лча  стал
целовать его в голову и глаза.
     В  тот же  день вечером на четырех углах рынка герольд под звуки труб
оповестил рыцарей, гостей и горожан, что благородный Збышко из Богданца по
приговору каштелянского суда будет обезглавлен мечом...
     Но  в  те  времена  было  в  обычае  перед  смертью  распорядиться до
последней мелочи  имуществом,  и  приговоренным к  смертной  казни  всегда
давали время  договориться о  наследстве с  родными,  да  и  примириться с
богом;   поэтому  Мацьку  легко  удалось  испросить  разрешение  отсрочить
смертную казнь.  Лихтенштейн тоже не  настаивал на  немедленном приведении
приговора  в   исполнение,   понимая,   что   оскорбленный  орден  получил
удовлетворение  и  не  стоит  больше  гневить  могущественного монарха,  к
которому он  был  послан  не  только для  участия в  торжествах по  случаю
крестин,  но и для переговоров о земле добжинской.  Однако самым важным во
всем этом деле было здоровье королевы.  Епископ Выш и  слышать не  хотел о
том,  чтобы  обезглавить Збышка  до  разрешения королевы  от  бремени,  он
справедливо полагал,  что,  узнав  о  казни,  которую трудно будет от  нее
утаить, королева непременно растревожится, а это может гибельно отразиться
на ее здоровье.  Таким образом,  для последних распоряжений и  прощания со
знакомыми Збышку оставалось, быть может, даже несколько месяцев.
     Мацько навещал его каждый день и утешал,  как умел. С тоской говорили
они о  неизбежной смерти Збышка и  с еще большей тоской о том,  что род их
может угаснуть.
     - Ничего  не  поделаешь,  придется вам  жениться,  -  сказал  однажды
Збышко.
     - Уж  лучше поискать хоть какого-нибудь дальнего родича,  -  возразил
озабоченный Мацько.  -  Где уж мне о женитьбе помышлять, когда тебе должны
голову отрубить.  Да  коли и  непременно надо жениться,  и  то я  этого не
сделаю,  покуда не  пошлю Лихтенштейну рыцарского вызова на поединок и  не
отомщу за тебя. Ты не бойся!..
     - Да вознаградит вас бог. Пусть хоть это будет мне утешением! Я знал,
что вы ему этого не простите. Как же вы это сделаете?
     - Как  кончится  его  посольство,   либо  война  будет,  либо  мир  -
понимаешь? Коли будет война, я перед боем пошлю ему вызов на единоборство.
     - На утоптанной земле?
     - На утоптанной земле,  конными или пешими, но только на смерть, а не
на неволю.  Ну,  а  коли будет мир,  я  поеду в  Мальборк и ударю копьем в
ворота  замка,  а  трубачу велю  протрубить,  что  вызываю Лихтенштейна на
смертный бой. Небось не спрячется.
     - Ну конечно, не спрячется, да и вы с ним справитесь как пить дать.
     - С ним-то?.. С Завишей не справился бы, с Пашком не справился бы, да
и  с  Повалой тоже;  ну,  а с такими,  как он,  не хвалясь скажу,  с двумя
справлюсь.  Я ему покажу,  этому тевтонскому псу! Разве не сильнее его был
фризский рыцарь?  А  как  рубнул я  его сверху по  шлему,  где завязла моя
секира? В зубах завязла. Верно я говорю?
     Збышко вздохнул с облегчением и сказал:
     - Легче мне будет смерть принять.
     И  они  оба  завздыхали.  Помолчав,  старый  шляхтич опять  заговорил
растроганным голосом:
     - Ты  не  горюй!  На  страшном суде не  придется твоим косточкам друг
дружку искать. Гроб я велел сколотить тебе дубовый, такой, что у каноников
из  костела девы Марии и  то лучше нету.  Не погибнешь ты как какой-нибудь
выскочка-шляхтич,  что из мужиков жалуют.  И не допущу я, чтоб тебе голову
рубили на том самом сукне, на котором рубят горожанам. Я уже договорился с
Амылеем,  он даст совсем нового и  такого отменного сукна,  что и  на шубу
королю пригодилось бы. И на помин души я денег не пожалею - не бойся!
     Возрадовалось при этих словах сердце Збышка,  и,  склонившись к  руке
дяди, он повторил:
     - Спасибо вам.
     Порой, несмотря на все утешения, Збышком овладевала страшная тоска, и
однажды,  когда Мацько пришел его  навестить,  он,  едва  поздоровавшись с
дядей, спросил, глядя через решетку в стене:
     - А как там, на дворе?
     - Красный денек, солнышко греет, не нарадуешься.
     Сжав руками затылок и запрокинув голову, Збышко сказал:
     - Эх,  боже ты мой!  Сесть бы на коня да скакать по полям по широким!
Жаль погибать молодому! Страх как жаль!
     - Гибнут люди и на коне! - возразил Мацько.
     - Да, но скольких раньше сами перебьют!..
     И он  стал  расспрашивать про рыцарей,  которых видел при королевском
дворе:  про Завишу,  про Фарурея,  про  Повалу  из  Тачева,  про  Лиса  из
Тарговиска  и  про  всех прочих - что они поделывают,  как веселятся,  как
совершенствуются в благородном военном искусстве. Он жадно слушал рассказы
Мацька,  который  описывал ему,  как по утрам рыцари в броне прыгают через
коней,  как рвут веревки, как испытывают свои силы в единоборстве на мечах
и  секирах  со  свинцовыми  лезвиями и,  наконец,  как пируют и какие поют
песни.  Всей душой,  всем сердцем рвался к ним Збышко;  когда же он узнал,
что  Завиша  сразу  же после крестин собирается выступить куда-то в долину
Венгрии против турка, он не мог удержаться от восклицания:
     - Вот бы меня с ним пустили! Лучше было бы мне сложить голову в бою с
басурманом!
     Но об этом нечего было и  думать,  да и  новые произошли тут события.
Обе мазовецкие княгини не переставали думать о Збышке,  пленившем их своей
молодостью и красотой.  В конце концов княгиня Александра надумала послать
письмо великому магистру.  Правда, он не мог отменить приговор, вынесенный
каштеляном,  но мог заступиться за юношу перед королем. Не подобало Ягайлу
миловать виновного,  когда речь шла о  посягательстве на  жизнь посла,  но
если бы  за Збышка заступился сам магистр,  король,  пожалуй,  с  радостью
помиловал бы его. Надежда вновь проснулась в сердцах обеих княгинь. Рыцари
ордена с их лоском высоко ценили княгиню Александру, которая сама питала к
ним  слабость.  Неоднократно получала  она  из  Мальборка богатые  дары  и
послания,  в  которых  магистр  называл ее  досточтимой благодетельницей и
ревностной заступницей ордена.  Слово  ее  значило много,  и  было  весьма
вероятно,  что  она  не  встретит отказа.  Надо  было  только найти гонца,
который  постарался бы  поскорее  доставить  письмо  и  вернуться назад  с
ответом. Услышав об этом, старый Мацько без колебаний взялся за дело.
     Каштелян внял просьбам и  назначил крайний срок,  до  которого обещал
отложить  казнь.  Окрылившись надеждой,  Мацько  в  тот  же  день  занялся
приготовлениями к отъезду, а затем отправился к Збышку, чтобы сообщить ему
радостную весть.
     В  первый  момент  Збышко  так  обрадовался,   точно  перед  ним  уже
отворилась дверь  темницы.  Однако через минуту он  задумался,  нахмурился
вдруг и сказал:
     - Как  же,  дождешься от  немцев добра!  Лихтенштейн тоже мог просить
короля о помиловании и выиграл бы на этом, потому что избегнул бы мести, и
все-таки он ничего не захотел сделать...
     - Он разъярился оттого,  что мы не захотели попросить у него прощения
на тынецкой дороге.  О великом магистре Конраде люди отзываются неплохо. В
конце концов ты ничего на этом не потеряешь.
     - Это  верно,  -  сказал Збышко,  -  только вы  ему  там не  очень-то
кланяйтесь.
     - Чего мне ему кланяться? Я везу письмо от княгини Александры - вот и
вся недолга...
     - Ну, коли вы так добры, помоги вам бог...
     Вдруг Збышко бросил на дядю быстрый взгляд и сказал:
     - Но если король меня помилует,  то Лихтенштейн не ваш будет,  а мой.
Помните...
     - Ты  еще не  знаешь,  уцелеет ли  у  тебя голова на плечах,  так что
далеко  вперед  не  загадывай.  Довольно уж  ты  надавал глупых обетов,  -
сердито проворчал старик.
     Тут  они  бросились друг  другу в  объятия -  и  Збышко остался один.
Надежду в  душе его сменяли сомнения,  когда же надвинулась ночь,  а с нею
грозовые тучи,  когда в  окне  засверкали зловещие вспышки молний и  стены
затряслись от грома, когда, наконец, ветер ворвался со свистом в темницу и
погасил тусклый светильник у  ложа узника,  Збышко во  мраке снова потерял
всякую надежду и за всю ночь не сомкнул глаз...
     <Нет, не уйти мне от смерти, - думал он, - ничем тут не поможешь>.
     Но утром к нему пришла на свидание досточтимая княгиня Анна,  а с нею
Дануся с маленькой лютней у пояса.  Збышко упал сперва к ногам княгини,  а
затем Дануси,  и  хоть не спал ночь напролет,  удручен был горем и измучен
сомнениями,  однако  не  забыл  о  рыцарском долге  и  выразил Данусе свое
восхищение ее красотой.
     Но княгиня подняла на него полные печали глаза и сказала:
     - Не  любуйся ты на красу ее,  а  то не привезет Мацько утешительного
ответа или вовсе домой но воротится,  и придется тебе,  бедняге,  в скором
времени на небесах любоваться чем-нибудь получше.
     И,  пораздумав о злой доле молодого рыцаря, стала ронять она слезы, а
за ней расплакалась и Дануся.  Збышко снова упал к их ногам,  потому что и
его сердце, как воск от тепла, смягчилось от этих слез. Не любил он Данусю
той любовью, какой мужчина любит женщину, но почувствовал он, что любит ее
всей душой,  что при виде ее что-то творится с его сердцем,  будто живет в
нем  другой  человек,  не  такой  суровый,  не  такой  горячий,  не  такой
воинственный, зато алчущий сладостной любви. И до слез жаль ему стало, что
должен он ее покинуть, что не сможет выполнить свои обеты.
     - Не  положить мне,  бедняжечка,  павлиньих чубов  к  твоим ногам,  -
говорил он.  -  Но если предстану я  пред лицом предвечного,  то скажу ему
тогда:  <Господи, отпусти мне грехи мои, а все блага, какие есть на земле,
отдай одной только панне Дануте>.
     - Недавно  вы  спознались,   -   сказала  княгиня.  -  Даст  бог,  не
понапрасну.
     Збышко стал вспоминать все, что случилось в тынецкой корчме, и совсем
растрогался.  Кончилось тем,  что  он  стал просить Данусю спеть ту  самую
песню, какую она пела, когда он подхватил ее на руки и принес к княгине.
     И  хоть  Данусе было  не  до  песен,  она  тут  же  подняла головку к
сводчатому потолку и, закрыв, как птичка, глазки, затянула:

                        Ах, когда б я пташкой
                        Да летать умела,
                        Я бы в Силезию
                        К Ясю улетела.
                        Сиротинкой бедной
                        На плетень бы села:
                        <Глянь же, мой соколик...>

     И вдруг из-под сомкнутых век полились у нее обильные слезы - и она не
смогла больше петь.  Збышко схватил ее  на  руки,  как  тогда  в  тынецкой
корчме, и стал носить по темнице, повторяя в восторге:
     - Не одной только госпожи я в тебе искал бы. Если бы только спас меня
бог, да ты подросла, да позволил бы отец - взял бы милую я в жены!.. Эх!..
     Обняв его за шею, Дануся спрятала заплаканное лицо у него на плече, а
в сердце Збышка росла безмерная жалость и рвалась из глубины его вольной и
простой славянской души, обращаясь словно в песню полей:

                        Взял бы милую я в жены,
                        Любушку мою!..


                                    VI

     Неожиданно произошло событие,  перед которым все прочие дела потеряли
в глазах людей всякое значение.  Двадцать первою июня под вечер  по  замку
разнесся слух,  что королева внезапно занемогла. Всю ночь в покое королевы
оставались епископ Выш и приглашенные лекари,  а тем временем от  служанок
стало известно,  что у королевы начались преждевременные роды.  Краковский
каштелян  Ясько  Топор  из  Тенчина  в  ту  же  ночь   послал   гонцов   к
отсутствовавшему  королю.  На  следующее  утро слух обо всех этих событиях
разнесся по всему городу и по всей округе.  Был воскресный день,  и  толпы
народа  наполнили  храмы,  где ксендзы велели молиться о здравии королевы.
Тогда все стало ясно. После службы иноземные рыцари, которые съехались уже
на  ожидавшиеся  торжества,  шляхта  и  купеческие депутации направились в
замок;  цехи и братства выступили туда  со  своими  знаменами.  В  полдень
Вавель   окружили   бесчисленные   толпы   народа;   королевские   лучники
поддерживали порядок, призывая сохранять спокойствие и тишину. Город почти
совсем обезлюдел, лишь толпы крестьян из окружных деревень проходили порой
по опустелым улицам;  узнав о болезни горячо любимой  королевы,  крестьяне
тоже  устремились  к замку.  Наконец в главных воротах появились епископ и
каштелян,  а с ними кафедральные каноники, королевские советники и рыцари.
Они разошлись по стене в разные стороны и смешались с толпой;  по лицам их
было видно, что они готовятся сообщить какую-то весть, однако начали они с
того,  что строго-настрого приказали воздержаться от всяких кликов,  чтобы
не обеспокоить  занемогшую  королеву.  После  этого  они  возвестили,  что
королева родила дочь.  При этой вести сердца всех преисполнились радостью,
особенно когда народ узнал,  что,  несмотря на преждевременные роды, жизнь
матери  и  ребенка пока вне опасности.  Около замка нельзя было шуметь,  а
всем  хотелось  как-то  проявить  свою  радость,   поэтому   народ   начал
растекаться  по  улицам,  ведущим  к  рынку.  Когда  эти улицы наполнились
толпами  народа,  раздались  вдруг  песни  и  радостные  клики.  Никто  не
огорчался,  что  королева  родила  дочь.  <Разве  худо было,  - говорили в
народе,  - что у короля Людовика не было сыновей  и  наследницей  престола
стала  Ядвига?  Благодаря  ее  браку  с  Ягайлом  государство  стало вдвое
могущественней.  Так будет и теперь.  Где сыщешь такую  наследницу,  какой
станет  наша королевна,  - ведь ни римский император,  ни прочие короли не
владеют  такой  великой  державой,  такими  обширными  землями   и   таким
многочисленным  рыцарством!  Самые могущественные монархи будут добиваться
ее руки, будут приезжать на поклон к королю и королеве, будут съезжаться в
Краков,  а нам,  купцам,  от этого выгода будет,  не говоря уж о том,  что
какое-нибудь новое государство, чешское или венгерское, соединится с нашим
королевством>.  Так рассуждали купцы, и все ликовало вокруг. Народ пировал
и по домам,  и в корчмах.  На рынке запылали факелы и фонари. Из окрестных
деревень  в  город  съезжалось  все  больше крестьян,  они располагались в
предместьях лагерем вокруг своих телег.  Евреи шумели  около  синагоги  на
Казимеже*.  До  поздней  ночи,  чуть не до рассвета,  рынок,  как во время
ярмарки,  кипел толпами  народа,  особенно  около  ратуши  и  весов.  Люди
делились новостями;  посылали разузнать, не случилось ли еще чего-нибудь в
замке, и осаждали тех, кто возвращался оттуда.
     _______________
          * Ныне это район Кракова, в древности - пристоличный городок.

     Хуже всего было то,  что архиепископ  Петр  в  ту  же  ночь  окрестил
новорожденную*, из чего заключили, что девочка очень слаба. Однако опытные
горожанки рассказывали случаи,  когда младенцы,  родившиеся  полумертвыми,
обретали  жизненные  силы после крещения.  Народ верил,  что новорожденная
выживет,  возлагая особые надежды на имя,  которым ее  нарекли.  Говорили,
будто ни один Бонифаций, ни одна Бонифация не могут умереть сразу же после
рождения,  ибо им предназначено свершить доброе дело;  в  первые  же  годы
жизни,  а тем более в первые месяцы, ничего ни доброго, ни худого младенец
свершить не может.
     _______________
          * Ее  назвали  Эльжбетой-Бонифацией;  первое  имя  -   в   честь
     Елизаветы  Боснийской,  матери  Ядвиги.

     Однако на другой день и о младенце,  и о матери пришли из замка худые
вести -  и взволновали город.  В костелах,  как в храмовой праздник,  весь
день толпился народ. Жертвовали на службы за здравие королевы и королевны.
С  волнением смотрели все на  бедных крестьян,  которые приносили четверти
зерна,  ягнят,  кур,  связки  сушеных грибов  или  короба орехов.  Крупные
пожертвования потекли от рыцарей,  купцов,  ремесленников.  Были разосланы
гонцы в святые места.  Звездочеты гадали по звездам.  В самом Кракове были
устроены торжественные процессии.  Выступили все цехи и все братства. Весь
город  украсился  знаменами.  Состоялась также  процессия детей,  ибо  все
полагали,  что невинные дети скорее могут испросить у бога милость.  Через
городские ворота въезжали все новые и новые толпы людей.
     Так проходил день за днем в  церковных процессиях и молебствиях,  под
непрестанный колокольный звон и гул голосов в костелах.  Но когда миновала
неделя,  а царственная больная и младенец были все еще живы, надежда снова
стала   просыпаться  в   сердцах.   Казалось  немыслимым,   чтобы  господь
преждевременно призвал к себе властительницу государства, которая, столько
свершив,  должна была бы оставить незаконченным великий свой подвиг,  жену
равноапостольную,  которая,  пожертвовав собственным счастьем,  обратила в
христианство  последний  языческий  народ  в  Европе.  Ученые  вспоминали,
сколько  сделала  она  для  Академии,  духовные  -  для  славы  господней,
державные мужи -  для мира между христианскими монархами,  законники - для
справедливости,  сирые -  для нищеты, и никто не мог себе представить, что
жизнь,  столь  необходимая королевству и  всему  миру,  может  безвременно
оборваться.
     Меж  тем  тринадцатого  июля  погребальный звон  возвестил  о  смерти
младенца.  Снова зашумел город,  тревога вселилась в сердца, и снова толпы
народа окружили Вавель,  допытываясь о  здоровье королевы.  Но на этот раз
никто не  вышел к  народу с  добрыми вестями.  Лица вельмож,  въезжавших в
замок или выезжавших через ворота в  город,  были угрюмы и  с  каждым днем
становились все темней и  темней.  Говорили,  будто  ксендз  Станислав  из
Скарбимежа*,  магистр  свободных  наук  в Кракове,  не отходит уже от одра
королевы,  которая причащается каждый день.  Говорили также,  будто  после
причащения  покой  ее  всякий  раз  озаряется небесным сиянием.  Некоторые
видели даже сияние в  окнах,  но  видение  это  лишь  потрясало  преданные
королеве сердца как знак того, что для нее начинается уже загробная жизнь.
     _______________
          * С т а н и с л а в  и з  С к а р б и м е ж а   (из  Скальбмежа,
     1360 - 1431)  был юристом  и  философом,  первым  ректором Краковской
     академии после ее реорганизации.

     Иные,  однако,  не верили,  что может случиться нечто столь страшное,
они  тешили  себя  надеждой,  что  справедливое небо  удовлетворится одною
жертвой.  Меж тем в пятницу утром,  семнадцатого июля,  грянула весть, что
королева при смерти. Все поспешили к замку. Город совсем опустел, остались
одни  калеки,  даже  матери с  грудными младенцами поторопились к  воротам
замка. Лавки были закрыты, люди не готовили пищу. Все дела были оставлены,
а под стенами Вавеля темнело море народа -  неспокойное,  потрясенное,  но
безмолвствующее.
     И  вдруг в час дня на колокольне кафедрального собора ударил колокол.
Сперва никто не понял,  что это значит,  но потом волосы у людей встали от
ужаса дыбом. Все головы, все глаза обратились к колокольне, где все шире и
шире  раскачивался колокол,  чей  жалобный стон  тотчас  подхватили другие
колокола:  у  францисканцев,  у святой троицы,  у девы Марии -  и дальше и
дальше по  всему городу.  Народ понял наконец,  что означает этот стон;  и
такой ужас объял всех, такая пронизала боль, словно медные языки колоколов
били прямо по сердцу людям.
     Вдруг  на  колокольне показалась черная  хоругвь  с  огромным черепом
посредине,  под  которым белели две  скрещенные берцовые кости.  Все стало
ясно. Королева отдала богу душу.
     Рыдания и  стоны  тысяч  людей  раздались у  стен  замка и  слились с
погребальным перезвоном колоколов. В толпе одни бросались на землю, другие
раздирали на  себе  одежды или  царапали лица,  иные  в  немом  оцепенении
смотрели на стены,  иные же глухо стонали или,  простирая руки к костелу и
покоям королевы,  молили бога о чуде,  о милосердии. Но некоторые в порыве
отчаяния доходили даже до кощунства.  <Бог отнял у нас любимую королеву, -
сл