омощь.  В молодости, когда он тоже
искал  рыцарских приключений при  венгерском,  австрийском,  бургундском и
чешском дворах и имя его прославилось по свету,  Повала научился немецкому
языку и  сейчас обратился к  Мацьку на  этом  языке тоном примирительным и
вместе с тем нарочито шутливым:
     - Видите,  пан рыцарь,  благородный комтур полагает, что все это дело
пустое и слов не стоит тратить. Не в одном нашем королевстве, везде отроки
безрассудны, но рыцарь, да еще такой, не станет воевать с детьми с мечом в
руках или преследовать их по закону.
     Лихтенштейн при  этих  словах  встопорщил свои  рыжеватые усы  и,  не
проронив ни слова, тронул коня и поехал вперед, минуя Мацька и Збышка.
     От слепой ярости у  них волос стал дыбом под шлемами и рука рванулась
к мечу.
     - Погоди же ты, тевтонский пес, - процедил сквозь зубы старший рыцарь
из  Богданца,  -  уж  теперь-то я  найду тебя,  только бы ты перестал быть
послом.
     Но Повала, который тоже кипел уже гневом, сказал:
     - Это потом.  А  сейчас пусть за  вас заступится княгиня,  иначе быть
беде.
     Он  поехал за крестоносцем,  остановил его,  и  некоторое время они с
жаром о чем-то говорили.  Мацько и Збышко заметили, что немецкий рыцарь не
взирал  на  Повалу  с  такой  надменностью,  как  на  них,  и  еще  больше
разгневались.  Через минуту Повала вернулся и,  подождав, пока крестоносец
отъедет подальше, сказал им:
     - Я  просил за вас,  но это не человек,  а  камень.  Он говорит,  что
только  тогда  не  станет  жаловаться,  когда  вы  сделаете все,  чего  он
пожелает...
     - Чего же он желает?
     - Он  мне  так  сказал:  <Я  задержусь,  чтобы приветствовать княгиню
мазовецкую,  а они,  говорит, пусть подъедут, пусть спешатся, пусть снимут
шлемы и,  стоя с обнаженными головами,  пусть попросят прощения, тогда я и
дам им ответ>.
     Тут Повала бросил быстрый взгляд на Збышка и прибавил:
     - Тяжело это шляхтичам... я понимаю, но должен предостеречь тебя, что
если ты  этого не  сделаешь,  кто знает,  что ждет тебя:  быть может,  меч
палача.
     Лица у Мацька и Збышка стали каменные. Снова воцарилось молчание.
     - Ну, так как же? - спросил Повала.
     Со спокойствием и  с  такой суровостью,  точно за одну минуту он стал
старше на двадцать лет, Збышко ответил:
     - Что ж! Все мы под богом ходим.
     - То есть как?
     - Да так,  что,  будь я о двух головах и руби мне палач обе головы, -
все равно честь у меня одна, и не годится мне позорить ее.
     При этих словах Повала посуровел и, обратившись к Мацьку, спросил и у
него:
     - А вы что скажете?
     - Я  скажу,  -  мрачно ответил Мацько,  -  что с малых лет воспитывал
хлопца...  На  нем наш род стоит,  потому что я  уже стар,  но он не может
этого сделать, пусть даже ему суждено погибнуть.
     При  этом  суровое лицо  Мацька дрогнуло,  и  сердце его  наполнилось
внезапно такой любовью к племяннику, что он обнял его своими закованными в
броню руками и воскликнул:
     - Збышко! Збышко!
     Молодой рыцарь даже удивился и, сжав в объятиях дядю, сказал:
     - А я и не знал, что вы так меня любите!..
     - Я вижу,  вы настоящие рыцари, - сказал растроганный Повала, - и раз
хлопец поклялся мне честью, что явится на суд, я не стану надевать на него
цепи: таким людям, как вы, можно верить. Вы не отчаивайтесь. Немец в Тынце
денек погуляет, так, что я увижу короля раньше и доложу обо всем этом деле
так, чтобы он не очень разгневался. Счастье, что я успел переломить копье,
великое счастье!
     Но Збышко возразил ему:
     - Уж  коли  не  миновать  мне  платиться головой,  то  хоть  было  бы
утешение, что я кости поломал крестоносцу.
     - Свою честь ты умеешь защищать,  а того не можешь понять, что навлек
бы позор на весь наш народ! - нетерпеливо возразил Повала.
     - Понимать-то я понимаю, - ответил Збышко, - потому-то мне и жаль...
     Тогда Повала обратился к Мацьку:
     - Знаете,   пан   рыцарь,   коли  удастся  вашему  хлопцу  как-нибудь
отвертеться от  суда,  придется вам  колпачок ему  на  голову надеть,  как
ловчему соколу. Иначе не умереть ему собственной смертью.
     - Ему бы и удалось отвертеться,  кабы вы, пан рыцарь, пожелали скрыть
все от короля.
     - А что же мне с немцем делать? Ведь рот-то ему не заткнешь!
     - Верно! Верно!..
     Ведя  такой  разговор,  они  повернули назад к  свите княгини.  Слуги
Повалы,  которые раньше ехали с  людьми Лихтенштейна,  следовали теперь за
ними.  Издали было видно,  как среди мазурских шапок покачиваются на ветру
павлиньи перья крестоносца и сверкает на солнце его шлем.
     - Удивительный народ эти крестоносцы,  -  как будто в раздумье сказал
рыцарь из Тачева.  - Когда крестоносцу круто приходится, он жалостлив, как
францисканец, смирен, как ягненок, и сладок, как мед, - лучше его на свете
не сыщешь.  Но стоит ему только увидеть, что сила на его стороне, никто не
станет так пыжиться,  как он,  и ни у кого ты не встретишь меньше жалости.
Видно, господь не сердце дал им, а камень. Насмотрелся я всякого люда и не
раз видел,  как щадит слабого настоящий рыцарь,  говоря себе: <Не прибудет
мне  чести  от  того,  что  я  побью  лежачего>.  А  крестоносец тут-то  и
свирепеет.  Держи его за шиворот и не пускай,  иначе горе тебе! Вот и этот
посол хочет,  чтобы вы и прощенья у него попросили, и сраму натерпелись. И
я рад, что не бывать этому.
     - Не бывать! - воскликнул Збышко.
     - Смотрите, как бы он не заметил, что вы удручены, а то обрадуется.
     Тут они подъехали к  княжеской свите и  присоединились к  ней.  Посол
крестоносцев,  увидев их,  сразу принял надменный и презрительный вид,  но
они  будто  и  не  замечали его.  Збышко поехал рядом с  Данусей и  весело
заговорил с  нею о том,  что с холма уже ясно виден Краков,  а Мацько стал
рассказывать одному  из  песенников о  необычайной силе  пана  из  Тачева,
который, как сухой стебель, переломил в руке Збышка копье.
     - Зачем же он его переломил? - спросил песенник.
     - Да хлопец напал на крестоносца, но только так, смеха ради.
     Песеннику,  который был  шляхтичем,  человеком бывалым,  такая  шутка
показалась не очень благопристойной,  но, видя, что Мацько говорит о ней с
легкостью,  он  тоже не  придал ей  особого значения.  Меж тем немцу такое
поведение пришлось не  по нутру.  Он поглядел раз-другой на Збышка,  затем
перевел взгляд на Мацька и понял наконец,  что они и не подумают спешиться
и  умышленно не  обращают на  него  внимания.  Тогда  глаза его  сверкнули
стальным блеском, и он тут же стал прощаться...
     Когда он тронул коня,  рыцарь из Тачева не удержался и  сказал ему на
прощанье:
     - Поезжайте смело, храбрый рыцарь. Край наш спокойный, и никто на вас
не нападет, разве какой-нибудь шутник-мальчишка...
     - Хоть и  удивительные у  вас обычаи,  но я не защиты искал у вас,  а
хотел побыть в вашем обществе,  - отрезал Лихтенштейн. - Впрочем, надеюсь,
что мы еще встретимся и при здешнем дворе, и в другом месте...
     В  последних словах  прозвучала как  будто  скрытая  угроза,  поэтому
Повала сурово бросил:
     - Даст бог...
     Тут он поклонился, отвернулся и, пожав плечами, сказал вполголоса, но
так, чтобы услышали те, кто стоял поближе к нему:
     - Мозгляк!  Поддел бы тебя копьем да поднял на воздух, чтоб ты ногами
поболтал у меня, покуда я <Отче наш> трижды прочту!
     И он заговорил с княгиней,  с которой был хорошо знаком.  Анна Данута
спросила,  что он здесь делает,  он доложил ей,  что, по повелению короля,
ездит  по  дорогам,  чтобы  поддержать порядок в  округе,  где  в  связи с
наплывом гостей,  съезжающихся отовсюду в  Краков,  легко  может произойти
какая-нибудь стычка.  В  доказательство этого  Повала рассказал о  случае,
свидетелем которого он оказался.  Подумав,  однако,  что попросить княгиню
заступиться за Збышка можно попозже,  когда в этом будет нужда, и не желая
портить общее веселье, он в своем рассказе не придал происшествию большого
значения.  Княгиня даже посмеялась над Збышком,  которому так не терпелось
добыть павлиньи чубы,  другие же,  узнав о  том,  что пан из  Тачева одной
рукой переломил копье, дивились его силе.
     Рыцарь, будучи человеком немного тщеславным,  в душе  радовался,  что
его хвалят,  и сам стал рассказывать о своих подвигах,  которые прославили
его имя,  особенно в Бургундии,  при дворе  Филиппа  Смелого*.  Как-то  на
турнире,  когда  у  него  переломилось  копье,  он  обхватил руками одного
арденнского рыцаря,  вытащил его из седла  и  подбросил  вверх  на  высоту
копья, хотя арденец весь был закован в броню. Филипп Смелый подарил ему за
это золотую цепь,  а королева - бархатный башмачок,  который он с той поры
носил на шлеме.
     _______________
          * Ф и л и п п  С м е л ы й  (1342 - 1404) - бургундский герцог с
     1363 г.

     Услышав об этом,  все пришли в изумление, только Миколай из Длуголяса
сказал:
     - Обабились мы,  нет уж нынче таких богатырей,  как в  моей молодости
или в  те времена,  о каких рассказывал мой отец.  Случится нынче шляхтичу
кольчугу  разодрать,  самострел натянуть без  рукояти  или  железный тесак
пальцами скрутить,  и уж он почитает себя богатырем и кичится своею силой.
А в старину это девушки делали.
     - Оно конечно,  ничего не скажешь,  в  старину народ был покрепче,  -
ответил Повала,  - но и сейчас богатыри найдутся. Мне господь немалую силу
дал  в  костях,  и  все-таки я  не  почитаю себя самым сильным человеком в
королевстве.  Видали ли вы,  ваша милость, когда-нибудь Завишу из Гарбова?
Этот меня одолел бы.
     - Видал.  Плечи у  него  широкие,  как  тот  брус,  на  котором висит
краковский колокол.
     - А  Добко  из  Олесницы?  Однажды  на  турнире,  который крестоносцы
устроили в Торуне,  он положил двенадцать рыцарей, к чести и славе своей и
народа нашего.
     - Ну,  пан  Повала,  наш  мазур Сташек Цђлек* посильнее был и вас,  и
Завиши,  и Добка.  Рассказывали,  будто,  зажав в кулаке свежую ветвь,  он
выжимал из нее сок**.
     _______________
          * С т а н и с л а в  Ц ђ л е к (до 1383 - 1437), сын мазовецкого
     воеводы Анджея,  учился в 1392 - 1402 гг.  в  Пражском  университете,
     позднее стал подканцлером и епископом, писал латинские стихи.
          ** Исторический факт. (Примеч. автора.)

     - Сок и я выжму! - воскликнул Збышко.
     Не успели его попросить об этом, как он подскакал к обочине дороги и,
сорвав с  дерева большую ветвь,  с такой силой сжал ее на глазах княгини и
Дануси, что на дорогу в самом деле стал капать сок.
     - Господи!  - вскричала тут Офка из Яжомбкова. - Не ходи ты на войну,
а то жалко будет, коли такой хлопец да пропадет до женитьбы...
     - Да, жалко будет! - помрачнев вдруг, повторил Мацько.
     Только Миколай из  Длуголяса да  княгиня засмеялись.  Прочие во  весь
голос превозносили силу Збышка,  ибо в  те  времена железный кулак ценился
превыше всего.  Придворные панны  кричали Дануське:  <Радуйся!>  -  и  она
радовалась,  хоть и  не  понимала толком,  какая ей  может быть корысть от
зажатого  в  кулаке  сучка.   Совершенно  позабыв  о  крестоносце,  Збышко
посматривал на  всех с  таким превосходством,  что  Миколай из  Длуголяса,
желая отрезвить его, сказал:
     - Зря ты силой своей похваляешься,  есть и покрепче тебя. Я не видел,
но  отец  мой  был  очевидцем  куда более замечательного события,  которое
произошло при дворе императора римского Карла*.  Поехал к нему в гости наш
король  Казимир с большой свитой,  и был в этой свите славный силач Сташко
Цђлек, сын воеводы Анджея. И стал как-то похваляться император, что есть у
него чех,  который может облапить и тут же задавить медведя. Устроили бой,
и чех задавил двух медведей подряд.  Наш король очень был озабочен, как бы
не пришлось ему уехать с позором.  <Мой Цђлек, - сказал он, - не даст себя
посрамить>.  Порешили  через  три  дня  устроить  единоборство.  Понаехало
знатных  дам  и  рыцарей,  и через три дня во дворе замка схватились чех с
Цђлеком;  только не долго они поборолись, потому не успели схватиться, как
Цђлек  сокрушил чеху хребет,  переломал ему ребра и к великой славе короля
только мертвым выпустил из рук**.  Прозванный с той поры Сокрушителем,  он
однажды  сам  один поднял на колокольню большой колокол,  который двадцать
горожан не могли сдвинуть с места.
     _______________
          * К а р л  IV  Люксембургский  (1316 - 1378)  был  императором с
     1347 г., чешским королем с 1346 г. Отец Вацлава и Сигизмунда.
          ** Исторический факт. (Примеч. автора.)

     - Сколько же ему было лет? - спросил Збышко.
     - Молодой был!
     Тем  временем Повала из  Тачева,  который ехал  по  правую сторону от
княгини,  наклонился наконец к  ней и шепотом сказал ей всю правду про то,
какой тяжелый произошел случай, и тут же попросил поддержать его, когда он
попытается вступиться за  Збышка,  который может тяжко поплатиться за свой
проступок.   Княгиня,   которой  полюбился  Збышко,   услышав  эту  весть,
опечалилась и очень встревожилась.
     - Краковский епископ всегда  рад  меня  видеть,  -  сказал Повала,  -
может,  мне удастся упросить его,  да и  королеву тоже,  однако чем больше
будет заступников, тем лучше для хлопца...
     - Если  только королева за  него заступится,  волос не  упадет с  его
головы, - сказала Анна Данута, - король весьма чтит ее и за благочестие, и
за  приданое,  особливо  ж  теперь,  когда  с  нее  смыто  позорное  пятно
бесплодия. Да! В Кракове сейчас любимая сестра короля, княгиня Александра,
- обратитесь к  ней.  Я  тоже сделаю все,  что могу,  но она королю родная
сестра, а я двоюродная.
     - Король и вас любит, милостивейшая пани.
     - Ах,  не  так,  -  с  некоторой  грустью  возразила княгиня,  -  мне
звенышко,  а ей целая цепочка;  мне лиса, а ей соболь. Никого из родных не
любит так король,  как Александру.  Нет того дня,  чтоб она ушла от него с
пустыми руками...
     Беседуя таким образом,  они приблизились к Кракову. На большой дороге
было  очень  людно  от  самого Тынца,  теперь же  всю  ее  запрудил народ.
Встречались тут шляхтичи в  сопровождении слуг -  кто в доспехах,  а кто в
летнем наряде и  в  соломенной шляпе.  Некоторые ехали  верхом,  другие на
повозках с женами и дочерьми, которые хотели посмотреть на давно обещанные
ристалища.  Кое-где  купцы загородили всю  дорогу своими телегами;  им  не
дозволялось объезжать Краков,  дабы  город не  остался без  пошлин.  Купцы
везли соль,  воск,  зерно,  рыбу,  кожи,  пеньку,  лес. Из города тянулись
телеги,  груженные сукнами,  бочками пива  и  всякими городскими товарами.
Краков был уже хорошо виден:  сады короля,  вельмож и горожан,  опоясавшие
кольцом весь  город,  за  ними  стены и  башни костелов.  Чем  ближе,  тем
оживленнее становилось движение,  а у городских ворот в толчее трудно было
проехать.
     - Вот это город!  Верно,  другого такого нет на всем свете,  - сказал
Мацько.
     - Вечно тут как на ярмарке,  -  сказал один из песенников. - Вы давно
здесь были?
     - Давненько.  Вот  и  дивлюсь,  будто в  первый раз  вижу,  потому мы
приехали из диких краев.
     - Говорят, при короле Ягайле Краков очень вырос.
     Это  была  правда:  со  времени  вступления на  трон  великого  князя
литовского  необозримые  литовские  и   русские  края   были  открыты  для
краковской торговли,  население Кракова день ото  дня росло,  он  богател,
застраивался и становился одним из крупнейших городов мира...
     - У крестоносцев города тоже хороши, - снова сказал толстый песенник.
     - Нам бы только туда попасть,  -  ответил Мацько.  -  Богатая была бы
добыча!
     Однако Повала думал совсем о  другом,  он  думал о  том,  что молодой
Збышко,  который провинился только по своей безрассудной горячности,  идет
прямо  в  пасть  волку.  Хотя  пан  из  Тачева в  дни  войны  был  суров и
непреклонен,  однако  в  богатырской  груди  его  билось  сердце  поистине
голубиной кротости,  и,  лучше всех прочих понимая, что ждет виновного, он
проникся к нему состраданием...
     - А я все думаю и думаю,  -  снова обратился он к княгине,  - сказать
или не  сказать обо всем королю.  Если крестоносец не  пожалуется,  то все
обойдется,  но если он захочет пожаловаться,  то,  может,  лучше сразу все
рассказать королю, чтобы он вдруг не разгневался...
     - Уж если крестоносец может кого погубить,  так непременно погубит, -
ответила княгиня. - Я только скажу сперва Збышку, чтобы он присоединился к
нашему двору. Может, нашего придворного король покарает не так сурово.
     С  этими словами она подозвала Збышка,  который,  узнав,  в чем дело,
соскочил с коня,  упал к ее ногам и с величайшей радостью согласился стать
ее  придворным не  столько ради  большей безопасности,  сколько ради того,
чтобы остаться поближе к Данусе...
     Тем временем Повала спросил у Мацька:
     - Где вы думаете остановиться?
     - На постоялом дворе.
     - На постоялых дворах же давно нет ни одного места.
     - Тогда мы заедем к знакомому купцу Амылею,  может,  он пустит нас на
ночлег...
     - А  я  вам  вот  что скажу:  поедемте ко  мне.  Ваш племянник мог бы
остановиться с придворными в замке, но лучше уж ему не попадаться под руку
королю.  Что сделаешь во  гневу,  того не сделаешь поостывши.  Вы,  верно,
станете делить свое добро,  повозки и  слуг,  а  для  этого надобно время.
Знаете, вам у меня будет хорошо и безопасно.
     Мацька несколько  встревожило  то,  что  Повала  так  печется  об  их
безопасности,  тем не менее он от всей души  поблагодарил  рыцаря,  и  они
въехали в город. При виде чудес, которые открылись их взору, он со Збышком
на минуту снова забыли о своих заботах.  В Литве и на границе  они  видали
только  кое-где  замки,  а из крупных городов - Вильно.  Плохо построенный
город этот был предан огню и обращен в  груду  развалин,  погребенных  под
пеплом;  здесь  же  каменные  купеческие  дома  были  подчас  великолепнее
тамошнего великокняжеского замка.  Встречалось,  правда,  много деревянных
домов,  но  и  они  поражали высотою стен и кровель и окнами из стеклянных
шариков,  оправленных в свинец,  которые так  отражали  сияние  заходящего
солнца, что можно было подумать, будто в доме пожар. Однако на улицах, что
поближе к рынку,  дома чуть не сплошь были из красного кирпича или  камня,
высокие,  с балконами и черными крестами на стенах. Они стояли рядами, как
солдаты в строю,  одни длинные,  другие поуже,  всего на девять локтей, но
все высокие,  со сводчатыми сенями,  часто с распятием или с иконой божьей
матери над воротами.  Были улицы, где виднелись два ряда домов, над ними -
полоса неба,  внизу - дорога,  сплошь вымощенная камнем, а по обе стороны,
насколько хватает глаз,  - склады,  склады,  богатые, полные самых лучших,
порой  удивительных,  а то и вовсе незнакомых товаров,  на которые Мацько,
привыкший  на  непрерывной  войне  захватывать  добычу,  смотрел   жадными
глазами.  Однако еще больше поражали Мацька и Збышка общественные здания*:
костел девы Марии на рынке,  Сукенницы,  ратуша с огромным  погребом,  где
продавалось свидницкое пиво,  снова костелы,  снова склады сукон, огромный
мерцаториум**,  предназначенный для иноземных купцов,  здание,  в  котором
хранились  городские  весы,  цирюльни,  бани,  медеплавильни,  воскотопни,
золотоплавильни,  сереброплавильни,  пивоварни, целые горы бочек около так
называемого  Шротамта - словом,  изобилие и богатство,  какие и не снились
человеку,  непривычному к городу,  даже если он был владетелем  небольшого
<городка>.
     ______________
          * Когда    Краков    стал   столицей   объединенного   польского
     государства,  были сооружены такие известные памятники старопольского
     зодчества,   как   М а р и а ц к и й   к о с т е л   (ХIII - ХV вв.),
     С у к е н н и ц ы  (здание цеха суконщиков, ХIV - ХVI вв.) и др.
          ** торг, гостиный двор (лат.).

     Повала пр