козни,  ставшие уже,
вследствие безнаказанности и самочинства крестоносцев,  общим и неизбежным
явлением в  жизни ордена.  Де  Бергов затронул его самое больное место,  и
только после продолжительного молчания старик сказал:
     - Данфельд предстал уже пред судилищем господа,  если же  вас,  граф,
спросят,  что  вы  обо  всем этом думаете,  то  вы  можете сказать что вам
угодно.  Но  если вас  спросят,  что  видели вы  собственными глазами,  то
скажите,  что,  прежде чем  мы  опутали сетью  безумного мужа,  вы,  кроме
раненых,  видели  здесь,  на  полу,  девять трупов,  и  между  ними  трупы
Данфельда,  брата Готфрида, фон Брахта, Хьюга и двух благородных юношей...
Упокой, господи, души усопших рабов твоих! Аминь!
     - Аминь, аминь! - снова повторили юноши, пребывающие на искусе.
     - Скажите также,  -  прибавил Зигфрид,  -  что как ни  хотел Данфельд
усмирить врага ордена, все же никто из нас не обнажил первый меча.
     - Я  буду  говорить только  то,  что  видел  собственными глазами,  -
ответил де Бергов.
     - Около полуночи будьте в часовне, - мы придем помолиться за усопших,
- сказал Зигфрид.
     И,  прощаясь, в знак благодарности протянул де Бергову руку; он хотел
остаться один на один с  братом Ротгером,  которого любил беззаветно,  как
может  любить  только отец  единственного сына.  В  ордене по  поводу этой
безграничной любви строили всякие догадки; но никто ничего толком не знал,
тем более что рыцарь,  которого Ротгер считал своим отцом, жил еще в своем
маленьком замке в Германии и никогда не отрекался от сына.
     После  ухода  Бергова Зигфрид услал  и  обоих юношей,  пребывающих на
искусе,  под тем предлогом,  что надо последить, как сколачивают гробы для
убитых Юрандом простых кнехтов,  а  когда  дверь закрылась за  ними,  живо
повернулся к Ротгеру и произнес:
     - Послушай,  что я тебе скажу, есть одно только сродство: надо, чтобы
ни  одна  живая душа никогда не  узнала,  что  у  нас  была подлинная дочь
Юранда.
     - Это нетрудно,  -  ответил Ротгер,  -  ведь о том, что она у нас, не
знал никто,  кроме Данфельда,  Готфрида,  нас двоих и послушницы,  которая
стережет ее.  Людей,  которые привезли ее из лесного дома,  Данфельд велел
напоить  и  повесить.   Среди  стражи  были  такие,   которые  кое  о  чем
догадывались, но, когда вышла эта юродивая, они совсем были сбиты с толку,
и  сейчас сами не знают,  мы ли это ошиблись или какой-то чародей и впрямь
оборотил дочку Юранда.
     - Это хорошо, - заметил Зигфрид.
     - Мне вот что пришло в голову,  благородный комтур: коли Данфельд уже
мертв, не свалить ли на него всю вину?..
     - И признаться перед всем светом в том, что в мирное время, когда шли
переговоры с  мазовецким князем,  мы  похитили из  его  дома  воспитанницу
княгини и ее любимую придворную?  Нет,  это немыслимое дело. При дворе нас
видели вместе с Данфельдом,  и великий госпитальер,  его родич, знает, что
мы действовали всегда заодно.  Если мы обвиним Данфельда, он станет мстить
нам за то, что мы порочим его память.
     - Что ж, надо тогда посоветоваться, как быть, - сказал Ротгер.
     - Надо  посоветоваться  и  придумать  хорошее  средство,   иначе  нам
несдобровать!  Отдать дочку Юранду,  так она сама скажет,  что мы вовсе не
отбивали ее у  разбойников и  что люди,  которые ее похитили,  привезли ее
прямо в Щитно.
     - Это верно.
     - Дело не только в ответственности. Князь станет жаловаться польскому
королю,  и  королевские послы  тотчас  поднимут крик  при  всех  дворах  о
насилиях, которые мы чиним, о нашем вероломстве, о наших злодеяниях. Какой
вред может от этого произойти для ордена!  Да если только сам магистр знал
правду, он должен был бы повелеть нам скрыть эту девку.
     - Но  если она пропадет,  они все равно будут винить нас?  -  спросил
Ротгер.
     - Нет!  Брат Данфельд был человек хитрый. Помнишь, он поставил Юранду
условие,  чтобы тот не только явился в Щитно, но раньше объявил всем своим
и написал князю,  будто едет выкупать дочь у разбойников и знает, что ее у
нас нет.
     - Это верно. Но как же мы объясним тогда все, что случилось в Щитно?
     - Мы скажем,  будто знали о том, что Юранд ищет дочь, и, когда отбили
у разбойников какую-то девку, которая не могла сказать нам, кто она такая,
то дали знать об этом Юранду, думали, что, может, это его дочь, а тот, как
приехал да увидал эту девку, обезумел и, будучи одержим злым духом, пролил
столько невинной крови, что и в бою не бывает такого кровопролития.
     - Воистину,  разум и  опыт жизни глаголет вашими устами,  -  произнес
Ротгер.  -  Если бы мы свалили всю вину на Данфельда,  его дурные дела все
равно приписали бы ордену,  стало быть,  и всем нам,  и капитулу, и самому
магистру, а так будет доказана наша непричастность и во всем будут повинны
Юранд и поляки, которые дышат злобой на нас и знаются со злыми духами...
     - И пусть тогда судит нас кто хочет: папа ли или римский император!
     - Да.
     На минуту воцарилось молчание, затем брат Ротгер спросил:
     - Что же мы сделаем с дочкой Юранда?
     - Давай подумаем.
     - Отдайте ее мне.
     Зигфрид посмотрел на него и сказал:
     - Нет!  Послушай,  молодой брат!  Когда дело касается ордена,  нельзя
потворствовать слабостям ни мужчины,  ни женщины, но нельзя потворствовать
и своим собственным слабостям. Данфельда покарала десница господня, ибо он
не только хотел отомстить за обиды,  нанесенные ордену, но и удовлетворить
свою похоть.
     - Вы плохо обо мне думаете! - возразил Ротгер.
     - Нельзя потворствовать своим слабостям, - прервал его Зигфрид, - ибо
плоть и  дух  ваши  станут немощны и  жестокое это  племя со  временем так
придавит коленом вам грудь, что больше вы уже не восстанете.
     И  в третий раз он мрачно оперся на руку головой,  и видно было,  что
говорит старик только с  собственной совестью и себя только подразумевает,
потому что через минуту он сказал:
     - И на моей совести много людской крови,  много мук,  много слез... И
я,  когда дело касалось ордена и  я  видел,  что  силой не  возьмешь,  без
колебаний искал иных путей;  но когда я  предстану пред судилищем господа,
которого чту и  люблю,  то скажу ему:  <Для блага ордена я свершил сие,  а
себе избрал одно лишь долготерпение>.
     Сжав руками виски, он поднял глаза к небу и воскликнул:
     - Отрекитесь от плотских утех и  непотребства,  укрепите вашу плоть и
ваш дух,  ибо я вижу в воздухе белые орлиные крылья и когти орла,  красные
от крови крестоносцев...
     Его  речь прервал такой страшный порыв бури,  что вверху над хорами с
шумом распахнулось окно и  в  зал  с  хлопьями снега ворвался вой и  свист
мотели.
     - Во  имя  духа  света!   Какая  зловещая  ночь!   -   сказал  старый
крестоносец.
     - Ночь злых духов, - заметил Ротгер. - Но скажите, почему вы говорите
не <во имя бога>, а <во имя духа света>?
     - Дух  света -  это  бог,  -  ответил старик,  затем,  как  бы  желая
переменить разговор, спросил:
     - А у гроба Данфельда есть священники?
     - Да.
     - Боже, смилуйся над ним, грешным.
     И  они оба умолкли,  затем Ротгер позвал слуг и  приказал им  закрыть
окно и снять нагар с факелов, а когда они вышли, снова спросил:
     - Что же вы сделаете с дочкой Юранда? Возьмете ее отсюда в Янсборк?
     - Я возьму ее в Янсборк и сделаю с нею то,  что нужно будет для блага
ордена.
     - А что же мне надо делать?
     - Есть ли у тебя мужество?
     - Разве я  совершил поступок,  который дал бы вам право сомневаться в
этом?
     - Нет, я в тебе не сомневаюсь, я знаю тебя и за мужество люблю больше
всех на  свете.  Тогда поезжай ко  двору мазовецкого князя и  расскажи ему
все, что сталось тут, так, как мы решили.
     - Но ведь мне может грозить гибель?
     - Если твоя гибель послужит к вящей славе Христа и ордена,  ты должен
пожертвовать жизнью.  Но  нет!  Не  ждет тебя гибель!  Они гостям не чинят
обид, разве только кто-нибудь захочет вызвать тебя на бой, как тот молодой
рыцарь,  который всем нам послал вызов...  Он ли или кто другой, ведь тебе
никто из них не страшен...
     - Дай-то  бог!  И  все  же  они  могут  схватить меня  и  ввергнуть в
подземелье.
     - Они этого не сделают.  Помни,  что Юранд написал князю письмо, а ты
ведь поедешь жаловаться на Юранда.  Ты расскажешь им всю правду о том, что
он натворил в Щитно, и они должны будут поверить тебе... Мы первые дали им
знать,  что  у  нас  какая-то  девка,  первые  пригласили его  приехать  и
посмотреть ее,  а он приехал, обезумел, убил комтура, перебил наших людей.
Ты  расскажешь им так обо всем,  и  что же тогда они смогут тебе ответить?
Слух о  смерти Данфельда разнесется уже по  всей Мазовии.  Князь не станет
поэтому жаловаться.  Дочку Юранда, наверно, будут искать, но раз сам Юранд
написал,  что она не у нас,  то никто не заподозрит, что мы причастны к ее
похищению.  Надо выказать храбрость и заткнуть им рты,  они ведь подумают,
что,  если бы  мы  были виноваты,  никто из нас не отважился бы приехать к
ним.
     - Это верно. После похорон Данфельда я тотчас отправлюсь в путь.
     - Да благословит тебя бог,  сыночек!  Если все сделать с умом, они не
только тебя не задержат,  но вынуждены будут отречься от Юранда,  чтобы мы
не могли сказать: вот, мол, что творят они с нами!
     - Надо будет жаловаться так при всех дворах.
     - Великий госпитальер проследит за  этим и  для блага ордена,  и  как
родич Данфельда.
     - Да! Но если этот спыховский дьявол выживет и вырвется на волю...
     Зигфрид, угрюмо глядя перед собой, ответил медленно и раздельно:
     - Если он  даже вырвется на волю,  то никогда не сможет произнести ни
единого слова жалобы на орден.
     Затем  он  стал  учить Ротгера,  что  говорить и  чего  требовать при
мазовецком дворе.


                                   III

     Однако весть о событии в Щитно дошла до Варшавы еще до прибытия брата
Ротгера  и  вызвала  там  удивление  и  беспокойство.  Ни  сам  князь,  ни
придворные не могли понять,  что же произошло.  Незадолго до этого Миколай
из Длуголяса должен уже был отправиться в  Мальборк с письмом от князя,  в
котором  тот  с  горечью  жаловался  на  самочинство пограничных комтуров,
похитивших Данусю,  и,  прибегая даже к угрозам,  требовал незамедлительно
отпустить ее  на  волю.  И  вдруг пришло письмо из  Спыхова от  Юранда,  в
котором он сообщал,  что дочь его похитили не крестоносцы,  а обыкновенные
пограничные разбойники,  и  что  он  в  самом непродолжительном времени ее
выкупит.  Поэтому посол не поехал в  Мальборк;  никому не пришло в голову,
что крестоносцы могли вынудить у Юранда это письмо,  пригрозив ему смертью
дочери. Правда, трудно было понять, как могли разбойники похитить девушку.
На границе шайки разбойников,  будь то подданные князя или ордена, учиняли
нападения не зимой,  когда их могли выдать следы на снегу,  а летом,  да и
нападали на  купцов или  грабили деревушки,  хватая людей  и  угоняя скот.
Казалось совершенно невероятным,  чтобы они дерзнули посягнуть на  князя и
похитить его воспитанницу,  к  тому же дочь могущественного рыцаря,  перед
которым все трепетало.  Но  письмо Юранда рассеяло все сомнения,  оно было
скреплено его собственной печатью и  на  этот раз доставлено человеком,  о
котором было точно известно,  что  он  из  Спыхова.  Всякие подозрения как
будто отпали,  только князь разгневался так,  как давно уж не гневался,  и
велел преследовать разбойников по всей границе своего княжества, призвав и
плоцкого князя не давать пощады насильникам.
     И тут вдруг пришла весть о событии в Щитно.
     Переходя  из  уст  в   уста,   весть  была  раздута  и  преувеличена.
Рассказывали,  будто  Юранд  ворвался в  замок  с  пятью  всадниками через
открытые ворота и учинил такую резню, что из стражи мало кто остался цел и
пришлось  посылать  за  подмогой  в  ближайшие замки,  скликать рыцарей  и
вооруженные пешие отряды, которые только после двухдневной осады захватили
замок и  убили Юранда с  его  товарищами.  Толковали также,  будто все эти
войска вторгнутся теперь в  пределы княжества и  неминуемо вспыхнет война.
Князь не  верил этим слухам,  он  знал,  как  важно для великого магистра,
чтобы в  случае войны с польским королем оба мазовецкие княжества не стали
на  сторону королевства;  не  было для  князя тайной и  то,  что в  случае
нападения крестоносцев на  него или на  Земовита плоцкого никто не  сможет
удержать королевство от  выступления в  их  защиту и  что  великий магистр
боится этой войны.  Понимая, что она неизбежна, великий магистр стремился,
однако,  оттянуть ее; он и по натуре был миролюбив, да и померяться силами
с могущественным Ягайлом мог только,  подготовив войско,  какого орден еще
никогда не  выставлял,  и  обеспечив себе помощь государей и  рыцарства не
только Германии, но и всего Запада.
     Князь  войны не  боялся,  однако хотел знать,  что  же  в  самом деле
произошло, что надо думать о событии в Щитно, исчезновении Дануси и о всех
тех слухах, которые приходили с границы. Поэтому, при всей своей ненависти
к  крестоносцам,  он  обрадовался,  когда однажды вечером капитан лучников
доложил ему, что приехал рыцарь ордена и просит аудиенции.
     Князь принял крестоносца надменно; тотчас признав в нем одного из тех
братьев,  которые были у него в лесном доме,  он сделал вид, что не узнает
его, и спросил, кто он такой, откуда прибыл и что привело его в Варшаву.
     - Я брат Ротгер,  -  ответил крестоносец, - и недавно имел честь бить
вам челом, вельможный князь.
     - Почему же ты, будучи братом ордена, не надел своих знаков?
     Рыцарь стал толковать князю,  что он не надел белого плаща с  крестом
только потому,  что  его тогда непременно схватили бы  и  убили мазовецкие
рыцари;  повсюду,  мол,  на свете, во всех королевствах и княжествах, знак
креста на плаще хранит и  обеспечивает гостеприимство,  и  в  одном только
мазовецком княжестве крест угрожает верной гибелью.
     Князь в гневе прервал его.
     - Не  крест,   -  сказал  он,  -  ибо  крест  и  мы  целуем,  а  ваша
бесчестность...  А  коли вас  в  другом месте лучше принимают,  то  только
потому, что меньше вас знают.
     Видя, как смешался рыцарь, князь спросил:
     - Ты был в Щитно, не знаешь ли, что там произошло?
     - Я был в Щитно и знаю,  что там произошло,  - ответил Ротгер, - сюда
же  я  прибыл  не  как  посол,  а  лишь  затем,  что  умудренный опытом  и
благочестивый  комтур  из   Янсборка  сказал  мне:   <Наш   магистр  любит
благочестивого князя и  верит в  его справедливость,  так вот я  поспешу в
Мальборк,  а ты поезжай в Мазовию и бей челом князю на Юранда,  расскажи о
нашей  обиде,  о  нанесенном нам  бесчестии,  о  нашей беде.  Не  похвалит
справедливый князь нарушителя мира и  жестокого обидчика,  который столько
пролил христианской крови, словно он не Христа слуга, но сатаны>.
     И  крестоносец стал рассказывать обо всем,  что произошло в Щитно,  о
том,  как они,  отбив у разбойников девушку, вызвали Юранда посмотреть, не
его  ли  это  дочь,  как тот вместо благодарности пришел в  ярость и  убил
Данфельда  и  брата  Готфрида,   англичанина  Хьюга,  фон  Брахта  и  двух
благородных оруженосцев,  не  считая кнехтов;  как  они,  памятуя заповедь
божию и не желая убивать его,  вынуждены были в конце концов опутать сетью
грозного мужа,  который поднял тогда на  себя  руку  и  нанес себе тяжелые
раны;  как ночью после погрома не только в самом замке, но и в городе люди
в вихре зимней бури слышали страшный хохот и голоса,  взывавшие в воздухе:
<Наш Юранд! Хулитель креста! Погубитель невинных душ! Наш Юранд!>
     И  весь  рассказ,  и  особенно последние слова  крестоносца произвели
сильное впечатление на присутствующих.  Все подумали в страхе, что, может,
Юранд и впрямь призвал на помощь дьявола. Воцарилось немое молчание. Но на
аудиенции присутствовала княгиня,  которая все  горевала о  своей  дорогой
Данусе; она обратилась к рыцарю с неожиданным вопросом.
     - Вы говорите,  рыцарь, - сказала она, - что, отбив юродивую, решили,
что это дочь Юранда, и потому вызвали его в Щитно?
     - Да, вельможная княгиня, - ответил Ротгер.
     - Как же вы могли это подумать, когда в лесном доме вы видели со мною
подлинную дочь Юранда?
     Брат Ротгер смешался,  он не был подготовлен к такому вопросу.  Князь
поднялся и  вперил в  крестоносца суровый взор,  а  Миколай из  Длуголяса,
Мрокота из Моцажева, Ясько из Ягельницы и прочие мазовецкие рыцари, тотчас
подбежав к монаху, грозно вопросили его:
     - Как могли вы это подумать? Говори, немец, как могло это статься?
     Но брат Ротгер овладел собою и сказал:
     - Мы,  монахи,  не поднимаем на женщин очей. В лесном доме вельможную
княгиню окружало много придворных;  но которая из них дочка Юранда,  этого
никто из нас не знал.
     - Данфельд знал, - возразил Миколай из Длуголяса, - он даже говорил с
нею на охоте.
     - Данфельд предстал перед богом,  -  ответил Ротгер, - и о нем я одно
только могу  сказать:  на  другой день  после  смерти на  его  гробу нашли
расцветшие розы, а время зимнее, и рука человеческая не могла возложить их
на гроб.
     Снова наступило молчание.
     - Откуда вы узнали, что у Юранда похитили дочь? - спросил князь.
     - Столь дерзостен и  кощунствен был  этот поступок,  что  слух о  нем
разнесся повсюду.  Узнав о похищении,  мы заказали молебен,  возблагодарив
создателя за  то,  что из лесного дома похитили не вашего родного сына или
дочь, а простую придворную.
     - И  все же  мне удивительно,  как могли вы  юродивую принять за дочь
Юранда?
     Брат Ротгер ответил:
     - Данфельд нам  вот  что  сказал:  <Сатана часто  предает своих слуг,
может, он оборотил дочь Юранда>.
     - Разбойники -  люди простые,  они  не  могли подделать руку Калеба и
печать Юранда! Кто это мог сделать?
     - Злой дух.
     И снова никто не нашелся, что ответить.
     Ротгер устремил на князя пристальный взгляд и сказал:
     - Воистину,  как мечи, пронзают мне грудь ваши вопросы, ибо недоверие
и подозрение таятся в них.  Но, веря в правосудие божие и в силу правды, я
вопрошаю  тебя,  вельможный  князь:  разве  Юранд  подозревал нас  в  этом
злодеянии?  А  если подозревал,  то  почему,  прежде чем мы  вызвали его в
Щитно,  он  искал по всей границе разбойников,  чтобы выкупить у  них свою
дочь?
     - Это...  верно!  - произнес князь. - Если и скроешь что от людей, то
от бога не скроешь.  В первую минуту он подозревал вас,  но потом... потом
думал иначе.
     - Так свет истины побеждает тьму, - сказал Ротгер.
     И торжествующим взглядом окинул зал,  думая, что крестоносцы хитрее и
умнее поляков и  что польское племя всегда будет добычей и  снедью ордена,
как муха бывает добычей и снедью паука.
     Отбросив прежнюю  вкрадчивость,  он  приступил к  князю  и  заговорил
громко и настойчиво:
     - Вознагради нас,  государь,  за наши потери,  за наши обиды, за наши
слезы и нашу кровь! Твоим подданным был Юранд, это исчадие ада, вознагради
же нас за наши обиды и кровь во имя бога, давшего власть государям, во имя
правосудия и креста!
     Князь воззрился на него в изумлении.
     - Господи,  помилуй! - сказал он. - Да чего же это ты хочешь? Юранд в
безумии пролил вашу кровь, а я должен отвечать за его безумства?
     - Он был твоим подданным, государь, - возразил крестоносец, - в твоем
княжестве лежат его  земли,  его  деревни и  его  городок,  где томились в
неволе слуги ордена; пусть же хоть эти богатства, эти земли и эта твердыня
безбожия достанутся отныне  под  руку  ордена.  Воистину,  недостойная это
будет отплата за пролитую благородную кровь! Не воскресит она мертвых; но,
может,  укротит гнев божий и  изгладит позор,  который иначе падет на  все
твое  княжество.  О  государь!  Повсюду владеет орден  землями и  замками,
данными ему милостивыми и благочестивыми христианскими государями,  только
здесь нет ни пя