ью.
     А  чех  поднялся,  вытер  о  платье немца мизорикордию,  затем поднял
секиру и,  опершись на нее,  стал смотреть на более тяжелый и  упорный бой
своего рыцаря с братом Ротгером.
     Западные  рыцари  уже  привыкли к  удобствам и  роскоши,  а  меж  тем
шляхтичи Малой  и  Великой Польши,  а  также  Мазовии вели  еще  суровую и
простую жизнь,  и  даже иноземцы и  недоброжелатели удивлялись крепости их
здоровья,  стойкости их и закаленности. И теперь было уже ясно, что Збышко
так  же  превосходит крестоносца крепостью рук и  ног,  как его оруженосец
превосходил ван Криста;  но ясно уже было и  то,  что он молод и  уступает
противнику в искусстве боя.
     Хорошо еще,  что Ротгер избрал бой на  секирах,  так как этим оружием
нельзя было фехтовать.  Если бы  Збышко бился с  Ротгером на  коротких или
длинных мечах, когда надо было уметь рубить, колоть и отражать удары, то у
немца было бы  перед ним значительное преимущество.  Все же  по  движениям
Ротгера и по его уменью владеть щитом и сам Збышко,  и зрители поняли, что
это искусный и страшный противник,  который, видно, не впервые выступает в
таком поединке. Ротгер подставлял щит при каждом ударе Збышка и в то самое
мгновение,  когда секира обрушивалась на щит, слегка отдергивал его назад,
от  чего  даже  самый богатырский размах терял силу  и  Збышко не  мог  ни
просечь щит,  ни повредить его гладкую поверхность.  Ротгер то пятился, то
напирал на юношу,  делая это спокойно,  но с такой молниеносной быстротой,
что глазом трудно было уловить его движение.  Князь испугался за Збышко, и
лица рыцарей омрачились, так как им показалось, что немец умышленно играет
с  противником.  Иной раз он даже не подставлял щита,  но в  то мгновение,
когда Збышко наносил удар,  делал пол-оборота в  сторону так,  что  лезвие
секиры рассекало пустой воздух.  Это  было самое страшное,  так как Збышко
мог  потерять при  этом равновесие и  упасть,  и  тогда гибель его была бы
неизбежна.  Видел это и чех,  стоявший над заколотым Кристом; в тревоге за
своего господина он говорил про себя:  <Ей-ей, коли только он упадет, ахну
я немца обухом меж лопаток, чтобы тут и ему конец пришел>.
     Однако Збышко не падал,  он широко расставлял свои могучие ноги и при
самом сильном размахе удерживал на одной ноге всю тяжесть своего тела.
     Ротгер сразу  это  заметил,  и  зрители  ошибались,  думая   что   он
недооценивает  силу  своего противника.  Уже после первых ударов,  когда у
Ротгера,  несмотря на всю ловкость, с какой он отдергивал щит, правая рука
совсем онемела, он понял, что ему круто придется с этим юношей и что, если
он не собьет его ловким  ударом  с  ног,  бой  может  затянуться  и  стать
опасным.  Он  думал,  что при ударе в пустоту Збышко повалится в снег,  и,
когда этого не случилось,  его просто охватила тревога.  Из-под  стального
нашеломника  он  видел  сжатые  губы  и  ноздри  противника,  а  порой его
сверкающие  глаза,  и  говорил  себе,  что  этого  юношу  должна  погубить
горячность, что он забудется, потеряет голову и, ослепленный, будет больше
думать не о защите,  а о нападении.  Но он ошибся и в этом. Збышко не умел
уклоняться от ударов,  делая пол-оборота в сторону,  но он не забыл о щите
и,  занося секиру,  не открывал корпус больше,  чем следовало. Было видно,
что  внимание  его  удвоилось,  что,  поняв,  насколько  искусен  и  ловок
противник,  он не только не забылся,  а,  напротив,  сосредоточился,  стал
осторожнее,  и  в  ударах  его,  которые  становились  все сокрушительней,
чувствовался расчет,  на который в пылу боя способен не горячий,  а только
хладнокровный и упорный человек.
     Ротгер,  который побывал на  многих  войнах  и  участвовал во  многих
сражениях и поединках,  по опыту знал,  что бывают люди,  которые,  словно
хищные птицы,  созданы для битвы и, будучи от природы особенно одаренными,
как  бы  чутьем  угадывают то,  до  чего  другие доходят после  долгих лет
обучения.  Он сразу понял,  что имеет дело с таким человеком.  С первых же
ударов он  постиг,  что  в  этом  юноше  есть  нечто напоминающее ястреба,
который в  противнике видит только добычу и  думает только о  том,  как бы
впиться в нее когтями.  Как ни силен он был,  однако заметил, что и тут не
может сравняться со Збышком и  что если он лишится сил,  прежде чем успеет
нанести решительный удар,  то бой с  этим страшным,  хотя и менее искусным
юношей может  кончиться для  него  гибелью.  Подумав,  он  решил  биться с
наименьшим напряжением сил,  прижал к себе щит, не очень теснил противника
и не очень пятился,  ограничил движения и,  собрав все свои силы для того,
чтобы нанести решительный удар, ждал только удобного момента.
     Ужасный  бой  затягивался.  На  галерее  воцарилась  мертвая  тишина.
Слышались только то звонкие,  то глухие удары лезвий и  обухов о  щиты.  И
князю с  княгиней,  и  рыцарям,  и  придворным дамам было знакомо подобное
зрелище,  и все же сердца у всех сжались от ужаса.  Все поняли, что в этом
поединке противники вовсе не  хотят показать свою  силу,  свое искусство и
мужество,   что  они  охвачены  большей,   чем  обычно,  яростью,  большим
отчаянием, неукротимым гневом, неутолимой жаждой мести. На суд божий вышли
в  этом поединке,  с  одной стороны,  жестокие обиды,  любовь и безутешное
горе, с другой - честь всего ордена и непреоборимая ненависть.
     Меж  тем  посветлело бледное  зимнее  утро,  рассеялась серая  пелена
тумана,  и  луч  солнца  озарил голубой панцирь крестоносца и  серебристые
миланские доспехи Збышка.  В часовне зазвонили к обедне, и с первым ударом
колокола целые стаи галок слетели с  крыш,  хлопая крыльями и пронзительно
крича,  словно радуясь виду крови и трупа, который лежал уже неподвижно на
снегу.  Ротгер во  время боя повел на  него раз-другой глазами и  внезапно
почувствовал себя страшно одиноким.  Все глаза,  обращенные на него,  были
глазами  врагов.  Все  молитвы и  заклинания,  которые творили женщины,  и
обеты, которые давали они про себя, были за Збышка. И хотя крестоносец был
совершенно уверен,  что оруженосец Збышка не  бросится на него сзади и  не
нанесет ему предательского удара,  однако от  самого присутствия чеха,  от
близости его грозной фигуры Ротгера охватывала та невольная тревога, какая
охватывает людей при виде волка,  медведя или буйвола,  от  которого их не
отделяет решетка.  Он  не  мог противостоять этому чувству,  тем более что
чех,  следя за  ходом боя,  не  стоял на  месте:  он то забегал сбоку,  то
отступал назад,  то появлялся спереди,  наклоняя при этом голову и зловеще
глядя  на  Ротгера сквозь отверстия в  железном забрале,  а  порой как  бы
невольно поднимая окровавленное лезвие секиры.
     Усталость начала наконец одолевать крестоносца. Раз за разом он нанес
врагу два коротких,  но страшных удара,  целясь в правое его плечо; однако
тот с такой силой отразил их щитом, что рукоять задрожала в руке у Ротгера
и  он  вынужден был отпрянуть,  чтобы не  упасть.  С  этой поры он  только
отступал.  У него иссякали не только силы,  но и хладнокровие, и терпение.
При   виде  отступления  крестоносца  из   груди  зрителей  вырвался  крик
торжества,   который  пробудил  в  нем  злобу  и  отчаяние.   Удары  секир
становились все чаще.  Оба врага обливались потом,  из груди у  них сквозь
стиснутые зубы  вырывалось хриплое  дыхание.  Зрители  перестали соблюдать
спокойствие,  теперь то и дело раздавались то мужские,  то женские голоса:
<Бей!  Рази его!..  Суд божий!  Кара божья!  Да  поможет тебе бог!>  Князь
помахал рукой,  чтобы успокоить толпу, но уже не мог ее удержать. Возгласы
становились все громче, на галерее уже стали плакать дети, и, наконец, под
самым боком у княгини молодой женский голос крикнул сквозь слезы:
     - За Дануську, Збышко, за Дануську!
     Збышко знал,  что  он  дерется за  Данусю.  Он  был уверен,  что этот
крестоносец тоже приложил руку к ее похищению,  и,  сражаясь с ним,  знал,
что мстит за обиды,  нанесенные ей. Но он был молод и жаждал битвы и в эту
минуту думал только о самой битве.  Этот внезапный крик напомнил ему о его
утрате,  о горькой участи Дануси.  От любви, сожаления и жажды мести кровь
закипела в его жилах.  Сердце надрывалось у юноши от проснувшейся муки,  и
ярость овладела им.  Страшных,  как порывы бури, ударов его крестоносец не
мог  уже ни  уловить,  ни  отразить.  Збышко с  такой нечеловеческой силой
ударил щитом в  его  щит,  что рука у  немца внезапно онемела и  бессильно
повисла.  Ротгер отпрянул в  ужасе и откинулся,  и в то же мгновение перед
глазами его сверкнула секира,  и  лезвие молниеносно обрушилось на  правое
его плечо.
     До  слуха  зрителей долетел только душераздирающий крик:  *
Ротгер сделал еще один шаг назад и грянулся навзничь на землю.
     _______________
          * Иисус! (нем.)

     Тотчас на галерее зашумели,  пришла в движение толпа, словно пчелы на
пасеке,  когда,  пригревшись на солнце, они начинают шевелиться и жужжать.
Целые толпы рыцарей сбегали вниз  по  ступеням,  слуги перепрыгивали через
снежный вал,  чтобы поглядеть на трупы. Повсюду раздавались возгласы: <Вот
он,  суд божий!..  Есть наследник у  Юранда.  Честь и  хвала ему!  Вот это
мастер  рубить  секирой!>  Другие кричали:  <Нет,  вы  только поглядите да
подивитесь!  Сам Юранд не  сумел бы  так раскроить!>  Вокруг трупа Ротгера
сбилась целая толпа любопытных,  а он лежал на спине, и лицо его было бело
как снег,  рот широко открыт,  а плечо все в крови и так страшно рассечено
от  шеи до  самой подмышки,  что держалось оно чуть ли  не на одной только
коже.  <Вот жив был, - толковали в толпе, - и такой ходил гордый, а теперь
пальцем  шевельнуть  не  может!>  При  этом  одни  дивились  его  росту  -
распростертый на  земле,  он  казался еще больше,  -  другие -  павлиньему
султану,  который чудно переливался на снегу,  третьи -  доспехам, которые
стоили доброй деревни.  Но  тут подошел чех Глава с  двумя слугами,  чтобы
снять  с  убитого  доспехи,  и  любопытные окружили Збышка,  восхваляя его
доблесть и превознося его до небес,  ибо они справедливо полагали,  что он
покрыл себя славой и что отныне сиянием ее будет окружено все мазовецкое и
польское рыцарство.  А  тем временем у  Збышка взяли щит и  секиру,  чтобы
облегчить его,  затем Мрокота из  Моцажева снял  с  потной головы молодого
рыцаря шлем и надел ему шапку алого сукна. Тяжело дыша, Збышко стоял точно
в остолбенении, бледный от напряжения и ярости, с огнем, еще не погасшим в
глазах, и дрожал от волнения и усталости. Его подхватили под руки и повели
к  князю и  княгине,  которые ждали победителя в  теплой комнате у камина.
Збышко опустился перед ними на  колени,  а  когда отец Вышонек перекрестил
его и помолился за усопших, князь обнял молодого рыцаря и сказал:
     - Всевышний  рассудил  вас,  он  направлял  твою  руку,  и  да  будет
благословенно имя его, аминь!
     Затем он обратился к де Лоршу и другим рыцарям и прибавил:
     - Тебя,  иноземный рыцарь,  и  всех  вас  беру я  в  свидетели и  сам
свидетельствую,  что они бились согласно с законом и обычаем,  и суд божий
свершился по-рыцарски и по-божьи, как везде он свершается.
     Согласным хором ответили князю мазовецкие воители, когда же слова его
перевели  господину  де  Лоршу,   тот  встал  и  заявил,   что  не  только
свидетельствует,  что  все произошло согласно рыцарскому обычаю и  божьему
закону,  но что,  если кто-нибудь в  Мальборке или при каком-нибудь другом
дворе посмеет в  этом  усомниться,  он,  де  Лорш,  тотчас вызовет его  на
поединок на  ристалище,  пешего  или  конного,  даже  если  это  будет  не
обыкновенный рыцарь, а великан или чародей, превосходящий колдовской силой
самого Мерлина.
     А   тем   временем  княгиня  Анна   Данута,   склонившись,   говорила
коленопреклоненному Збышку:
     - Что же  ты  не радуешься?  Радуйся и  благодари бога,  ибо в  своем
милосердии он  избавил тебя от  опасности,  так и  впредь не оставит своей
милостью и даст тебе счастье.
     - Как же  мне радоваться,  милостивая пани?  -  ответил ей Збышко.  -
Господь ниспослал мне победу над крестоносцем:  но  Дануськи как не  было,
так и нет, и по-прежнему она от меня далђко.
     - Мертвы  уже  самые  лютые  враги,  Данфельд,  Готфрид и  Ротгер,  -
возразила княгиня,  -  а  про Зигфрида говорят,  что хоть и жесток он,  но
справедливее их.  Возблагодари же  и  за  это создателя.  Господин де Лорш
говорил,  что,  если крестоносец падет в бою, он отвезет его тело, а потом
тотчас поедет в  Мальборк и  у  самого великого магистра потребует,  чтобы
Дануську отпустили на волю. Не посмеют они ослушаться великого магистра.
     - Дай бог здоровья господину де Лоршу,  -  сказал Збышко.  -  Я  тоже
поеду с ним в Мальборк.
     Услышав эти слова,  княгиня пришла в такой ужас,  точно Збышко сказал
ей,  что  безоружный пойдет к  волкам,  которые зимой собирались в  стаи в
дремучих лесах Мазовии.
     - Зачем?  -  воскликнула она.  - На верную гибель? Сразу после боя не
помогут тебе  ни  де  Лорш,  ни  те  письма,  которые Ротгер  писал  перед
поединком. Ты никого не спасешь, а себя погубишь.
     Но он встал, скрестил руки на груди и сказал:
     - Клянусь всем святым,  я не то что в Мальборк,  за море поеду. Видит
бог,  до последнего издыхания, до самой смерти буду я искать ее. Легче мне
немцев бить,  сражаться с  ними в  броне чем сироте томиться в подземелье.
Ох, легче, легче!
     Как всегда,  вспоминая Данусю,  Збышко говорил с  таким волнением,  с
такой  болью,  что  по  временам  голос  у  него  прерывался,  словно  ком
подкатывал к горлу.  Княгиня поняла,  что тщетны будут все ее просьбы, что
удержать его можно, только заковав в цепи и ввергнув в подземелье.
     Однако Збышко не  мог  сразу уехать.  В  те  времена рыцаря не  могли
остановить никакие  препоны;  но  он  не  мог  нарушить  рыцарский обычай,
который  повелевал победителю провести  на  месте  поединка весь  день  до
полуночи,  чтобы показать,  что поле битвы за ним,  что он готов к  новому
бою,  если  кто-нибудь из  родных или  близких друзей побежденного захочет
снова его  вызвать.  Этот обычай соблюдали даже войска,  теряя не  раз  те
преимущества,  которые  они  получили бы,  если  бы  после  победы  быстро
продвинулись вперед.  Збышко и  не помышлял о  том,  чтобы пренебречь этим
неумолимым законом:  немного подкрепившись, он надел доспехи и до полуночи
простоял на замковом дворе под хмурым зимним небом,  ожидая врага, который
ниоткуда не мог появиться.
     Только  в  полночь,   когда  герольды  под  звуки  труб  объявили  об
окончательной его победе,  Миколай из  Длуголяса позвал его на  ужин и  на
совет к князю.


                                    VI

     Князь первый взял на совете слово.
     - Вся беда в  том,  -  сказал он,  -  что нет у  нас никакого письма,
никакого  свидетельства против  комтуров.  Хоть  и  справедливы как  будто
подозрения,  хоть и сам я думаю, что это они похитили дочку Юранда, но что
из  этого?   Они  отопрутся.  А  если  великий  магистр  потребует  у  нас
доказательств,  что мы ему скажем? Ведь даже письмо Юранда свидетельствует
в их пользу.
     - Ты говоришь,  -  обратился князь к  Збышку,  -  что они под угрозой
вынудили его написать это письмо. Может, так оно и есть, иначе правда была
бы на их стороне и  бог не помог бы тебе в  битве с Ротгером.  Но если они
вынудили его  написать одно  письмо,  то  могли  вынудить написать и  два.
Может,  и  у них есть свидетельство Юранда,  что они неповинны в похищении
бедной девушки. Они покажут это письмо магистру, и что тогда будет?
     - Да ведь они,  вельможный князь, сами сказали, что отбили Дануську у
разбойников и что она у них.
     - Знаю.  Но теперь они говорят, что ошиблись, что это другая девушка,
и самый сильный у них довод - что сам Юранд от нее отрекся.
     - Отрекся  потому,   что  они  ему  другую  показали;   оттого  он  и
разъярился.
     - Так оно,  верно,  и было;  но они-то могут сказать,  что это только
наши домыслы.
     - Их ложь,  - сказал Миколай из Длуголяса, - что лес дремучий. С краю
еще что-то видно,  а чуть подальше -  дебри непроходимые,  так что человек
непременно заблудится и совсем собьется с дороги.
     Затем он повторил свои слова господину де Лоршу по-немецки.
     - Сам великий магистр,  - заметил тот, - лучше их, да и брат его хоть
и дерзок, но блюдет рыцарскую честь.
     - Это верно,  -  поддержал его Миколай. - Магистр человек хороший, но
не умеет он держать в  узде капитул и комтуров и ничего не может поделать,
хоть и не рад,  что орден на людских обидах стоит.  Поезжайте,  поезжайте,
рыцарь до Лорш,  и расскажите ему все,  что у нас произошло. Они иноземцев
больше стыдятся,  чем нас, боятся, чтобы те не рассказали при чужих дворах
об  их  вероломстве  и  злодеяниях.   А  когда  магистр  потребует  у  вас
доказательств,  вы ему вот что скажите:  <Один бог правду видит, а человек
должен искать ее.  Так коли хочешь,  мол,  доказательств,  поищи их:  вели
обшарить замки,  учинить допрос людям,  позволь нам поискать, ведь они всђ
басни рассказывают, будто сироту похитили лесные разбойники>.
     - Всђ басни рассказывают, - повторил де Лорш.
     - Разбойники не посягнули бы ни на княжий дом,  ни на дочь Юранда,  а
если бы они даже похитили ее,  то для того, чтобы взять выкуп, и сами дали
бы знать, что она у них.
     - Я  все это расскажу,  -  сказал лотарингский рыцарь,  -  и отыщу де
Бергова.  Мы с  ним земляки,  и хоть я не знаю его,  но говорят,  будто он
родич графа Гельдернского.  Он был в Щитно,  пусть расскажет магистру все,
что видел.
     Збышко  кое-что  понял  из  его  слов,  а  когда  Миколай перевел ему
остальное, он схватил господина де Лорша в объятия и так крепко прижал его
к груди, что тот даже охнул.
     - А ты тоже непременно хочешь ехать? - спросил князь у Збышка.
     - Непременно,  вельможный князь.  Что же мне остается делать? Хотел я
Щитно захватить,  даже если бы голыми руками пришлось брать замок,  но как
же мне самочинно начинать войну?
     - Кто  бы  начал самочинно войну,  тому под  мечом палача пришлось бы
каяться, - ответил князь.
     - Закон есть  закон,  -  сказал Збышко.  -  Хотел я  потом вызвать на
поединок всех,  кто  был в  Щитно,  но,  говорят,  Юранд их  там как волов
перерезал,  и  не знаю я,  кто из них остался жив...  Но клянусь на кресте
святом, что Юранда я до последнего издыхания не покину!
     - Вот речь,  достойная рыцаря!  -  воскликнул Миколай из Длуголяса. -
Нет,  ты мне по душе,  да и голову на плечах,  видно, имеешь, коли в Щитно
сам  не  помчался;  ведь и  дурак догадался бы,  что не  держат они там ни
Юранда,  ни его дочки,  а увезли их, наверно, в другие замки. А за то, что
сюда приехал, бог в награду ниспослал тебе победу над Ротгером.
     - Да!  -  вспомнил князь.  - Мы это и от Ротгера слыхали: из четверых
жив  теперь только старый Зигфрид;  прочих бог  уже покарал коли не  твоей
рукой,  так Юранда. Зигфрид не такой негодяй, как все они, но, пожалуй, он
из  них самый свирепый.  Плохо,  что Юранд и  Дануська в  его руках,  надо
немедля спасать их.  Чтобы и  с  тобой не  приключилось худа,  я  дам тебе
письмо к магистру.  Слушай хорошенько и помни,  что едешь ты к нему не как
посол,  а как гонец от меня, а магистру я вот что пишу. Коли посягнули они
в  свое время на меня,  потомка их благодетелей,  так,  верно,  и Дануську
похитили,  тем  более что  они злобой на  Юранда дышат.  Я  прошу магистра
повелеть учинить повсюду розыск девушки и,  коли хочет он  жить в  мире со
мною, тотчас отдать ее в твои руки.
     Збышко при  этих словах бросился князю в  ноги и,  обняв его  колени,
воскликнул:
     - А  Юранд,  вельможный князь,  а  Юранд?  Заступитесь за него!  Коли
смертельны его раны,  то пусть хоть на родовом пепелище умрет,  на руках у
детей.
     - Написал я и про Юранда,  - милостиво сказал князь. - Магистр должен
выслат