найдет его ни в  дарах аббата,  ни в любви Чтана и Вилька.  И сказал он ей
мысленно:  <Дай бог и тебе,  девушка,  счастья, ничего не могу я поделать,
хоть и рад был бы звезды для тебя с неба снять>.  И мысль о том, что он не
в  силах ничего изменить,  принесла ему даже облегчение,  и он снова обрел
утраченное спокойствие и снова стал думать только о Данусе и о венчании.
     Однако  без  помощи  чеха  он  не  мог  обойтись;  решив  умолчать  о
предстоящем событии, он велел позвать своего оруженосца.
     - Я  сегодня,   -   сказал  Збышко  чеху,  -  должен  исповедаться  и
причаститься, так ты одень меня так, будто идти мне в королевские покои.
     Чех  испугался и  испытующе посмотрел на  Збышка;  тот  понял  его  и
сказал:
     - Ты  не бойся,  люди не только перед смертью исповедуются;  а  тут и
праздники на носу,  отец Вышонек и княгиня уедут в Цеханов,  и ближе чем в
Прасныше ксендза не найдешь.
     - А вы, ваша милость, не поедете? - спросил оруженосец.
     - Выздоровею, так поеду, но все это в воле божьей.
     Чех успокоился,  достал из  короба и  принес тот самый добытый в  бою
белый,   шитый  золотом  полукафтан,   который  Збышко  всегда  надевал  в
торжественных случаях,  и красивый коврик покрыть ноги и постель;  затем с
помощью двух турок он приподнял Збышка,  умыл его, причесал и повязал алой
повязкой его длинные волосы;  полюбовавшись на  дело рук своих,  чех помог
господину опереться на красные подушки и сказал:
     - Если бы,  ваша милость, вы могли пуститься в пляс, так хоть свадьбу
играй.
     - Пришлось бы обойтись без пляски, - улыбаясь, ответил Збышко.
     А княгиня в это время раздумывала в своей горнице, во что бы нарядить
Данусю;  для нее, как для женщины, это было дело чрезвычайной важности: не
могла же  она допустить,  чтобы ее  дорогая воспитанница пошла под венец в
будничном платье.  Служанки,  которым тоже было сказано, что девушка будет
исповедоваться и поэтому должна быть в белом,  легко нашли в сундуке белое
платье;  но головку невесты убрать было нечем.  Непонятная печаль овладела
сердцем княгини, когда она об этом подумала.
     - Где же мне,  -  запричитала она, - найти для тебя, сиротки, рутовый
веночек в этом бору!  Ни цветика тут, ни листика, разве только мох зеленый
под снегом.
     А Дануся,  стоя с распущенными косами, тоже запечалилась, что нет для
нее   веночка;   однако  через   минуту  она   показала  на   гирлянды  из
бессмертников, которыми были увешаны стены горницы, и сказала:
     - Хоть из  них бы  сплести веночек,  ведь ничего другого не найти нам
тут, а Збышко возьмет меня и в таком венке.
     Опасаясь дурного  предзнаменования,  княгиня  сперва не хотела;  но в
доме,  куда приезжали только на охоту,  не было никаких цветов, и пришлось
удовольствоваться бессмертниками.  Тем временем пришел ксендз Вышонек,  он
уже  поисповедовал  Збышка  и  увел  теперь  на  исповедь  Данусю;   потом
спустилась глухая ночь.  Слуги после ужина легли по приказу княгини спать.
Посланцы Юранда улеглись кто в людской,  кто в конюшнях с лошадьми. Вскоре
на людской половине погасли,  подернувшись пеплом, лучины, и в лесном доме
воцарилась мертвая тишина;  одни только собаки лаяли  порой  на  волков  в
сторону бора.
     Но  у  княгини,  отца  Вышонека  и  Збышка  по-прежнему горел  огонь,
отбрасывая красные  отсветы на  покрытый снегом  двор.  Объятые тревогой и
проникнутые торжественностью предстоящей минуты, княгиня с Данусей, Збышко
и ксендз бодрствовали в тишине, прислушиваясь к биению собственных сердец.
После полуночи княгиня взяла Данусю под руку и повела ее в горницу Збышка,
где  отец Вышонек ждал уже с  причастием.  В  камине у  Збышка пылал яркий
огонь,  и  при  неверном его  свете  юноша увидел Данусю,  побледневшую от
бессонницы,  с  венком из  бессмертников на  челе,  наряженную в  тяжелое,
белое, спускающееся до полу платье. От волнения девушка полузакрыла глаза,
ручки  у  нее  повисли вдоль платья,  и  изумленному Збышку она  так  живо
напомнила изображенье с костельного окна,  что ему даже подумалось,  будто
не земную девушку,  а  бесплотного духа должен он взять себе в  жены.  Еще
больше  овладела  им  эта  мысль,  когда  она  опустилась  на  колени  для
причащения и,  сложив руки,  откинула голову назад и совсем закрыла глаза.
Она показалась ему умершей,  и  сердце его сжалось от  страха.  Однако это
длилось одно  лишь мгновение.  Услыхав возглас ксендза:  *
Збышко сосредоточился,  и  мысли его устремились к богу.  В горнице слышен
был только торжественный голос отца Вышонека:  **,
треск дров и  вместе с  тем  жалобный неумолчный стрекот сверчков в  щелях
камина.  За  окнами поднялся ветер,  зашумел в  заснеженном лесу и  тут же
смолк.
     ________________
          * Со агнец господень (лат.).
          ** Господи, недостоин я (лат.).

     Збышко и Дануся некоторое время хранили молчание; ксендз Вышонек взял
тем  временем чашу  и  отнес  ее  в  домовую часовенку.  Через  минуту  он
вернулся,  но  уже не один,  а  с  господином де Лоршем;  на лицах у  всех
изобразилось удивление; заметив это, ксендз сперва приложил палец к губам,
словно опасаясь,  как бы кто-нибудь не издал возгласа изумления,  а  затем
сказал:
     - Я подумал,  что лучше,  если будет два свидетеля бракосочетания; но
предупредил сперва обо  всем этого рыцаря,  и  он  поклялся мне  рыцарской
честью и  аквисгранскими святынями хранить все в  тайне,  пока не минует в
этом надобность.
     Господин де Лорш сперва преклонил колено перед княгиней,  затем перед
Данусей;  поднявшись с колен,  он замер в молчании, одетый в торжественные
доспехи,  по  сгибам которых скользили красные отблески пламени,  высокий,
неподвижный,  охваченный восторгом от лицезрения девушки в  белом с венком
бессмертников на челе,  которая и ему показалась ангелом,  сошедшим с окна
готического храма.
     Но  вот  ксендз  подвел  Данусю к  постели Збышка и,  покрыв им  руки
епитрахилью,  начал обычный обряд. По доброму лицу княгини катились слезы,
но душа ее в эту минуту была спокойна -  она думала,  что совершает добрый
поступок,  соединяя этих двух чудных и  невинных детей.  Господин де  Лорш
снова  опустился на  колени  и,  опершись обеими  руками на  рукоять меча,
казался рыцарем,  которому явилось виденье, а Збышко и Дануся повторяли по
очереди за ксендзом слова:  <Я...  беру...  тебя себе...> - и словам этим,
тихим и сладостным,  вторил стрекот сверчков и треск дров в камине.  Когда
обряд   венчания  кончился,   Дануся  упала  к   ногам  княгини,   которая
благословила молодых и, вверив их покровительству небесных сил, сказала:
     - Возвеселитесь теперь, ибо она принадлежит тебе, а ты ей.
     Тогда Збышко прогянул Данусе свою  здоровую руку,  а  она  обвила его
шею,  и  с минуту слышно было только,  как они,  приникнув устами к устам,
повторяют друг другу:
     - Ты моя, Дануська!
     - Ты мой, Збышко!
     Но  от  чрезмерного волнения Збышко скоро  ослабел и,  опустившись на
подушки,  стал тяжело дышать.  Однако он не лишился чувств и,  по-прежнему
улыбаясь  Данусе,  вытиравшей  ему  лицо,  покрытое  холодным  потом,  все
повторял:  <Ты моя, Дануська>, - а она всякий раз склоняла свою непокрытую
головку.  Увидев эту картину,  господин де Лорш окончательно растрогался и
заявил,  что  ни  в  одной  стране  ему  не  приходилось  встречать  таких
чувствительных сердец и  что поэтому он  даст торжественную клятву драться
пешему или конному с любым рыцарем,  чародеем или огненным змием,  который
посмеет помешать их счастью.  Он и  в самом деле тут же поклялся в этом на
крестообразной  рукояти  своей  мизерикордии,  то  есть  небольшого  меча,
который служил  рыцарям для  добивания раненых.  Княгиня и  ксендз Вышонек
были призваны им в качестве свидетелей этой клятвы.
     Княгиня,  которая  не  могла  себе  представить свадьбу без  веселья,
принесла вино -  и  все стали пить.  Текли часы ночи.  Переборов слабость,
Збышко снова привлек к себе Данусю и сказал:
     - Коли отдал мне тебя господь бог,  никто не отнимет тебя у меня;  но
жаль мне, что ты уезжаешь, ягодка моя красная.
     - Я приеду с батюшкой в Цеханов, - ответила Дануся.
     - Только бы  ты  не захворала или иная беда не стряслась над тобой...
Храни тебя бог от всякой напасти...  Я  знаю,  ты должна ехать в Спыхов!..
Эх!.. Благодарение богу и милостивой пани, ты уже моя, а уж раз мы связаны
узами брака, нас ничто теперь не разлучит.
     Тайно,  ночною порой,  они  обвенчались,  и  скоро уж  надо  было  им
расставаться,  поэтому порой  странная тоска  охватывала не  одного только
Збышка,  но  и  всех  остальных.  Разговор  обрывался.  Время  от  времени
притухало пламя в  камине,  и  головы погружались во мрак.  Ксендз Вышонек
подкидывал тогда  на  горящие угли  новых  поленьев и,  когда  сырые дрова
начинали жалобно сипеть, говорил:
     - Чего жаждешь ты, душа, страждущая в огне чистилища?
     Ему  отвечали  сверчки,  потом  пламя,  вспыхнув,  вырывало из  мрака
бессонные лица,  отражалось в  доспехах господина де Лорша и озаряло белое
платье и бессмертники на голове Дануси.
     Собаки во  дворе снова стали лаять в  сторону бора так,  как лают они
всегда на волков.
     Текли часы  ночи,  все  чаще воцарялось молчание,  и  княгиня сказала
наконец:
     - Господи!  Чем  так сидеть после венчания,  так лучше было бы  пойти
спать;  но раз уж нам надо бодрствовать до утра, так перед отъездом сыграй
же, ягодка, нам со Збышком еще раз на лютне.
     Дануся,  усталая  и  сонная,  рада  была  встряхнуться -  она  тотчас
побежала за  лютней и,  вернувшись через минуту,  села  с  нею  у  постели
Збышка.
     - Что же мне сыграть вам? - спросила она.
     - Что сыграть?  -  переспросила княгиня.  - Что ж, как не ту песенку,
которую ты пела в Тынце, когда Збышко увидал тебя в первый раз!
     - Помню,  помню я  эту песенку и  до  гроба ее  не забуду,  -  сказал
Збышко. - Бывало, как услышу где, так слезы у меня из глаз и польются.
     - Так я спою! - сказала Дануся.
     И  тотчас  стала  перебирать струны лютни  и,  закинув,  как  всегда,
головку, запела:

                         Ах, когда б я пташкой
                         Да летать умела,
                         Я бы в Силезию
                         К Ясю улетела.

                         Сиротинкой бедной
                         На плетень бы села:
                         <Глянь же, мой соколик,
                         Люба прилетела!..>

     Вдруг голос у нее пресекся,  губы задрожали, и слезы брызнули из глаз
и  потекли по  щекам.  Минуту она  пыталась успокоиться,  но  не  смогла и
расплакалась так  же  горько,  как тогда,  в  краковской темнице,  когда в
последний раз пела эту песенку Збышку, думая, что завтра ему снесут голову
с плеч.
     - Дануська, что с тобой, Дануська? - спрашивал Збышко.
     - Чего ты плачешь?  Что это за свадьба?  - воскликнула княгиня. - Ну,
чего ты?
     - Не знаю,  -  рыдая, ответила Дануська, - так мне что-то тоскливо!..
Так жаль... Збышка и вас...
     Все встревожились и  стали ее  успокаивать,  стали толковать ей,  что
уезжает она ненадолго,  что еще на праздниках все они съедутся с Юрандом в
Цеханове. Збышко снова обнял ее, прижимал ее к груди и осушал губами слезы
у  нее на глазах;  и все же сердца у всех сжались в тревоге -  и в тревоге
текли для них эти ночные часы.
     Вдруг  во  дворе раздался такой неожиданный пронзительный скрип,  что
все вздрогнули. Вскочив со скамьи, княгиня воскликнула:
     - Боже мой! Это колодезные журавли! Поят коней!
     А ксендз Вышонек посмотрел в окно, в котором стеклянные шарики начали
уже светлеть, и произнес:
     - Чуть брезжит заря, день занимается. Ave Maria, gratia plena*.
     _______________
          * Богородице, дево, радуйся (лат.).

     И вышел из горницы; вернувшись через некоторое время, он сказал:
     - Светает,  но день будет хмурый.  Это люди Юранда поят коней. Пора в
дорогу, бедняжка!..
     При  этих  словах княгиня и  Дануся громко разрыдались и  запричитали
вместе со Збышком, как причитают при расставанье простые люди; это был как
бы  обрядовый плач,  и  звучал он и  как жалоба,  и  как песня,  которая у
простых душ льется так же естественно, как слезы льются из глаз.

                    Ой, да не помочь плачем, слезами,
                    Да когда ты расстаешься с нами,
                    Да пришла наша година,
                    Да горька наша судьбина,
                         Ой, да прости-прощай!

     В  последний раз привлек к себе Збышко Данусю и сжимал ее в объятиях,
пока не  захватило у  него дух и  пока княгиня не  оторвала от  него жену,
чтобы одеть ее в дорогу.
     Тем  временем совсем  рассвело.  Все  пробудились в  доме,  поднялась
суета. К Збышку вошел чех справиться об его здоровье и узнать, какие будут
распоряжения.
     - Придвинь постель к окну! - велел ему рыцарь.
     Чех  легко  придвинул постель к  окну,  но,  когда  Збышко велел  ему
отворить окно,  он удивился,  однако выполнил и этот приказ,  только укрыл
господина своим кожухом, так как на дворе хоть и пасмурно было, но холодно
и падал мягкий, обильный снег.
     Збышко стал смотреть в окно.  Сквозь хлопья снега,  летевшие из тучи,
он  увидел на  дворе санки;  их  окружали слуги Юранда верхом на  лохматых
лошадях,  от которых поднимался пар.  Все слуги были вооружены, у кое-кого
поверх кожухов были  надеты даже  кольчуги,  в  которых отражались бледные
лучи хмурого дня.  Лес совсем закрыла снежная пелена; плетни и ворота были
едва видны.
     Дануся,  уже закутанная в  кожушок и лисью шубу,  еще раз прибежала в
горницу к Збышку, еще раз обвила его шею и сказала ему на прощанье:
     - Хоть я и уезжаю, но я твоя.
     А  он целовал ей руки,  щеки и  глаза,  которые едва виднелись из-под
лисьего меха, и говорил:
     - Храни тебя бог! Счастливой дороги! Моя ты теперь, моя до гроба!
     Когда Данусю снова оторвали от него,  он приподнялся,  насколько мог,
приник головой к  окну  и  смотрел;  сквозь снежную пелену он  видел,  как
Дануся садилась на  санки,  как княгиня долго сжимала ее в  объятиях,  как
целовали ее  придворные дамы и  как ксендз Вышонек крестил ее  на  дорогу.
Перед самым отъездом она еще раз обернулась к нему и протянула руки:
     - Оставайся с богом, Збышко!
     - Дай бог увидеться с тобой в Цеханове.
     Но снег падал такой обильный, словно хотел все заглушить и все от них
заслонить,  и  последние слова долетели до  них  так смутно,  что обоим им
показалось, будто они зовут друг друга уже издалђка.


                                   XXVI

     После снежных метелей ударил мороз, и дни наступили ясные, солнечные.
Днем  леса  искрились на  солнце,  реки сковало льдом,  и  болота застыли.
Стояли ясные  ночи,  когда  мороз так  крепчал,  что  деревья оглушительно
трещали в лесу;  птицы жались к жилью;  на дорогах стало опасно от волков,
которые собирались в стаи и нападали не только на одиноких путников,  но и
на целые деревни.  Однако народ, греясь у очагов в дымных хатах, радовался
морозной зиме,  предсказывая урожайный год,  и весело ждал святок, которые
вскоре должны были наступить. Лесной дом князя опустел. Княгиня с двором и
ксендзом Вышонеком уехала в Цеханов.  Збышку уже стало гораздо лучше;  все
же  он еще не настолько окреп,  чтобы сесть на коня,  и  остался поэтому в
лесном доме со  своими людьми,  Сандерусом,  оруженосцем-чехом и  княжьими
слугами,   за   которыми   надзирала   почтенная  шляхтянка,   исполнявшая
обязанности хозяйки.
     Но  душой рыцарь рвался к  молодой жене.  Невыразимо сладкой была для
него мысль,  что  Дануся уже  принадлежит ему  и  что никто ее  у  него не
отнимет, но, когда он думал об этом, тоска еще больше томила его. По целым
дням вздыхал он,  ожидая той минуты,  когда сможет покинуть лесной дом,  и
раздумывая о  том,  что  же  тогда  делать,  куда  ехать  и  как  снискать
расположение Юранда.  Порой  его  охватывала страшная тревога,  и  все  же
будущность  представлялась ему  сплошным  праздником.  Любить  Дануську  и
сбивать шлемы с павлиньими перьями -  таков его удел.  Ему хотелось иногда
поговорить об этом с чехом,  которого он полюбил,  однако он заметил, что,
преданный всей душой Ягенке,  чех неохотно говорит о  Данусе,  да и Збышко
был связан тайной и не мог открыться ему.
     Здоровье его улучшалось с  каждым днем.  За  неделю до  сочельника он
впервые сел на коня и,  хотя чувствовал,  что в  доспехах не смог бы этого
сделать,  все же  приободрился.  Он  думал,  что в  ближайшее время ему не
придется надевать панцирь и шлем,  а впрочем,  надеялся, что вскоре у него
станет сил и  на это.  Чтобы убить время,  он пробовал в горнице поднимать
меч,  и это ему удавалось, только секира оказалась пока тяжела, да и то он
считал,  что,  ухватившись обеими руками за  рукоять,  смог бы уже нанести
меткий удар.
     Наконец,  за два дня до сочельника,  он велел готовить сани и седлать
коней и  сказал чеху,  что они едут в  Цеханов.  Верный оруженосец немного
обеспокоился,  тем  более что на  дворе стоял трескучий мороз,  но  Збышко
отрезал:
     - Не суй нос не в свое дело,  Гловач (так называл он чеха на польский
лад).  Нечего нам тут делать, а и захвораю я, так в Цеханове будет кому за
мной присмотреть.  Да и поеду я не верхом,  а на санях,  в сено зароюсь да
укроюсь шкурами и только перед самым Цехановом сяду на коня.
     Так  он  и  сделал.  Чех  уже постиг нрав своего молодого господина и
знал,  что ему слова нельзя сказать поперек,  а  не  выполнить приказ -  и
подавно, так что через час они уже тронулись в путь. Перед отъездом Збышко
увидел, что Сандерус усаживается со своим коробом на сани.
     - Что это ты прицепился ко мне,  как репей?  -  спросил он у торговца
индульгенциями. - Ты же говорил, что хочешь в Пруссию.
     - Говорить-то я говорил,  -  ответил Сандерус, - да как же мне одному
идти  по  такому снегу?  Первая звезда взойти не  успеет,  как  меня волки
съедят,  а  тут мне тоже нечего делать.  Лучше уж я  в  городе стану учить
людей благочестию, оделять их святыми товарами и спасать из сетей диавола,
как обещал в Риме отцу всех христиан.  Да и крепко полюбились вы мне, ваша
милость,  и не брошу я вас до самого отъезда в Рим, а может статься, что и
услугу какую-нибудь придется вам оказать.
     - Он за вас,  пан,  всегда готов выпить и закусить, - сказал чех, - и
больше всего рад  оказать вам  эту  услугу.  Но  ежели в  праснышском лесу
нападет на нас целая стая волков, так мы бросим им его на съедение, больше
он ни на что не годен.
     - Смотрите,  как  бы  у  вас грешное слово к  устам не  примерзло,  -
отрезал Сандерус, - а то такие сосульки тают только в огне преисподней.
     - Эва! - ответил Гловач, поглаживая рукавицей свои едва пробивающиеся
усики. - Я сперва попробую пива подогреть на привале, а тебе не дам.
     - А нам заповедано: жаждущего напои. Еще один грех!
     - Ну, тогда я дам тебе ведро воды, а пока получай то, что есть у меня
под рукой.
     С  этими словами он набрал полные пригоршни снега и швырнул Сандерусу
в бороду; однако тот увернулся и сказал:
     - Не нужны вы вовсе в  Цеханове,  там уже медвежонка научили в снежки
играть.
     Так  они  переругивались,  хотя  оба  пришлись по  нраву друг  другу.
Сандерус потешал Збышка и даже как будто сильно к нему привязался, поэтому
молодой рыцарь не стал запрещать этому чудаку ехать с ним дальше.  Итак, в
ясное утро они выехали из лесной усадьбы;  мороз стоял такой сильный,  что
лошадей пришлось покрыть попонами. Все кругом потонуло в снегу. Кровли хат
едва виднелись из-под снега,  и порой казалось,  что дым поднимается прямо
из белых сугробов и столбом уносится к небесам, розовея от утренней зари и
раскидываясь вверху рыцарским султаном.
     Чтобы не  терять сил,  да и  укрыться от мороза под сеном и  шкурами,
Збышко е