и на дороге всадников, что
какие-то люди, предводительствуемые чехом Главой, поехали в Богданец, она,
как и Мацько,  очень испугалась,  а когда ей сказали, что Збышка с ними не
было, она решила, что стряслась беда, и духом примчалась в Богданец, чтобы
узнать всю правду.
     - Господи! Что там стряслось?.. - крикнула девушка с порога.
     - А что могло стрястись-то? - сказал Мацько. - Збышко жив и здоров.
     Чех бросился к своей госпоже и,  преклонив колено, стал целовать край
ее  платья,  однако она ничего не заметила;  услышав ответ старого рыцаря,
она  отвернула голову в  тень и  только через минуту,  вспомнив,  что надо
поздороваться, сказала:
     - Слава Иисусу Христу!
     - Во веки веков! - ответил Мацько.
     А она только теперь заметила чеха у своих ног и склонилась к нему:
     - Я,  Глава,  от  души рада тебя видеть,  но почему ты покинул своего
пана?
     - Он услал меня, милостивая панночка.
     - И что велел тебе делать?
     - Велел ехать в Богданец.
     - В Богданец?.. А еще что?
     - Послал за советом... с приветом и поклоном.
     - Только в Богданец? Ну ладно. А сам-то он где?
     - К крестоносцам поехал в Мальборк.
     На лице Ягенки снова изобразилось беспокойство.
     - Что, ему жизнь не мила? Зачем он туда поехал?
     - Искать, милостивая панночка, то, чего уж ему не найти.
     - Это  верно,  что  не  найти,  -  вмешался Мацько.  -  Как гвоздя не
утвердить без молота, так и волю людскую без воли божьей.
     - О чем это вы толкуете? - спросила Ягенка.
     Но Мацько на вопрос ответил вопросом:
     - Говорил ли тебе Збышко про дочку Юранда? Слыхал я, что говорил.
     Ягенка не сразу ответила.
     - Говорил!  А  почему бы  ему не  говорить?  -  спросила она,  затаив
дыхание.
     - Вот  и  хорошо,  теперь мне  легче  будет рассказывать,  -  ответил
старик.
     И он начал рассказывать ей обо всем,  что слышал от чеха,  и сам диву
давался,  отчего это так трудно ему говорить и  рассказ его так нескладен.
Но  человек он  и  в  самом деле был хитрый,  и  уж  очень ему не хотелось
<отпугивать> Ягенку,  поэтому он  на  всякий случай особенно упирал на то,
чему и  сам верил,  -  что Збышко вовсе и  не  был мужем Дануси и  что она
пропала навеки.
     Чех поддакивал старику,  то  кивая головой,  то повторяя:  <Ей-же-ей,
правда!> или:  <Так оно на самом деле и есть>,  а девушка слушала,  потупя
взор,  ни о чем не спрашивала и так притихла,  что молчание ее встревожило
Мацька.
     - Ну, что же ты скажешь? - спросил он, закончив свой рассказ.
     Она  ничего  не  ответила,  только  две  слезинки блеснули у  нее  на
ресницах и скатились по щекам.
     Через минуту девушка подошла к Мацьку, поцеловала ему руку и сказала:
     - Слава Иисусу Христу!
     - Во веки веков! - ответил старик. - Что это ты так домой торопишься?
Осталась бы с нами.
     Но  она не захотела остаться,  сказала,  будто дома на ужин ничего не
оставила.  Хоть  и  знал Мацько,  что  в  Згожелицах есть старая шляхтянка
Сецехова,  которая  могла  бы  заменить Ягенку,  но  не  очень  задерживал
девушку, понимая, что с печали слезы льются, а не любит человек, чтобы его
в слезах видели,  вот и прячется,  словно рыба, которая, почуяв в себе зуб
остроги, уходит поглубже на дно.
     Он только погладил девушку по голове и  с  чехом проводил ее во двор.
Чех вывел из конюшни коня, вскочил на него и поехал следом за панночкой.
     А Мацько, вернувшись, покачал со вздохом головой и проворчал:
     - Ох, и дурень же ты, Збышко!.. Даже пахнет сладко после этой девки в
хате.
     И  старик совсем закручинился.  Вот,  подумал он,  женился бы  на ней
Збышко сразу,  как домой воротился, так уж, может, до этой-то поры была бы
и радость, и утеха! А теперь что? Только вспомнишь о нем, а у нее уж слеза
катится из глаз, а парень бродит где-то по свету и будет в Мальборке стену
лбом пробивать,  покуда не разобьет его себе, а в хате пусто, одни доспехи
скалятся со стен.  Какой толк от хозяйства,  к  чему все заботы,  на что и
Спыхов и Богданец, коли некому будет их оставить?
     И Мацько распалился гневом.
     - Погоди ты,  бродяга!  - сказал он вслух. - Не поеду я к тебе, делай
себе, что хочешь.
     Но тут,  как назло,  напала на него страшная тоска по Збышку. <Как же
не  ехать-то,  -  подумал старик,  -  да  разве я  усижу дома?  Не  усижу!
Наказание господне! Это чтоб я хоть разок еще этого сорванца не увидал? Не
может этого быть!  Опять он  там тевтонского пса изрубил и  добычу взял...
Другой поседеет, покуда рыцарский пояс получит, а его уже князь опоясал...
И по справедливости, потому много удалых молодцов среди шляхты, но другого
такого, пожалуй, не сыщешь>.
     И,  совсем растрогавшись,  он  сперва стал  озирать доспехи,  мечи  и
секиры,  темневшие в дыму, как бы раздумывая, что взять с собой и что дома
оставить, а потом вышел вон, потому что невмоготу ему стало в хате сидеть,
да и надо было распорядиться, чтобы конюхи смазали телеги и задали лошадям
вдвое больше овса.
     Во  дворе уже  спускались сумерки;  старику вспомнилась вдруг Ягенка,
которая за  минуту до этого садилась здесь на коня,  и  опять его охватила
тревога.
     - Ехать-то ехать,  - сказал он себе, - а кто будет тут защищать ее от
Чтана и Вилька? А чтоб их гром разразил!..
     Ягенка  тем  временем  ехала  с  малым  Яськом  по  лесной  дороге  в
Згожелицы, а чех тащился за ними в молчании, и сердце его было переполнено
любовью и жалостью...  Он видел слезы девушки и, глядя теперь на ее темную
фигуру,  едва  видную  в  лесном мраке,  догадывался,  как  тоскует она  и
печалится.  И  чудилось ему,  что из темной чащи вот-вот протянутся к  ней
хищные руки Вилька или Чтана,  и при одной этой мысли его охватывала дикая
жажда  битвы.  Порой  эта  жажда становилась такой неодолимой,  что  парню
хотелось схватиться за  меч или секиру и  хоть сосны рубить у  дороги.  Он
чувствовал,  что  если бы  ему  побиться до  устали,  так стало бы  легче.
Подумал он  было,  не  пустить ли  хоть коня вскачь,  да  те впереди ехали
медленно,  нога за ногу,  и больше молчали,  потому что малый Ясько хоть и
был говорлив,  но  заметил,  что сестре не хочется разговаривать,  и  тоже
примолк.
     Но когда они подъезжали к  Згожелицам,  чех перестал уже гневаться на
Чтана и Вилька,  одна только жалость владела теперь его сердцем.  <Да я бы
для тебя жизни не пожалел,  -  говорил он сам с  собою,  -  только бы тебя
утешить,  но  что же мне делать,  несчастному,  что сказать тебе?  Сказать
разве, что велел он поклон тебе передать, может, даст бог, ты хоть немного
утешишься>.
     Подумав об этом, он подъехал к Ягенке.
     - Милостивая панночка...
     - Ты едешь с нами?  -  спросила девушка,  словно очнувшись ото сна. -
Что скажешь?
     - Забыл я,  пан  мне  вот  что  велел вам передать.  Как уезжал я  из
Спыхова,  позвал он меня и говорит:  <Упади к ногам панночки из Згожелиц и
скажи, что горька ли иль счастлива будет моя доля, никогда я ее не забуду,
а  за  то,  говорит,  что  она для дяди и  для меня сделала,  пусть бог ее
наградит и пошлет ей здоровья>.
     - Спасибо и ему на добром слове, - ответила Ягенка.
     Затем она  прибавила таким удивительным голосом,  что  у  чеха совсем
растаяло сердце:
     - И тебе, Глава.
     Разговор  у  них  оборвался;   но  оруженосец  был  доволен  собой  и
радовался,  что  сказал панночке такие  хорошие слова.  <По  крайности,  -
подумал он про себя,  - не скажет она, что отплатили ей неблагодарностью>.
Потом добрый хлопец стал снова раздумывать, что бы ей еще такое сказать.
     - Панночка... - заговорил он через минуту.
     - Что тебе?
     - Да  я  хотел вам  то  же  сказать,  что и  старому пану в  Богданце
говорил:  пропала уж та навеки, никогда уж молодому пану ее не найти, хоть
бы и сам магистр стал ему помогать.
     - Она жена ему, - возразила Ягенка.
     Но чех покачал головой.
     - Какая там жена...
     Ягенка ничего ему не ответила,  но дома,  после ужина,  когда Ясько и
младшие братья пошли спать, велела принести братину меду и сказала чеху:
     - Надо мне поговорить с тобою, да ты, может, спать хочешь?
     Как ни  утомился чех от  дороги,  но  с  нею готов был проговорить до
утра,   и  они  стали  беседовать,   вернее,   он  стал  сызнова  подробно
рассказывать ей  обо  всем,  что  случилось за  это  время со  Збышком,  с
Юрандом, с Данусей и с ним самим.


                                    IX

     Мацько готовился в путь, а Ягенка два дня не показывалась в Богданце,
все  держала совет с  чехом.  Старый рыцарь встретил ее  только на  третий
день,  в воскресенье,  по дороге в костел.  Ягенка ехала в Кшесню с братом
Яськом и с целым отрядом вооруженных слуг, она не была уверена, что Чтан и
Вильк все еще лежат, и опасалась, как бы они не учинили на нее нападения.
     - Я после обедни хотела заехать к вам в Богданец,  - сказала девушка,
поздоровавшись с Мацьком,  - есть у меня к вам спешное дело, а впрочем, мы
и сейчас можем потолковать.
     Она  проехала  вперед,  не  желая,  видно,  чтобы  слуги  слышали  их
разговор, и, когда Мацько поравнялся с нею, спросила:
     - Так вы уже наверняка едете?
     - Бог даст, не позднее завтрашнего дня.
     - В Мальборк?
     - То ли в Мальборк, то ли нет. Куда приведется.
     - Так послушайте,  что я вам скажу. Долго я думала, что мне делать, а
сейчас у вас хочу спросить совета.  Раньше,  когда батюшка был жив и аббат
здоров, все было иначе. Чтан и Вильк думали, что я выберу одного из них, и
утихомиривали друг дружку.  А теперь я останусь безо всякой защиты, и либо
мне  придется сидеть за  острогом в  Згожелицах,  как  в  заточении,  либо
неминучее дело ждать от них обиды. Ну, скажите сами, разве это не так?
     - Что говорить! - сказал Мацько. - Я и сам думал об этом.
     - И что же вы надумали?
     - Ничего не  надумал,  одно только должен тебе сказать,  что  сторона
наша польская, и за насилие над девушкой статут сурово карает обидчика.
     - Так-то оно так,  да ведь через границу тоже легко перейти.  Знаю я,
что  и  Силезия польская сторона,  а  князья вечно там враждуют и  друг на
дружку учиняют набеги.  Не  будь этого,  мой  дорогой батюшка был бы  жив.
Поналезло уже туда немцев,  мутят они там,  обиды чинят,  и коли хочет кто
укрыться у  них,  так укроется.  Не далась бы я легко в руки ни Чтану,  ни
Вильку,  и не за себя, за братьев я боюсь. Не будет меня в Згожелицах, все
будет  спокойно,  а  останусь я,  так  бог  один  знает,  что  тогда может
случиться.  Начнутся опять набеги да стычки,  а Яську четырнадцать лет,  и
его не  только мне,  никому уж  не удержать.  Последний раз,  когда вы еще
пришли нам на помощь,  он уже рвался вперед; Чтан как метнул тогда в толпу
булавой,  так чуть парнишке в голову не угодил.  Да что там!  Ясько слугам
сказал, что вызовет Чтана и Вилька на бой на утоптанной земле. Говорю вам,
ни  днем,  ни  ночью не  будет покоя,  ведь и  над младшими братьями может
стрястись беда.
     - Да что ты!  Собачьи дети и  Чтан,  и  Вильк,  -  с  живостью сказал
Мацько,  -  но  на  детей руки не  поднимут.  Тьфу!  Да  такое одни только
крестоносцы могут учинить.
     - На детей они руки не поднимут,  но в суматохе,  или случись,  упаси
бог,  пожар,  все может статься.  Да что толковать!  Старая Сецехова любит
братьев,  как родных детей, присмотрит она за ними и приглядит, а без меня
было бы тут безопасней.
     - Может быть, - ответил Мацько.
     Затем он бросил на девушку быстрый взгляд:
     - Чего же ты хочешь?
     Она ответила ему, понизив голос:
     - Возьмите меня с собой.
     Нетрудно было догадаться,  что разговор кончится этим,  однако Мацько
был вне себя от изумления.
     - Побойся ты бога, Ягенка! - воскликнул он, осадив коня.
     Она опустила голову и ответила робко и вместе с тем печально:
     - Миленький вы  мой!  Уж  лучше мне  не  таиться,  а  всю  вам правду
сказать. И Глава, и вы говорите, что вовек не найти Збышку Дануськи, а чех
еще горшей ждет беды.  Бог свидетель,  я не желаю ей зла. Пусть хранит ее,
бедняжку, матерь божия. Милей была она Збышку, что ж, ничего не поделаешь!
Такая уж моя доля.  Но,  видите,  покуда Збышко ее не найдет,  или, как вы
думаете, никогда не найдет, то... то...
     - То что?  -  спросил Мацько, видя, что девушка все больше пугается и
смущается.
     - То  не  хочу я  ни  за  Чтана,  ни  за  Вилька,  ни за кого не хочу
выходить.
     Мацько удовлетворенно вздохнул.
     - А я уж думал, ты его забыла, - сказал он.
     А она ответила с еще большей грустью:
     - Где уж там!..
     - Так чего ты хочешь? Как же мне взять тебя к крестоносцам?
     - Зачем непременно к крестоносцам?  Я бы сейчас к аббату съездила, он
в  Серадзе лежит больной.  Нету там при нем родной душеньки,  скоморохи-то
его,  верно, больше в братину заглядывают, чем к нему, больному, а ведь он
крестный мой и  благодетель.  Будь он  здоров,  я  бы все равно искала его
покровительства, его ведь люди побаиваются.
     - Я не стану противиться,  - сказал ей Мацько, который в глубине души
рад был решению Ягенки. Уж он-то знал крестоносцев и был совершенно уверен
в  том,  что Данусе живой из их рук не вырваться.  -  Да ведь с девушкой в
дороге хлопот не оберешься.
     - Может,  с другой и не оберешься,  только не со мной.  Не доводилось
мне еще ни с кем биться,  но не в диковину мне стрелять из самострела и на
охоту ходить.  Надо будет,  все вынесу,  это вы  не  опасайтесь.  Надену я
платье Яська,  косы уберу под  сетку,  маленький меч  к  поясу пристегну и
поеду.  Ясько моложе меня,  но ростом ничуть не ниже,  а лицом так на меня
похож,  что,  когда мы  с  ним,  бывало,  перерядимся на  масленой,  так и
покойный батюшка не угадает,  где он,  а где я... Вот увидите, не признают
меня ни аббат и никто другой.
     - Ни Збышко?
     - Коли только я увижу его...
     Мацько на минуту задумался, а потом сказал вдруг с улыбкой:
     - А Вильк из Бжозовой и Чтан из Рогова, пожалуй, взбесятся!
     - И пускай себе бесятся. Хуже, если они за нами поедут.
     - Ну,  этого-то я не боюсь.  Хоть и стар я,  но лучше мне под руку не
попадаться.  Да и прочим Градам тоже!..  Они уж понюхали, чем кулак Збышка
пахнет.
     За разговором Мацько и Ягенка не заметили,  как доехали до Кшесни.  В
костеле был  и  старый Вильк из  Бжозовой;  он  то  и  дело бросал мрачные
взгляды на  Мацька,  но  тот не  обращал на него внимания.  После обедни с
легким сердцем возвращался Мацько с  Ягенкой домой.  Но  когда на распутье
они попрощались и Мацько,  вернувшись в Богданец,  остался один,  в голову
ему полезли уже не такие веселые мысли.  Он знал,  что, если Ягенка уедет,
ни Згожелицам,  ни родным ее не будет грозить опасность. <На девушку парни
могли бы напасть,  -  говорил он про себя,  - это совсем другое дело, а на
сирот и на их имущество они не посягнут, иначе покрыли бы себя несмываемым
позором и  все жители поднялись бы  на  них,  как на сущих волков.  Но вот
Богданец  останется на  произвол судьбы!..  Межи  запашут,  стада  угонят,
мужиков переманят!..  Даст бог,  ворочусь, так все отобью, пошлю вызов и в
суд  подам,  потому не  один кулак,  но  и  закон правит у  нас...  Только
ворочусь ли я, да и когда ворочусь?.. Уж очень они на меня взъелись за то,
что девки им не даю, а коли она уедет со мною, еще пуще взъедятся>.
     И  страх как жалко стало старику Богданца,  где он  завел уже большое
хозяйство;  уверен он был,  что,  вернувшись домой,  найдет опять мерзость
запустения.
     <Ничего не поделаешь! Надо что-то придумать!> - решил старик.
     После обеда он велел оседлать коня, сел и поехал прямо в Бжозовую.
     Приехал он  уже в  сумерки.  В  светлице за  жбаном меду сидел старый
Вильк,  а молодой,  избитый Чтаном, лежал на покрытой шкурами лавке и тоже
попивал с  отцом мед.  Мацько вошел неожиданно в светлицу и остановился на
пороге,  суровый,  высокий,  костистый,  без брони,  но с большим мечом на
боку.  На лицо старика упал яркий отблеск пламени,  и  отец с сыном тотчас
его  признали.  Они  вскочили с  быстротой молнии и,  ринувшись к  стенам,
схватили первое попавшееся оружие.
     Однако  старик,  человек бывалый и  отлично знавший людей  и  обычай,
нимало не  смутился,  даже до меча не дотронулся;  подбоченясь,  он сказал
спокойным голосом, в котором звучала легкая насмешка:
     - Что это? Так вот как в Бжозовой шляхта принимает гостей?
     У  тех  и  руки  опустились,  старик со  звоном уронил на  землю меч,
молодой -  копье,  они замерли,  вытянув шеи,  и  на  враждебных,  но  уже
пристыженных лицах их изобразилось удивление.
     - Слава Иисусу Христу! - сказал Мацько с улыбкой.
     - Во веки веков!
     - И Георгию Победоносцу.
     - Мы служим ему.
     - Я как сосед приехал, с добрыми намерениями.
     - Коли  с  добрыми намерениями,  так  милости просим.  Гость -  особа
священная.
     Тут старый Вильк бросился к Мацьку, за ним кинулся и молодой, оба они
стали пожимать гостю руку,  а затем усадили его за стол на переднее место.
В один миг подбросили они дров в печку,  накрыли скатертью стол,  уставили
его яствами,  баклагами пива,  жбанами меду, и стали все пировать. Молодой
Вильк то  и  дело  бросал на  Мацька испытующие взгляды,  видно было,  что
уважение к  старику,  как к  гостю,  борется в нем с ненавистью;  и все же
парень,  хоть  и  ранен  был,  так  усердно прислуживал Мацьку,  что  даже
побледнел от усталости. Оба они с отцом просто сгорали от любопытства, так
хотелось им  узнать,  зачем  приехал  Мацько;  однако  они  ни  словом  не
обмолвились, ожидая, что старик сам скажет им о цели своего приезда.
     А Мацько, как человек, знающий обычай, все похваливал яства и пития и
гостеприимных хозяев и,  только наевшись до отвала, поглядел с важностью и
сказал:
     - Случается людям поссориться и даже подраться,  но нет ничего лучше,
когда у соседа с соседом лад!
     - Нет  ничего лучше,  -  с  такой же  важностью поддержал его  старый
Вильк.
     - Бывает и так,  -  продолжал Мацько,  -  что надо человеку в дальний
путь отправляться и жаль ему уехать,  не простясь с соседом,  с которым он
не в ладу жил.
     - Спасибо на добром слове.
     - Не на одном только слове, я ведь и приехал к вам.
     - От души рады вас видеть. Милости просим хоть каждый день.
     - Рад бы и  я  принять вас в Богданце,  как подобает принимать людей,
которые знают, что такое рыцарская честь, да в дорогу тороплюсь.
     - На войну или в святые места?
     - Да  уж  лучше бы  на  войну или  в  святые места,  а  то  хуже -  к
крестоносцам.
     - К крестоносцам? - в один голос вскричали отец и сын.
     - Да!  -  подтвердил Мацько. - А кто едет к ним, не будучи им другом,
тому лучше и с богом,  и с людьми примириться, чтобы не лишиться не только
жизни, но и вечного спасения.
     - Удивительное дело!  -  воскликнул старый Вильк. - Не встречал я еще
человека, который не терпел бы от них обид и утеснении.
     - Так  и  все наше королевство!  -  прибавил Мацько.  -  Ни  Литва до
святого крещения,  ни татары не причиняли нашему королевству столько обид,
сколько эти дьяволы-монахи.
     - Истинная правда,  но только,  знаете, терпели мы, терпели, а теперь
уж невмочь, пора кончать с ними, да вот так!
     И старик плюнул в кулак, а сын прибавил:
     - Только так.
     - Так-то оно так,  да вот когда?  Не нашего ума это дело,  королю оно
виднее.  Может,  скоро это будет, а может, и не скоро... Один бог знает, а
покуда мне надо ехать к ним.
     - Не с выкупом ли за Збышка?
     Когда старый Вильк упомянул имя  Збышка,  сын  мгновенно побледнел от
ненависти и лицо его приняло враждебное выражение.
     Но Мацько спокойно ответил:
     - Может, и с выкупом, но только не за Збышка.
     Любопытство обоих хозяев Бжозовой было еще больше возбуждено.
     - Это ваша воля,  -  не  выдержал старик,  -  сказать или не сказать,
зачем вы туда едете.