ь, - сказал он.
     А затем обратился к комтурам:
     - Подумайте, как выманить врага из лесу.
     Каждый  военачальник давал  свой  совет;  но  комтурам  и  славнейшим
иноземным  рыцарям  понравился совет  Герсдорфа  отправить к  королю  двух
герольдов,  которые возвестили бы,  что  магистр посылает ему  два  меча и
вызывает поляков на смертный бой,  а  коли мало им поля,  то он,  магистр,
отойдет с войском, чтобы дать и им место.
     Не  успел король покинуть берег озера и  направиться на левое крыло к
польским хоругвям, где он должен был опоясать многих рыцарей, как ему дали
вдруг знать, что со стороны войска крестоносцев едут два герольда.
     Сердце Владислава преисполнилось надеждой:
     - А может, они едут со справедливым миром!
     - Дай-то бог! - ответили духовные.
     Король послал за  Витовтом,  но  великий князь был  занят построением
своих  хоругвей  и  не  мог  прибыть,  а  герольды тем  временем не  спеша
приближались к лагерю.
     В ярких лучах солнца было ясно видно,  как они подъезжают на  рослых,
покрытых попонами боевых конях;  у одного из них на щите был императорский
черный орел на золотом  поле,  у  другого,  который  был  герольдом  князя
щецинского*, - гриф на белом поле. Ряды воинов расступились перед ними, и,
спешившись, герольды через минуту предстали перед великим королем; склонив
головы и воздав тем самым ему почесть, они приступили к делу.
     _______________
          * Казимира V (ум. в 1435 г.).

     - Магистр Ульрих,  -  сказал  первый герольд,  -  вызывает вас,  ваше
величество,  и  князя Витовта на смертный бой и,  дабы поднять дух ваш,  а
храбрости у вас, видно, мало, посылает вам эти два обнаженных меча.
     С  этими словами он  сложил мечи у  королевских ног.  Ясько Монжик из
Домбровы перевел его  слова королю,  и  как  только он  кончил переводить,
выступил вперед второй герольд, с грифом на щите, и сказал:
     - Магистр Ульрих повелел возвестить вам, государь, что, коли мало вам
поля для битвы,  он  отойдет со своим войском,  дабы не тратили вы в  лесу
праздно время.
     Ясько Монжик перевел и  его слова;  воцарилась тишина,  только рыцари
королевской  свиты,   услышав  эти   дерзостные  и   оскорбительные  речи,
заскрежетали тихо зубами.
     Последняя  надежда  Ягайла  пропала.   Он  ожидал  посланцев  мира  и
согласия, а перед ним предстали посланцы гордыни и войны.
     Подняв горе увлажненные слезами глаза, он ответил:
     - Нет  у  нас  недостатка  в  мечах;   но  я  принимаю  и  эти,   как
предвозвестие победы,  которое через вас ниспосылает мне сам бог.  И  поле
битвы определит всевышний,  к суду коего я взываю, коему жалобу приношу на
обиду, нанесенную мне, на беззаконие ваше и гордыню, аминь.
     И две крупные слезы скатились по его смуглым щекам.
     Но тут в толпе рыцарей раздались голоса:
     - Немцы отходят. Дают нам поле!
     Герольды удалились,  и через минуту их увидели снова; они поднимались
в гору на своих рослых конях,  и шелковые одежды, надетые поверх доспехов,
переливались в солнечных лучах.
     Польское войско стройными боевыми порядками выступило из лесной чащи.
В передних рядах шли самые могучие рыцари,  за ними,  отступив,  - главная
хоругвь,  а уж за главной хоругвью - пешие и наемные воины. Таким образом,
между  рядами  войска  образовались  две  длинные  улицы,   вдоль  которых
пролетали на конях Зындрам из Машковиц и  Витовт.  Последний без шлема,  в
блестящих доспехах  был  подобен  зловещей звезде  или  пламени,  гонимому
вихрем.
     Рыцари втягивали полной грудью воздух и крепче усаживались в седлах.
     Вот-вот должна была начаться битва.


     Тем временем магистр озирал королевское войско,  которое выступало из
лесу.
     Долго глядел он  на  бесчисленные его ряды,  на  два распростершихся,
словно у  огромной птицы,  крыла,  на  радужные переливы колеблемых ветром
хоругвей,   и   вдруг   сердце  его   сжалось  от   незнакомого  страшного
предчувствия.  Быть может, духовному взору его представились горы трупов и
реки крови.  Он не страшился людей;  но, быть может, убоялся бога, который
там, на небесах, держал уже чаши весов победы...
     Впервые пришло ему на ум,  что настал страшный день,  и только сейчас
он почувствовал, сколь безмерна тяжесть ответственности, которую принял он
на свои плечи.
     Лицо  его  побледнело,  губы  задрожали,  и  из  глаз полились слезы.
Комтуры с изумлением смотрели на своего вождя.
     - Что с вами? - спросил граф Венде.
     - Вот  уж  поистине подходящее время для  слез!  -  воскликнул комтур
члуховский, свирепый Генрих.
     А великий комтур Куно Лихтенштейн произнес, выпятив губы:
     - Я открыто осуждаю вас за это,  магистр,  ибо ныне вам приличествует
поднимать дух рыцарей,  а не расслаблять сердца их.  Воистину, не таким мы
доныне видели вас.
     Но магистр не мог унять слезы,  и они все текли на его черную бороду,
словно это не он плакал, а кто-то другой.
     Наконец,  совладав с  собою и  обратив суровый взор на  комтуров,  он
крикнул:
     - К хоругвям!
     И так властен был этот призыв,  что все бросились к своим хоругвям, а
он протянул руку и приказал оруженосцу:
     - Подай мне шлем.


     У  воинов обеих ратей уже давно молотом стучали сердца,  а  трубы все
еще не давали сигнала к бою.
     Наступила минута  ожидания,  которая всем  показалась тягостней самой
битвы.  Между немцами и королевским войском, ближе к Танненбергу, высилась
в поле купа вековых, дубов, на которые взобрались местные крестьяне, чтобы
поглядеть на схватку несметных ратей,  каких мир не видывал с незапамятных
времен. Одна только эта купа дубов и видна была в поле, а так все оно было
пустынным,  унылым и серым,  подобным мертвой степи. Только ветер гулял по
нему да  над  ним тихо витала смерть.  Взоры рыцарей невольно обращались к
этой зловещей,  безмолвной равнине.  Тучи,  проносясь по небу, по временам
застилали солнце, и тогда на равнину падала тень смерти.
     И  вдруг  поднялась буря.  Она  зашумела в  лесу,  сорвала  множество
листьев,  ринулась в поле, подхватила сухие стебли трав, подняла тучи пыли
и  швырнула их в глаза крестоносцам.  И в эту минуту воздух сотрясли звуки
труб,  рогов и  пищалок,  и  все  литовское крыло ринулось вперед,  словно
несметная стая птиц.  Литвины, по своему обычаю, с места пустились вскачь.
Вытянув шеи  и  прижав уши,  кони во  весь дух мчались вперед;  размахивая
мечами и  сулицами,  всадники с оглушительным криком летели на левое крыло
крестоносцев.
     Именно там был магистр.  Тревога его смирилась,  слезы иссякли, глаза
сверкали.  Увидев  тьму  литвинов,  он  обратился к  Фридриху  Валленроду,
который предводительствовал левым крылом:
     - Витовт выступил первым. Начинайте и вы во имя бога.
     И  манием правой руки он двинул в бой четырнадцать хоругвей железного
рыцарства.
     - Gott mit uns!* - воскликнул Валленрод.
     _______________
          * С нами бог! (нем.)

     Наклонив копья,  хоругви сперва тронулись шагом.  Но как сброшенный с
горы камень набирает при падении все большую скорость,  так и  крестоносцы
перешли с  шага на рысь,  затем на галоп и мчались страшные,  неукротимые,
словно лавина,  которая должна все сокрушить, все смести с лица земли, что
только встретится на ее пути.
     Земля дрожала и сотрясалась под ними.


     С минуты на минуту битва должна была разлиться и разгореться по всему
строю,  и  польские  хоругви  запели старую боевую песнь святого Войцеха*.
Тысячи одетых бронею голов  поднялись  к  небу,  тысячи  очей  устремились
ввысь,  и из тысяч грудей вырвался один могучий голос,  подобный небесному
грому:
     _______________
          * В о й ц е х  (ок. 955 - 997)  был  чехом,  пражским епископом,
     прибыл в Польшу в 996 г.,  отправился к пруссам с религиозной миссией
     и был убит. Канонизирован в 999 г. Цитируемый ниже боевой гимн, песнь
     о Богородице, - старейшее из польских религиозных песнопений. Легенда
     XVI в.  приписала авторство Войцеку,  но о  доказательствах  говорить
     трудно.  Лингвистические данные не исключают разнобоя в гипотезах (от
     Х по XIV в.).

                    Божья матерь, дева матерь,
                    О пречистая Мария,
                    Ты Христа нам Иисуса
                    Ниспошли, низведи...
                    Кирие элейсон!..

     И  они тотчас ощутили силу в  своих жилах и в сердце своем готовность
принять смерть.  И  такая неодолимая победная мощь слышалась в их голосах,
словно по  небу  и  в  самом деле перекатывался гром.  Колыхнулись копья в
руках   рыцарей,   колыхнулись  хоругви  и   значки,   колыхнулся  воздух,
затрепетали ветви в лесу,  разбуженное эхо отозвалось в его недрах и,  как
бы вторя песне, понесло ее по озерам и лугам, по всей необъятной шири:

                    Ниспошли, низведи...
                    Кирие элейсон!..

     А поляки всђ пели:

                    Христе, сыне божий, на тя уповаем,
                    Услыши глас наш, к тебе взываем,
                    Услышь, господи, моленья,
                    Ниспошли благословенье,
                    Житие во смирении
                    И по смерти спасение...
                    Кирие элейсон!..

     И  эхо снова подхватило:  <Кирие элейсон!>  А  на  правом крыле,  все
приближаясь к середине поля, уже кипела жестокая битва.
     Гром,  ржание  коней,  страшные крики  воителей смешались со  звуками
песни.  Но по временам крики стихали,  словно у людей спирало дух, и тогда
снова можно было услышать гром голосов:

                    Адам, ты у бога в совете,
                    Взывают к тебе твои дети,
                    Исполнили мы обеты,
                    В чертог нас райский прими!
                    Там радость,
                    Там сладость,
                    Там бога мы узрим, всевышнего узрим...
                    Кирие элейсон!

     И  снова эхом раскатилось по лесу:  <Кирие элейсон!>  Крики на правом
крыле стали громче;  но  никто не мог ни увидеть,  ни рассказать,  что там
творится, ибо магистр Ульрих, наблюдавший с холма за битвой, обрушил в эту
минуту на поляков двадцать хоругвей под предводительством Лихтенштейна.
     К  передним  рядам  поляков,  состоявшим  из  прославленных  рыцарей,
ураганом примчался Зындрам из Машковиц и,  указывая мечом на надвигавшуюся
тучу немцев,  крикнул так громко, что кони в первом ряду присели на задние
ноги:
     - Вперед! На врага!
     Припав к шеям коней и наставив копья, рыцари ринулись вперед.


     Но Литва дрогнула под страшным натиском немцев.  Полегли в бою первые
ряды  лучше  вооруженных знатных  бояр.  Следующие  яростно  схватились  с
крестоносцами;  но  никакое мужество,  никакая стойкость,  ничто не  могло
спасти их от разгрома и гибели.  Да и как могло быть иначе, когда на одной
стороне сражались рыцари,  закованные в броню, на защищенных бронею конях,
а на другой -  крепкий и рослый народ, но на маленьких лошадках и покрытый
одними  звериными шкурами?..  Тщетно  упорный литвин  силился добраться до
шкуры немца. Сулицы, сабли, рогатины, палицы с насаженными на них кремнями
или гвоздями отскакивали от  железных доспехов,  словно от  каменной глыбы
или  замковой стены.  Люди  и  кони  теснили злосчастные рати Витовта,  их
рубили мечи и секиры,  пронзали и крушили бердыши, топтали конские копыта.
Тщетно князь Витовт бросал на смерть все новые и  новые рати,  тщетно было
упорство,  напрасно  презрение к  смерти,  напрасны  реки  крови!  Сначала
рассыпались татары,  бессарабы и  валахи,  а  вскоре  дала  трещину  стена
литвинов, и дикое смятение охватило всех воинов.
     Большая часть литовского войска бежала в  сторону озера Любень,  а за
ней бросились в погоню главные немецкие силы;  тысячами косили крестоносцы
бегущих, так что весь берег озера усеялся трупами.
     Другая,  меньшая часть войска Витовта,  состоявшая из трех смоленских
полков,  отступала к польскому крылу,  теснимая шестью хоругвями немцев, к
которым присоединились потом и те,  что преследовали литвинов. Но смоленцы
были лучше вооружены и упорно сдерживали натиск врага.  Битва обратилась в
кровавую сечу. За каждый шаг, за каждую пядь земли лились реки крови. Один
из  смоленских полков был  почти совсем уничтожен.  Два  другие боролись с
яростью и  отчаянием.  Но воодушевленных победой немцев уже ничто не могло
остановить.  Некоторые их  хоругви пришли  в  исступление.  Многие рыцари,
вонзая шпоры в бока коням и поднимая своих скакунов на дыбы, очертя голову
бросались с  занесенной секирой или  мечом в  самую гущу врагов.  Удары их
мечей и  бердышей стали страшными по силе,  и вся лавина,  тесня,  топча и
круша  смоленских витязей,  зашла  наконец во  фланг переднему и  главному
польским отрядам,  которые уже час сражались с немцами,  предводимыми Куно
Лихтенштейном.


     Но с поляками Лихтенштейну не так легко было справиться, потому что и
броня, и кони были у них лишь немногим хуже, а рыцарская выучка одинакова.
Польские тяжелые копья остановили немцев и отбросили их назад;  первыми на
крестоносцев  обрушились  три  грозные  хоругви:  краковская,  конная  под
предводительством   Ендрека   из   Брохоциц   и    королевская,    которой
предводительствовал  Повала  из   Тачева.   Однако  самая  жестокая  битва
разгорелась только после того,  как рыцари, переломав копья, схватились за
мечи  и  секиры.  Щит  ударялся о  щит,  сшибались воители,  падали  кони,
повергались знамена;  под ударами мечей и обухов трещали шлемы, наплечники
и  панцири;  обагрялось кровью  железо,  и  рыцари валились с  седел,  как
подрубленные сосны.  Те крестоносцы,  которые уже сражались с поляками под
Вильно,  знали, как <дик> и <необуздан> этот народ; но потрясенные новички
и  иноземные гости испытали чувство,  подобное страху.  Не  один  из  них,
невольно осадив коня,  потерянно глядел вперед и погибал от удара польской
длани,  так и не успев сообразить, что же ему делать. Словно град, который
сыплется из медно-черной тучи,  безжалостно выбивая ржаное поле,  сыпались
на врага страшные удары; разили мечи, разили топоры, разили секиры, разили
без пощады,  без отдыха и передышки;  лязгали,  словно в кузнице, железные
доспехи;  смерть,  как вихрь, гасила жизни; стон рвался из груди, потухали
глаза,  смертельная  бледность  разливалась  по  лицам,  и  молодые  воины
погружались в вечный сон.
     Летели искры, высеченные железом, обломки копий, значки, страусовые и
павлиньи  перья.   Конские   копыта   скользили  по   лежавшим  на   земле
окровавленным панцирям и убитым коням. Раненых кони топтали подковами.
     Но  никто не  пал еще из  прославленных польских рыцарей;  выкрикивая
имена своих патронов или родовые кличи,  они шли вперед в шуме и смятении,
как огонь идет по сухой степи,  пожирая кусты и  травы.  Лис из Тарговиска
первый напал на могучего комтура из Остероды,  Гамрата,  который,  потеряв
щит, обвил руку своим белым плащом и прикрывался им от ударов.
     Лезвием меча Лис рассек плащ и  наплечник и  отрубил Гамрату руку,  а
другим  ударом  проткнул ему  живот  так,  что  острие уперлось в  спинной
хребет.  Увидев гибель вождя, воины из Остероды в тревоге подняли крик; но
Лис ринулся на них,  как орел на журавлей.  Сташко из Харбимовиц и Домарат
из  Кобылян бросились к  нему на  помощь,  и  втроем они в  ярости щелкали
крестоносцев,  словно медведи, когда, забравшись на поле гороха, они лущат
молодые стручки.
     Там  же  Пашко  Злодзей из  Бискупиц убил  прославленного брата Кунца
Адельсбаха.  Увидев великана с  окровавленной секирой,  к которой вместе с
кровью  прилипли человеческие волосы,  Кунц  испугался и  хотел  сдаться в
плен.  Но Пашко,  не расслышав его в шуме,  привстал на стременах и, будто
яблоко,  надвое рассек ему голову вместе со стальным шлемом.  Вслед за тем
он  кончил  Лђха  из  Мекленбурга,  Клингенштейна,  шваба  Гельмсдорфа  из
знатного графского рода,  Лимпаха и Нахтервица из Могунции; объятые ужасом
немцы бросились от  него в  стороны,  а  он  все крушил их,  словно стену,
которая уже валится,  и видно было только,  как,  замахиваясь секирой,  он
поднимается в  седле,  как сверкает секира и вслед за ударом немецкий шлем
валится под ноги коням.
     Там  же  могучий Енджей из  Брохоциц,  сломав меч на  голове рыцаря с
совой на  щите и  забралом в  виде совиной головы,  схватил немца за руку,
сломал ему ее,  вырвал у него меч и мгновенно зарубил врага.  Юного рыцаря
Дингейма,  почти ребенка,  который остался уже без шлема и смотрел на него
детскими глазами,  Енджей пожалел и взял в плен.  Он бросил Дингейма своим
оруженосцам,  не подозревая,  что берет в плен будущего зятя:  юный рыцарь
впоследствии женился на его дочери и навсегда остался в Польше.
     Немцы в  ярости бросились на Енджея,  чтобы отбить молодого Дингейма,
который  происходил из  знатного рода  прирейнских графов;  но  доблестные
рыцари Сумик из Надброжа,  два брата из Пломыкова,  Добко Охвя и Зых Пикна
осадили  их,  как  лев  осаживает  быка,  и  отбросили к  хоругви  Георгия
Победоносца, неся смерть и опустошение в ряды крестоносцев.
     С   иноземными  рыцарями  схватилась  королевская  хоругвь,   которой
предводительствовал  Цђлек  из  Желехова.  Повала  из  Тачева,  обладавший
нечеловеческой силой,  опрокидывал здесь  людей  и  коней,  разбивал,  как
яичные скорлупки,  железные шлемы, один бросался на целые полчища, а рядом
с ним шли Лешко из Горая,  другой Повала, из Выгуча, Мстислав из Скшинна и
чехи Сокол и Збиславек.  Долго сражались они, ибо на одну польскую хоругвь
ударили сразу три вражеских;  но  когда на  помощь полякам пришла двадцать
седьмая  хоругвь  Яська  из   Тарнова,   силы  стали  примерно  равными  и
крестоносцы  были  отброшены  на  половину  полета  стрелы,   пущенной  из
самострела.
     Еще   дальше  отбросила  их   большая  краковская  хоругвь,   которой
предводительствовал сам Зындрам; в голове ее шел с прославленными рыцарями
самый грозный из всех поляков -  Завиша Чарный,  герба Сулима. Бок о бок с
ним сражались его брат Фарурей,  Флориан Елитчик из Корытницы,  Скарбек из
Гур,  славный Лис  из  Тарговиска,  Пашко Злодзей,  Ян  Наленч и  Стах  из
Харбимовиц.  От страшной руки Завиши гибли храбрые воины, словно навстречу
им шла в  черных доспехах сама смерть,  а  он бился,  сдвинув брови и сжав
губы, спокойный, внимательный, словно делал самое обыкновенное дело; время
от времени он мерно двигал щитом,  отражая удар;  но за каждым взмахом его
меча раздавался ужасный крик сраженного рыцаря, а он даже не оглядывался и
шел вперед, разя врага, словно черная туча, которая непрерывно разражается
громом.
     Познанская хоругвь,  на  знамени которой был  орел без  короны,  тоже
билась не  на  жизнь,  а  на смерть,  а  архиепископская и  три мазовецких
соревновались с  нею.  Но  и  все прочие старались превзойти одна другую в
упорстве, отваге и стремительности. В серадзской хоругви молодой Збышко из
Богданца бросался,  как вепрь,  в  самую гущу врагов,  а  рядом с  ним шел
старый грозный Мацько и  разил немцев,  нанося рассчитанные удары,  словно
волк, который если кусает, то только насмерть.
     Он повсюду искал глазами Куно Лихтенштейна, но не мог углядеть его во
всеобщем смятении и выбирал пока других рыцарей,  одетых побогаче,  и худо
было тому,  кто встречался с ним.  Неподалеку от обоих богданецких рыцарей
ожесточенно бился мрачный Чтан из Рогова.  В  первой же стычке у  него был
разбит  шлем,  и  теперь он  сражался с  обнаженной головой,  пугая  своим
окровавленным волосатым лицом немцев,  которым казалось,  что они видят не
человека, а какое-то лесное чудовище.
     Сотни и тысячи рыцарей полегли уже с обеих сторон,  когда наконец под
ударами разъяренных поляков дрогнули немецкие ряды; но тут произошло нечто
такое, что в одно мгновение могло решить участь всей битвы.
     Возвращаясь  из  погони  за  лит