоносцев не  подарки,  а  палки,  глазам своим не
верил; схватив монету, он прижался головой к стремени и обнял его руками.
     - Господи  Иисусе!  -  воскликнул  он.  -  Да  вознаградит  вас  бог,
вельможный пан!
     - Оставайся с богом.
     - Храни вас бог. Щитно перед вами.
     С  этими словами он  еще  раз  склонился к  стремени и  исчез.  Юранд
остался один на  холме и  смотрел в  указанном крестьянином направлении на
серую и  влажную пелену тумана,  которая заслонила от  него мир.  За  этой
пеленой таился зловещий замок, куда вели его неволя и злая судьба. Близко,
уже близко!  А там,  что ж, чему быть, того не минуешь... При этой мысли в
сердце  Юранда,   наряду  со  страхом  и  тревогой  за  Данусю,  наряду  с
готовностью вырвать ее  из  вражеских рук,  пусть  даже  ценой собственной
крови,  родилось новое, невыразимо горькое и незнакомое ему доселе чувство
уничижения.  Вот он, Юранд, при одном имени которого трепетали пограничные
комтуры, по их повелению едет сейчас к ним с повинной головой. Он, который
столько  их  победил  и  унизил,  почувствовал себя  сейчас  побежденным и
униженным.  Нет, они не победили его в открытом бою, не одолели храбростью
и рыцарской силой, и все же он чувствовал себя побежденным. Это было нечто
неслыханное, ему казалось, что все кругом рушится. Он ехал для того, чтобы
смириться перед крестоносцами,  он,  который, не будь Дануси, предпочел бы
один сразиться со всей крестоносной ратью. Разве не случалось, что рыцарь,
который должен был  сделать выбор  между  позором и  смертью,  бросался на
целое войско?  А он чувствовал,  что и его ждет,  быть может, позор, и при
мысли об этом готов был выть от боли,  как воет волк, почувствовав в своем
теле стрелу.
     Но  это  был человек,  у  которого не  только тело,  но  и  воля была
железная, он мог сломить упорство других, но мог переломить и себя.
     <Я не тронусь с места,  - сказал он себе, - пока не укрощу свой гнев,
ибо не спасти, а только погубить могу я в гневе свое дитя>.
     И  он как бы схватился врукопашную со своим гордым сердцем,  со своей
яростью и  жаждой боя.  Если бы  кто-нибудь увидел его  на  этом холме,  в
доспехах,  недвижного, верхом на рослом коне, он решил бы, что это отлитый
из железа великан,  и никак не подумал бы, что этот недвижный рыцарь ведет
в эту минуту самый тяжкий бой из всех, какие ему приходилось вести в своей
жизни.  Он  боролся с  собой  до  тех  пор,  пока  не  одолел  себя  и  не
почувствовал, что сила воли ему не изменит.
     Тем временем мгла поредела, и в дымке замаячила вдали темная громада.
Юранд понял, что это стены щитненского замка. Завидев их, он не тронулся с
места,  только стал молиться усердно и жарко, как молится человек, который
может уповать только на милосердие божие.
     Когда Юранд тронул наконец коня,  он почувствовал,  что в сердце  его
вливается бодрость. Он готов был теперь вынести все, что ждет его впереди.
Он  вспомнил  Георгия  Победоносца,  потомка  самого   знатного   рода   в
Каппадокии*,  который  претерпел  всякие позорные муки и все же не лишился
чести,  напротив,  восседает одесную бога и именуется  покровителем  всего
рыцарства.  От пилигримов, прибывших из дальних стран, Юранд не раз слышал
рассказы об его подвигах и, вспомнив теперь о них, воспрянул духом.
     _______________
          * К а п п а д о к и я  - местность в восточной части Малой Азии,
     римская провинция,  откуда родом был,  согласно христианской житийной
     литературе, воин-мученик Георгий Победоносец (II - III вв. н. э.).

     В  его  сердце  даже  стала  медленно  пробуждаться надежда.  Правда,
крестоносцы славились своей мстительностью,  и  он не сомневался,  что они
отплатят ему за  все поражения,  которые он  им  нанес,  за стыд,  который
терпели они после каждого боя с ним,  и за страх, в котором он столько лет
держал их.
     Но  именно это  придавало ему мужества.  Он  думал,  что они похитили
Данусю только для  того,  чтобы захватить его,  а  если они  его захватят,
зачем им нужна тогда она?  Да!  Его непременно закуют в  цепи и  не станут
держать поблизости от Мазовии,  а увезут в какой-нибудь дальний замок, где
он,  быть  может,  до  гроба  будет стонать в  подземелье;  но  Данусю они
отпустят. Даже если выйдет наружу, что они вероломно его захватили и томят
в неволе,  ни великий магистр,  ни капитул не вменят им это в вину, потому
что он,  Юранд,  действительно был грозой крестоносцев и  пролил больше их
крови,  нежели любой другой рыцарь в  мире.  Зато тот  же  великий магистр
может покарать их за то,  что они заключили в темницу невинную девушку,  к
тому же воспитанницу князя, перед которым магистр заискивал, предвидя, что
ему грозит война с польским королем.
     Эти мысли исполнили его сердце надеждой. Порой ему начинало казаться,
что  Дануся  непременно вернется в  Спыхов  под  надежные крылья Збышка...
<Богатырь  он,   -  думал  Юранд,  -  никому  не  даст  ее  в  обиду>.  И,
растрогавшись,  старый рыцарь стал вспоминать все,  что  знал про  Збышка:
<Немцев под  Вильно  бил,  на  поединках с  ними  дрался,  фризов изрубил,
которых с  дядей вызвал на бой,  на Лихтенштейна напал,  дочку оборонил от
тура да  четырем крестоносцам вызов послал и,  наверно,  им  не  простит>.
Юранд поднял тут глаза к небу и сказал:
     - Я обещал ее тебе, господи, а ты ее отдал Збышку!
     И так легко ему стало,  когда рассудил он,  что уж если господь отдал
Дануську юноше,  то не позволит же он немцам насмеяться над собой,  вырвет
ее из их рук, даже если вся крестоносная рать не станет отдавать ее. Потом
он опять стал думать про Збышка:  <Мало того,  что богатырь,  но и  душа у
него добрая,  не человек, золото. Будет он лелеять ее, будет он любить ее,
и дай бог счастья моему дитяти,  но видится мне, что не пожалеет она с ним
ни  о  княжеском дворце,  ни  об отцовской любви...>  При этой мысли глаза
Юранда вдруг увлажнились слезами, и сердце его сжалось, полное тоской. Так
бы  хотелось ему наглядеться еще на  свое дитятко и  умереть не в  мрачных
подземельях крестоносцев,  а нескоро,  нескоро,  в Спыхове, на руках у них
обоих.  Но  на  все  воля божья!..  Щитно уже  виднелось.  Стены замка все
явственней вырисовывались во  мгле,  уже близок был час жертвы,  и  старый
рыцарь, чтобы ободриться, говорил себе:
     <Да,  на все воля божья! Жизнь моя уже на закате, годом больше, годом
меньше,  какая разница.  Эх, хотелось бы наглядеться еще на обоих, но и то
сказать,  пожил человек на  свете,  все изведал,  что должен был изведать,
всем отомстил,  кому должен был отомстить.  А теперь что? Ныне на ногах, а
завтра в могиле,  и коли уж надо пострадать,  ничего не поделаешь.  Как ни
хорошо будут жить Дануська со Збышком,  а меня они не забудут.  Верно,  не
раз будут вспоминать и раздумывать;  где-то он теперь?  Жив ли? Или уже на
том  свете?..  Станут разведывать и,  может,  узнают обо мне.  Мстительный
народ крестоносцы,  но и до выкупа жадны. Збышко ничего не пожалеет, чтобы
хоть кости мои выкупить у  них,  а  уж на помин души дети,  верно,  не раз
дадут.  Хорошие они оба,  сердечные,  благослови их за это, господи, и ты,
пресвятая богородица!>
     Дорога становилась все шире и  многолюдней.  В  город тянулись сани с
дровами и соломой;  гуртовщики гнали скот; с озер везли на санях мороженую
рыбу;  в одном месте четыре лучника вели на цепи мужика,  видно, на суд за
какую-то провинность:  руки у него были связаны за спиной, а ноги закованы
в  кандалы,  которые задевали за снег и  мешали ему идти.  Пар вырывался у
мужика из уст и раздувавшихся ноздрей, а лучники, распевая, знай подгоняли
его.  Завидев Юранда,  они уставились на него с любопытством, верно дивясь
великанскому росту всадника и коня,  но, заметив золотые шпоры и рыцарский
пояс,  опустили самострелы,  приветствуя рыцаря  и  отдавая ему  честь.  В
местечке было  еще  более  шумно и  людно,  однако все  торопливо уступали
дорогу вооруженному рыцарю;  он миновал главную улицу и  свернул к  замку,
который, казалось, еще спал, окутанный мглою, поднимавшейся надо рвом.
     Но  не  все вокруг было погружено в  сон.  Не  спало воронье;  хлопая
крыльями  и   каркая,   оно   целыми   стаями  кружилось  над   косогором,
поднимавшимся  к  замку.   Подъехав  поближе,  Юранд  понял,  почему  сюда
слетелось столько  воронья.  У  дороги,  ведшей  к  воротам замка,  стояла
огромная виселица,  а  на  ней  висели  тела  четырех  мазурских крестьян,
подданных  ордена.  В  воздухе  не  чувствовалось ни  малейшего  дуновения
ветерка,  и трупы,  которые,  казалось,  уставились глазами на собственные
ступни,  раскачивались только  тогда,  когда  черные  вороны,  толкая друг
дружку и  задевая за воровки,  садились им на макушки и плечи и клевали их
опущенные головы.  Некоторые трупы  висели уже,  видно,  давно,  черепа их
совсем обнажились,  а  ноги непомерно вытянулись.  При  приближении Юранда
стая со страшным шумом взвилась в воздух, но, сделав круг, повернула назад
и стала садиться на перекладину виселицы.  Юранд,  крестясь, проехал мимо,
приблизился ко рву и,  остановившись в  том месте,  где над воротами повис
подъемный мост, затрубил в рог.
     Он протрубил раз,  другой,  третий и ждал. На стенах не было ни живой
души,  из-за  ворот не доносилось ни звука.  Однако через минуту с  лязгом
поднялось тяжелое  решетчатое окошко,  прорезанное в  стене  неподалеку от
замка, и в проеме показалась бородатая голова немецкого кнехта.
     - Wer da? - спросил резкий голос.
     - Юранд из Спыхова! - ответил рыцарь.
     Окошко снова опустилось, и воцарилась немая тишина.
     Время текло.  За воротами не слышно было никакого движения, только от
виселицы долетал крик воронья.
     Долго стоял еще Юранд. Потом он поднял рог и затрубил еще раз.
     Но ему снова ответила тишина.
     Тогда  он  понял,  что