придворные,
ибо никто не сомневался, что от такого дара снизойдет благодать на всех, а
может,  и на целое княжество.  Збышко тоже был счастлив, ему казалось, что
война должна вспыхнуть тотчас после краковских торжеств.


                                    IV

     Было уже далеко за полдень,  когда княгиня со своей свитой выехала из
гостеприимного Тынца в Краков.  Рыцари в те времена, направляясь в гости к
знатной особе, при въезде в большой город или замок надевали часто бранные
доспехи.  Правда,  искони так повелось, что, проехав ворота, рыцарь должен
был тотчас снять доспехи,  причем в замке сам хозяин,  по обычаю,  говорил
гостю:  <Снимите доспехи,  благородный рыцарь,  ибо вы прибыли к друзьям>.
Все  же въезд в полном боевом снаряжении почитался более пышным и возвышал
рыцаря в глазах окружающих.  Ради этой пышности и Мацько со Збышком надели
добытые  у фризских рыцарей великолепные панцири и наплечники,  блестящие,
сверкающие,  протканные по краям золотом.  Миколай из Длуголяса, который и
свету  повидал на своем веку,  и на рыцарей насмотрелся,  да к тому же был
весьма искушен в военном деле,  тотчас признал работу  славнейших  в  мире
миланских  бронников;  выковать  себе такую броню могли лишь самые богатые
рыцари,  и стоила она целого состояния.  Он заключил отсюда,  что фризские
рыцари принадлежали у себя, видно, к знати, и с тем большим уважением стал
глядеть на Мацька и Збышка. Одни только шлемы у них, хоть и не плохие, все
же не были такими богатыми, зато рослые кони, покрытые красивыми попонами,
возбудили у придворных удивление  и  зависть.  Сидя  в  непомерно  высоких
седлах,  Мацько и Збышко с высоты взирали на весь двор. Они держали в руке
по длинному копью,  на боку у них  висел  меч,  у  седла  торчала  секира.
Правда,  щиты  они  удобства  ради оставили на повозках,  но и без щитов у
обоих был такой вид, точно они не в город ехали, а выступали в бой.
     Оба они держались неподалеку от коляски,  в которой на заднем сиденье
ехала княгиня с  Данусей,  а  на  переднем почтенная придворная дама Офка,
вдова  Кристина из  Яжомбкова,  и  старый Миколай из  Длуголяса.  Дануся с
большим любопытством глядела на закованных в латы рыцарей,  а княгиня то и
дело вынимала из-за пазухи ковчежец с реликвией и подносила его к устам.
     - Страх  как  любопытно взглянуть на  косточку  там,  в  середине,  -
произнесла наконец она, - но сама я не открою ковчежец, чтобы не оскорбить
святого. Пусть откроет епископ в Кракове.
     - Э,  лучше уж не выпускать его из рук,  - заметил осторожный Миколай
из Длуголяса, - уж очень это соблазнительная штука.
     - Может,  вы и правы,  -  после короткого раздумья сказала княгиня, а
затем  прибавила:  -  Давно  никто  не  доставлял мне  такой радости,  как
достойный аббат,  и  своим подарком,  и  тем,  что рассеял мой страх перед
святынями крестоносцев.
     - Мудрые и справедливые речи он говорил, - сказал Мацько из Богданца.
- Были и  под Вильно всякие святыни у  крестоносцев,  уж  очень они хотели
убедить чужих,  что воюют с язычниками.  И что же? Увидели наши, что ежели
поплевать в кулак да рубнуть сплеча секирой,  так и шлем и голова пополам.
Грех сказать,  святые помогают, но только тем, кто с именем божиим идет на
бой за правое дело.  Так вот я  и думаю,  милостивейшая пани,  что случись
великая война,  то,  хоть  все  немцы  станут крестоносцам на  помощь,  мы
разобьем их наголову,  потому народ наш велик,  да и  силы в  костях Иисус
Христос даровал нам побольше.  Что ж до святынь, то разве в Свентокшижском
монастыре нет у нас древа креста господня?
     - Правда, истинная правда, - сказала княгиня. - Но у нас оно хранится
в монастыре, а они свое в случае надобности возят с собой.
     - Все едино! Нет пределов для всемогущего.
     - Так  ли  это,  скажите?  -  спросила княгиня,  обращаясь к  мудрому
Миколаю из Длуголяса.
     - Любой епископ это подтвердит, - ответил тот. - До Рима тоже далеко,
а ведь папа миром правит. Что же говорить о боге?
     Эти слова окончательно успокоили княгиню,  и она перевела разговор на
Тынец и его красоты.  Мазуры дивились не только богатству монастыря,  но и
богатству,  и красоте всего края, по которому они сейчас проезжали. Кругом
раскинулись  большие  зажиточные  села  с  густыми садами;  они опоясались
липовыми рощами;  на липах виднелись гнезда аистов,  а пониже - борти  под
соломенными стрешками.  По обе стороны большой дороги тянулись нивы. Ветер
клонил по временам еще зеленое море хлебов,  в котором, как звезды в небе,
мелькали  светло-синие  васильки  и красные маки.  Далеко за полями темнел
кое-где хвойный лес,  веселили взор залитые солнечным  блеском  дубравы  и
ольшаники, травянистые сырые луга, где над болотцами кружили чибисы; а там
снова холмы, облепленные хатами, снова поля; видно, жило тут много народу,
любившего  трудиться  на  земле,  -  и весь край,  насколько хватает глаз,
казался землею обетованной, обителью спокойствия и счастья.
     - Это земли короля Казимира,  -  сказала княгиня.  - Жить бы тут и не
умирать.
     - И Христос такой земле улыбается,  - заметил Миколай из Длуголяса, -
и благословение божие почиет над нею;  да и как же может быть иначе,  коли
тут,  когда ударят в колокола, не найдешь уголка, куда бы не донесся звон!
Известно,  что злые духи этого не  терпят и  бегут в  глухие боры к  самой
венгерской границе.
     - Вот мне и  удивительно,  -  вмешалась в  разговор пани Офка,  вдова
Кристина  из  Яжомбкова,   -   как  это  Вальгер  Прекрасный,   о  котором
рассказывали монахи,  может являться в Тынце, где семь раз на дню звонят в
колокола.
     Миколай на минуту смешался и только после некоторого раздумья сказал:
     - Неисповедим промысл божий,  это  первое,  ну,  а  потом  примите во
внимание, что Вальгер всякий раз получает на то особое соизволение.
     - По  мне,  все едино,  только я  все-таки рада,  что мы  не ночуем в
монастыре.  Да  я  бы,  верно,  умерла  со  страху,  явись  мне  вдруг  из
преисподней этот великан.
     - Ну, это еще как сказать. Говорят, будто он писаный красавец.
     - Да будь он раскрасавец,  не хочу я  его поцелуя -  у  него ведь рот
серой пышет.
     - А откуда вы знаете, что ему тотчас захотелось бы вас поцеловать?
     При  этих словах княгиня,  а  за  нею  пан  Миколай и  оба  рыцаря из
Богданца разразились смехом.  Их примеру последовала и  Дануся,  хоть и не
знала толком,  чему они смеются.  Тогда Офка, повернувшись лицом к Миколаю
из Длуголяса, в гневе сказала:
     - Да уж, по мне, лучше он, чем вы.
     - Эй, не выкликайте волка из лесу, - весело ответил мазур, - ведь он,
дьявол, часто шатается по большой дороге между Краковом и Тынцем, особенно
к ночи; а ну, как услышит вас да явится в образе великана?
     - Сгинь, сгинь, сатана! - воскликнула Офка.
     В эту минуту Мацько из Богданца, который, сидя верхом на рослом коне,
видел дальше,  чем  княгиня и  ее  спутники,  сидевшие в  карете,  натянул
поводья и сказал:
     - Господи боже мой, да что же это такое?
     - Что там?
     - Из-за холма навстречу нам выезжает какой-то великан.
     - Свят,  свят,  с нами крестная сила!  -  воскликнула княгиня.  -  Не
болтайте попусту бог весть что!
     Но Збышко приподнялся на стременах и сказал:
     - Клянусь всеми святыми, это великан. Не иначе как Вальгер!
     При этих словах возница в страхе осадил лошадей и, не выпуская из рук
вожжей, начал креститься, так как и он уже заметил со своих козел впереди,
на ближайшем холме, гигантскую фигуру всадника.
     Княгиня привстала было,  но тотчас же села, переменившись от испуга в
лице; Дануся спрятала голову в складках ее платья. Придворные и песенники,
которые ехали  верхом за  княгиней,  услыхав зловещее имя,  сбились толпой
вокруг ее  кареты.  Мужчины еще  как  будто  смеялись,  хоть  в  глазах их
светилась тревога,  но  дамы  побледнели;  только  Миколай  из  Длуголяса,
который и на коне бывал, и под конем бывал, по-прежнему хранил безмятежное
выражение; желая успокоить княгиню, он сказал:
     - Не бойтесь,  милостивейшая пани. Ведь солнце еще не село, а хоть бы
и ночь уже наступила, святой Птоломей справится с Вальгером.
     Тем временем незнакомый всадник, поднявшись на косогор, осадил коня и
замер на  месте.  Он  был ясно виден в  лучах заходящего солнца и  казался
действительно великаном.  Расстояние между ним и свитой княгини составляло
не более трехсот шагов.
     - Отчего же он стоит? - спросил один из песенников.
     - Оттого, что и мы стоим, - ответил Мацько.
     - Он смотрит так,  точно хочет кого-нибудь выбрать из нас,  - эаметил
другой песенник.  - Знал бы я, что это не злой дух, а человек, подъехал бы
да хватил его лютней по голове.
     Женщины совсем перепугались и начали громко молиться.  Збышко,  желая
похвастаться перед княгиней и Данусей своею отвагой, сказал:
     - А я поеду. Что мне Вальгер!
     Дануся закричала со слезами:
     - Збышко! Збышко!
     Но он тронул коня и погнал его вперед,  уверенный, что, даже встретив
подлинного Вальгера, пронзит его насквозь копьем.
     А Мацько, у которого были острые глаза, сказал:
     - Он  кажется  великаном оттого,  что  стоит  на  холме.  Здоровенный
детина, но самый обыкновенный человек - и только. Эва! Поеду и я, а то как
бы у Збышка не дошло с ним дело до ссоры.
     Тем временем Збышко,  пустив коня во всю рысь,  раздумывал,  сразу ли
наставить копье или подъехать поближе и  поглядеть сперва,  что же  это за
человек стоит на холме.  Он решил сперва поглядеть и тотчас убедился,  что
поступил правильно,  так  как по  мере приближения незнакомец на  глазах у
него становился все меньше и меньше. Высоченный детина, он сидел верхом на
коне,  еще  более  рослом,  чем  жеребец  под  Збышком,  но  был  не  выше
человеческого роста.  К  тому же  он был без доспехов,  в  бархатной шапке
колоколом и  в  белом  полотняном плаще,  предохраняющем от  пыли,  из-под
которого выглядывал зеленый  кафтан.  Всадник стоял  на  холме  и,  подняв
голову,  молился.  Видно,  и  коня он  остановил для  того,  чтобы кончить
вечернюю молитву.
     <Хорош Вальгер, нечего сказать!> - подумал юноша.
     Он подъехал уже так близко,  что мог бы достать незнакомца копьем; но
тот,  увидев рыцаря в  великолепных доспехах,  благожелательно улыбнулся и
сказал:
     - Слава Иисусу Христу!
     - Во веки веков!
     - А что там, под горой, не княгиня ли мазовецкая со свитой?
     - Она самая.
     - Так это вы едете из Тынца?
     Однако ответа не последовало, потому что Збышко в это самое мгновение
был  так ошеломлен,  что даже не  расслышал вопроса.  С  минуту времени он
стоял окаменелый, не веря собственным глазам, - в какой-нибудь сотне шагов
от  незнакомца он  увидел  десятка полтора всадников с  рыцарем во  главе,
который ехал впереди их,  закованный в  блестящие латы,  в  белом суконном
плаще  с  черным крестом и  в  стальном шлеме с  пышным павлиньим чубом на
гребне.
     - Крестоносец! - прошептал Збышко.
     При  виде  крестоносца Збышко  подумал,  что  это  бог,  услышав  его
молитву,  посылает ему в своем милосердии того самого немца,  о котором он
просил в  Тынце,  что надо воспользоваться милостью божией;  не  колеблясь
поэтому ни единой минуты,  не успев даже додумать до конца все эти мысли и
прийти в себя от изумления,  он пригнулся в седле, вытянул на высоте в пол
конского уха копье и издав родовой клич: <Грады! Грады!> - понесся во весь
опор на крестоносца.
     Тот тоже изумился,  придержал коня и,  не хватаясь за копье,  которое
торчало у его ноги,  воззрился на всадника, как бы недоумевая, неужели тот
и в самом деле хочет напасть на него.
     - Наставляй копье! - кричал Збышко, вонзая в бока коню железные концы
стремян. - Грады! Грады!
     Расстояние между Збышком и крестоносцем стало уменьшаться.  Видя, что
всадник и впрямь мчится на него,  крестоносец вздыбил коня и схватился  за
оружие; казалось, копье Збышка вот-вот разлетится от удара в грудь рыцаря;
но вдруг чья-то рука переломила его,  как сухую тростинку,  у  самой  руки
Збышка, затем та же рука с такой страшной силой натянула поводья его коня,
что тот всеми четырьмя копытами врылся в землю и стал как вкопанный.
     - Что ты делаешь,  безумец?  -  раздался густой грозный голос.  -  Ты
покушаешься на жизнь посла, ты оскорбляешь короля!
     Збышко взглянул на  незнакомца и  узнал в  нем  того самого великана,
которого приняла за Вальгера свита княгини и  испугались все ее придворные
дамы.
     - Пусти меня на немца! Кто ты такой? - воскликнул Збышко, хватаясь за
рукоять секиры.
     - Убери секиру!  Ради всего святого! Убери секиру, говорю тебе, не то
я  сброшу тебя  с  коня!  -  еще  более грозно закричал незнакомец.  -  Ты
оскорбил его величество короля и будешь предан суду.
     Затем,  повернувшись  к  всадникам,  сопровождавшим  крестоносца,  он
крикнул:
     - Ко мне!
     Но  тут подоспел Мацько,  лицо которого выражало тревогу и  гнев.  Он
тоже прекрасно понимал, что Збышко совершил безрассудный поступок, который
может иметь для него дурные последствия;  однако готов был вступить в бой.
Неизвестного рыцаря и  крестоносца сопровождало не более полутора десятков
всадников,  вооруженных копьями или  самострелами,  так  что двое рыцарей,
закованных в  броню,  могли сразиться с  ними не без надежды на победу.  К
тому же Мацько подумал,  что если уж в будущем им грозит суд,  то,  может,
лучше уйти от него,  прорвавшись сквозь кучку всадников,  и укрыться потом
где-нибудь, пока не пронесет тучу. Лицо у него перекосилось, он стал похож
на  волка,  готового укусить,  и,  втиснувшись на  коне  между  Збышком  и
незнакомцем, спросил, хватаясь за меч:
     - Кто такой? По какому праву?
     - По такому праву,  -  возразил незнакомец,  - что король повелел мне
следить за безопасностью этих мест, а зовут меня Повала из Тачева.
     Взглянув на  рыцаря,  Мацько и  Збышко тут  же  вложили в  ножны свои
наполовину вынутые мечи и опустили головы.  Не страх их объял,  нет, - они
склонили головы  перед  славным и  хорошо  известным им  именем  Повалы из
Тачева,   родовитого  шляхтича  и  могущественного  вельможи,   владевшего
обширными землями под Радомом,  и  в  то  же время одного из самых славных
рыцарей королевства.  Певцы воспевали его  в  песнях как  образец отваги и
чести,  прославляя его имя наравне с  именами Завиши из Гарбова и Фарурея,
Скарбека из Гуры и Добка из Олесницы, Яська Нашана, Миколая из Москожова и
Зындрама из Машковиц.  К  тому же он в эту минуту представлял до некоторой
степени  особу  короля,  и  напасть на  него  было  равносильно тому,  что
положить голову на плаху.
     Опомнившись, Мацько с почтительностью в голосе сказал:
     - Честь и хвала вам, пан рыцарь, вашей отваге и славе.
     - Хвала и вам,  пан рыцарь, - ответил Повала, - хоть я и предпочел бы
познакомиться с вами не при таких тяжелых обстоятельствах.
     - Это почему же тяжелых? - спросил Мацько.
     Но Повала обратился к Збышку:
     - Что  же  ты,  молодец,  натворил?  На  большой дороге,  под боком у
короля, учинил нападение на посла! Да знаешь ли ты, что ждет тебя за это?
     - Он напал на посла по молодости и по глупости,  - возразил Мацько, -
больно прыток,  думать не любит. Но вы не станете судить его сурово, когда
я расскажу вам все дело.
     - Не я его буду судить. Мое дело только заковать его...
     - Как заковать? - окинув всех мрачным взглядом, спросил Мацько.
     - По повелению короля.
     После этих слов воцарилось молчание.
     - Он шляхтич, - произнес наконец Мацько.
     - Тогда пусть поклянется рыцарской честью, что явится на суд.
     - Клянусь честью! - воскликнул Збышко.
     - Хорошо. Как вас зовут?
     Мацько назвал свое имя и герб.
     - Если вы из свиты княгини Анны Дануты, то просите ее ходатайствовать
за вас перед королем.
     - Нет,  мы  не придворные.  Мы едем из Литвы от князя Витовта.  И  уж
лучше бы  нам  не  встречаться ни  с  каким двором!  От  этой встречи беда
стряслась над хлопцем.
     И Мацько стал рассказывать обо всем,  что случилось в корчме,  -  и о
том,  как они встретились со двором княгини,  и о том, как Збышко дал свой
обет.  Тут старик внезапно так разгневался на  племянника,  по легкомыслию
которого они  попали  в  столь  тяжкую  беду,  что,  повернувшись к  нему,
воскликнул:
     - Лучше б тебе под Вильно погибнуть! О чем только ты думал, щенок?
     - Да ведь я,  - ответил Збышко, - давши обет, помолился Иисусу, чтобы
он послал мне немцев,  и  дары ему пообещал.  Ну,  как завидел я  павлиньи
перья да плащ с черным крестом,  тотчас голос услышал в душе:  <Бей немца,
это чудо!> Вот я и бросился на него, - да и кто бы не бросился?
     - Послушайте, - прервал Збышка Повала. - Я не желаю вам зла, ибо ясно
вижу,  что юноша провинился не  столько по злобе,  сколько по легкомыслию,
свойственному его возрасту.  Я  бы  рад ничего не  видеть и  ехать дальше,
будто вовсе ничего не случилось. Но только сделать это я могу, если комтур
пообещает,  что не пожалуется королю.  Попросите его об этом: может, и ему
жаль станет хлопца.
     - Лучше под суд идти, чем кланяться крестоносцу! - воскликнул Збышко.
- Недостойно это моей шляхетской чести.
     Повала из Тачева сурово посмотрел на него и сказал:
     - Нехорошо ты  поступаешь.  Старшие лучше тебя знают,  что достойно и
что недостойно рыцарской чести.  Меня народ тоже знает,  и все-таки, скажу
тебе, я не постыдился бы за такое дело попросить прощения.
     Збышко смешался, но, оглядевшись кругом, сказал:
     - Земля тут ровная,  вот бы только немного утоптать ее. Чем просить у
немца прощения,  лучше мне сразиться с  ним конному или пешему,  на смерть
или на неволю.
     - Глупец!  -  прервал его Мацько. - Как ты можешь сразиться с послом?
Ни тебе с ним, ни ему с таким молокососом драться нельзя. - И он обратился
к Повале: - Простите, благородный рыцарь. Мальчишка за войну совсем от рук
отбился,  и пусть уж он лучше с немцем не разговаривает,  а то еще нанесет
ему новое оскорбление.  Я с ним буду говорить,  я его буду просить, а если
после  окончания  посольства  комтур  захочет  вступить  на   ристалище  в
единоборство, то и я сражусь с ним.
     - Это рыцарь знатного рода и со всяким не станет драться,  - возразил
Повала.
     - Как так?  Что же,  я  не ношу пояса и  шпор?  Со мною и князь может
выйти на поединок.
     - Это верно, но вы ему этого не говорите, разве только если он сам об
этом заговорит,  а  то я боюсь,  как бы он на вас не разгневался.  Ну,  да
поможет вам господь бог.
     - Пойду за тебя отдуваться,  -  сказал Мацько Збышку. - Ну, погоди же
ты у меня!
     И  он подъехал к крестоносцу,  который остановился в нескольких шагах
от них и,  сидя неподвижно, словно чугунный монумент, на своем рослом, как
верблюд,  коне,  с величайшим равнодушием слушал весь разговор.  За долгие
годы войны Мацько научился кое-как изъясняться по-немецки и стал теперь на
родном языке комтура рассказывать ему  обо  всем происшедшем,  ссылаясь на
молодость и горячность своего племянника,  которому почудилось,  будто это
сам  бог  послал  ему  рыцаря с  павлиньим чубом;  старик наконец попросил
крестоносца извинить Збышка.
     Лицо  комтура даже не  дрогнуло.  Прямой и  неподвижный,  он,  подняв
голову,  с  таким равнодушием и  вместе с тем презрением смотрел на Мацька
стальными глазами,  точно перед ним был не  рыцарь и  даже не  человек,  а
заборный столб. Владелец Богданца заметил это и хотя оставался по-прежнему
вежливым,  но  в  душе,  видно,  стал возмущаться;  он  говорил все  более
принужденно,  и  загорелые щеки его покрылись румянцем.  Было видно,  что,
столкнувшись с  такой  холодной надменностью,  он  с  трудом сдерживается,
чтобы не заскрежетать зубами и не разразиться негодованием.
     Это не  ускользнуло от внимания Повалы,  и,  будучи человеком доброго
сердца,  рыцарь решил прийти Мацьку на п