у
нас хоть горсточка людей под рукой,  замок можно было бы захватить, так он
нам доверял.  И с ксендзом видеться нам никто не мешал;  две ночи мы с ним
протолковали,  и  рассказал нам ксендз дивные дела,  от  палача он про них
дознался.
     - Палач немой.
     - Немой,  но  ксендзу на пальцах умеет показывать,  и  тот так хорошо
понимает,  будто палач живым словом все ему рассказывает.  Дивные дела,  и
перст божий в  них  виден.  Палач отрубил Юранду руку,  вырвал ему  язык и
выжег глаз.  Такой он человек,  что,  коли велят ему мужа пытать, ни перед
чем он не остановится, прикажи человека зубами разорвать - разорвет. Но ни
на одну молоденькую девушку он руки не поднимет,  какими бы пытками ему ни
грозили.  А  стал  он  таким  потому,  что  когда-то  была  у  него  дочка
единственная и любил он ее без памяти, а крестоносцы ее...
     Глава осекся, не зная, как продолжать. Видя это, Ягенка сказала:
     - Что вы мне про дочку палача толкуете!
     - Это  к  делу относится,  -  ответил чех.  -  Когда наш  молодой пан
зарубил рыцаря Ротгера,  старый комтур Зигфрид чуть не помешался.  В Щитно
болтали, будто Ротгер был его сыном, и ксендз говорил нам, что родной отец
не мог бы так любить сына, как Зигфрид любил Ротгера. И из мести продал он
душу дьяволу,  палач это видел! Зигфрид разговаривал с убитым, как вот я с
вами,  а  тот в  гробу то  смеялся,  то  зубами скрежетал,  то облизывался
почернелым языком от  радости,  что старый комтур пообещал ему голову пана
Збышка.  Но  добыть голову пана Збышка Зигфрид тогда не  мог и  велел пока
мучить Юранда,  а  потом положил язык его и  руку в гроб Ротгеру,  который
начал пожирать сырое мясо...
     - И слушать-то страшно такое.  Во имя отца,  и сына,  и святого духа,
аминь! - проговорила Ягенка.
     И,  поднявшись,  подбросила в  печку  дров,  потому  что  уже  совсем
свечерело.
     - Да!  -  продолжал Глава. - Не знаю, как оно будет на страшном суде,
ведь все,  чего лишили Юранда,  должно к нему вернуться.  Но не постигнуть
этого человеческим разумом.  Палач тогда все видел.  И вот, накормив упыря
человеческим мясом,  старый  комтур  отправился за  дочкой Юранда;  видно,
мертвец шепнул ему,  что хотел бы запить мясо невинною кровью... Но палач,
который,  как я  уже говорил,  на  все способен,  только не может вынести,
когда девушке чинят обиду, загодя притаился на лестнице... Ксендз говорил,
что он не в своем уме и скот сущий,  одно это отлично понимает,  и,  когда
нужно, никто не сравнится с ним в хитрости. Сел это он на лестнице и ждет,
а  тут и  комтур приходит.  Услышал он  чье-то дыхание,  увидел сверкающие
глаза и  очень испугался,  понял,  что  это упырь.  А  палач как ахнет его
кулаком по  загорбку!  Думал хребет ему перебить,  так,  чтобы и  следа не
осталось,  однако не убил.  Упал комтур без памяти и захворал со страху, а
как выздоровел, боялся уже покуситься на дочку Юранда.
     - Да, но он увез ее.
     - Увез и  вместе с  нею захватил и  палача.  Он  не  знал,  что палач
защищал ее,  думал,  сила неведомая,  то ли злая,  то ли добрая. Все же он
решил не оставлять палача в  Щитно.  Боялся,  что ли,  как бы тот не выдал
его...  Он хоть и немой,  но дойди дело до суда,  так через ксендза мог бы
все рассказать...  Под конец ксендз вот что сказал рыцарю Мацьку:  <Старый
Зигфрид сам не убьет дочки Юранда, боится, а если и велит кому другому это
сделать,  так,  покуда Дидерих жив,  он не даст ее в обиду,  тем более что
один раз уже спас ее>.
     - А ксендз знает, куда ее увезли?
     - Точно не знает,  но слыхал,  что там про Рагнету* толковали,  - это
замок неподалеку от литовской или жмудской границы.
     _______________
          * Р а г н е т а   (до  1946  г.  Рагнит)    -   ныне   г.  Неман
     Калининградской области РСФСР.

     - Что же сказал Мацько?
     - Выслушал рыцарь Мацько ксендза и  сказал мне на другой день:  <Коли
так,  то,  может,  мы и найдем ее;  но мне,  не теряя ни минуты, надобно к
Збышку спешить,  а то крестоносцы заманят его,  как Юранда заманили. Стоит
им сказать,  что они отдадут Дануську,  если он сам за нею приедет,  и  он
поедет, а тогда старый Зигфрид так люто отомстит ему за Ротгера, что никто
о такой мести и не слыхивал>.
     - Верно,  верно!  -  воскликнула в тревоге Ягенка. - Это хорошо, коли
Мацько потому поторопился!
     Немного погодя она снова обратилась к Главе:
     - В одном только он ошибся -  что услал вас сюда. Ну к чему оберегать
нас в Спыхове? Нас и старый Толима убережет, а вы, такой сильный и ловкий,
пригодились бы там Збышку.
     - А кто вас, панночка, в случае чего отвезет в Згожелицы?
     - В  случае чего вы  могли бы  приехать раньше их.  Понадобится же им
послать сюда весточку,  вот они и  перешлют ее  через вас,  а  вы  тогда и
отвезете нас в Згожелицы.
     Чех поцеловал ей руку и спросил взволнованным голосом:
     - А вы на это время здесь останетесь?
     - Бог хранит сироту! Здесь останемся.
     - И не будет вам скучно? Что вы будете здесь делать?
     - Буду бога молить, чтобы вернул Збышку счастье и сохранил всех вас в
добром здоровье.
     И при этих словах она горько расплакалась.
     А оруженосец снова склонился к ее ногам.
     - Вы, - сказал он, - как ангел небесный.


                                   XIV

     Но Ягенка утерла слезы и,  взяв его с  собой,  пошла к Юранду,  чтобы
рассказать ему новости. Юранд сидел в большой светлице с ксендзом Калебом,
Анулькой и  старым  Толимой;  у  ног  его  лежала ручная волчица.  Местный
костельный служка,  бывший в то же время и песенником, пел под звуки лютни
песню о  давней битве Юранда с  <нечестивыми крестоносцами>,  а слушатели,
подперев руками головы,  задумчиво и грустно внимали ему.  Сияла луна, и в
комнате было светло.  После жаркого дня настал тихий,  очень теплый вечер.
Окна были отворены,  и  при свете луны было видно,  как летают по  комнате
майские жуки, которые роились в листве лип, росших во дворе. В печи все же
тлели головни,  и слуга подогревал на огне мед,  смешанный с подкрепляющим
вином и пахучими травами.
     Песенник,  вернее, служка ксендза Калеба, затянул как раз новую песню
<О счастливой битве>:

               Едет Юранд, едет, конь под ним игрений... -

когда в светлицу вошла Ягенка и поздоровалась:
     - Слава Иисусу Христу!
     - Во веки веков, - ответил ксендз Калеб.
     Юранд,  седой как лунь,  сидел на скамье, опершись на подлокотники, и
услышав  голос  Ягенки,  тотчас  повернулся  к  ней  и  приветливо закивал
головой.
     - Из Щитно приехал оруженосец Збышка,  -  сказала девушка, - и привез
вести от ксендза. Мацько уже не воротится, он поехал к князю Витовту.
     - Как не воротится? - спросил отец Калеб.
     Ягенка стала рассказывать обо всем,  что узнала от чеха: и о том, как
Зигфрид отомстил за  смерть Ротгера,  и  о  том,  как  старый комтур хотел
отнести Дануську Ротгеру,  чтобы тот упился ее невинной кровью,  и  о том,
как неожиданно спас ее палач.  Не утаила она и  того,  что Мацько надеется
теперь вдвоем со  Збышком найти Данусю,  отбить ее  и  привезти в  Спыхов,
потому-то и поехал он прямо к Збышку, а им велел остаться здесь.
     Голос задрожал у нее под конец,  как будто от тоски или горя, а когда
она кончила,  в  светлице стало тихо.  Только в  липах,  росших во  дворе,
раздавался соловьиный свист и лился через отворенные окна в комнату. Взоры
всех устремились на  Юранда,  который сидел,  закрыв глаза,  откинув назад
голову, и не подавал признаков жизни.
     - Вы слышите? - спросил наконец ксендз Калеб.
     Он еще больше откинул голову,  поднял левую руку и показал перстом на
небо.
     Свет луны падал прямо на  его лицо,  на  седые волосы,  на  выжженные
глаза,  и  было в  этом лице столько муки и бесконечной покорности судьбе,
что всем показалось,  будто они видят только душу, освобожденную от плоти,
которая навсегда отрешилась от земной жизни, ничего уж не ждет от нее и ни
на что не надеется.
     И  снова  воцарилось молчание,  и  снова  только соловьи разливались,
наполняя свистом двор и светлицу.
     Сердце  Ягенки  исполнилось вдруг  неизъяснимой жалостью и  любовью к
этому несчастному старику,  и,  повинуясь порыву,  она бросилась к нему и,
схватив его руку, стала целовать ее, обливая слезами.
     - И  я  сирота!  -  вырвалось из глубины ее переполненного сердца.  -
Никакой я  не оруженосец,  Ягенка я из Згожелиц.  Мацько взял меня,  чтобы
охранить от злых людей, и теперь я останусь с вами, пока бог не вернет вам
Данусю.
     Юранд не удивился,  будто давно уже знал,  что это девушка; он прижал
Ягенку к  груди,  а  она,  продолжая осыпать поцелуями его руку,  говорила
прерывающимся от слез голосом:
     - Останусь я с вами,  а потом Дануська воротится... И поеду я тогда в
Згожелицы...  Бог сирот хранит! Немцы и моего батюшку убили, но ваша милая
дочка жива и воротится...  Дай,  господи милостивый, и ты, пресвятая дева,
всех скорбящих утешение...
     А ксендз Калеб опустился вдруг на колени и торжественно возгласил:
     - Kyrie elejson!*
     - Chryste elejson!** - хором ответили чех и Толима.
     _______________
          * Господи, помилуй! (греч.)
          ** Христе, помилуй! (греч.)

     Все стали на колени, поняв, что это литания, которую читают не только
в  час  смерти,  но  и  для  избавления близких и  любимых от  смертельной
опасности. Преклонила колена Ягенка, сполз со скамьи и опустился на колени
Юранд, и все хором возгласили:
     - Kyrie elejson! Chryste elejson!..
     - Отче с небеси, помилуй нас!..
     - Сыне божий, искупителю, помилуй нас!..
     Человеческие голоса и моленья сливались с соловьиной песней.
     Ручная волчица поднялась вдруг с  медвежьей шкуры,  лежавшей у скамьи
Юранда,  и,  подойдя  к  отворенному окну,  положила лапы  на  подоконник,
подняла на луну свою треугольную морду и завыла тихо и жалобно.
     Как ни преклонялся чех перед Ягенкой, сердце его все сильнее влеклось
к прекрасной Ануле;  но, молодой и отважный, он прежде всего рвался в бой.
Правда,  будучи  послушным оруженосцем,  он  по  приказу Мацька вернулся в
Спыхов  и  даже  находил некоторое утешение в  том,  что  будет  стражем и
хранителем обеих девушек;  но когда Ягенка сама сказала ему, что в Спыхове
им ничто не угрожает,  -  а так оно на самом деле и было, - и что его долг
быть при  Збышке,  чех с  радостью с  этим согласился.  Мацько не  был его
прямым  господином,  и  он  мог  легко  оправдаться перед  старым рыцарем,
сказав,  что не  остался в  Спыхове по  приказанию своей госпожи,  которая
велела ему ехать к Збышку.
     Ягенка поступила так,  зная,  что  такой сильный и  ловкий оруженосец
всегда может пригодиться Збышку и вызволить его из всякой беды.  Глава уже
доказал это  на  княжеской охоте,  когда Збышко едва не  погиб в  схатке с
туром.  На войне он тем более мог быть полезен,  особенно на такой,  какая
кипела на  жмудской границе.  Глава так рвался в  бой,  что,  вернувшись с
Ягенкой от Юранда, тут же упал к ее ногам и сказал:
     - Лучше  мне,  ваша  милость,  сейчас  вам  поклониться  и  попросить
напутствовать меня добрым словом...
     - Как? - спросила Ягенка, - Ты хочешь ехать еще сегодня?
     - Завтра на рассвете,  чтобы за ночь кони отдохнули.  Уж очень отсюда
до Жмуди далеко!
     - Тогда поезжай, скорее догонишь рыцаря Мацька.
     - Догнать его трудно.  Старый пан закален в  боях и на несколько дней
опередил меня.  К  тому же он поедет прямиком через Пруссию,  а  я  должен
ехать окольным путем через дремучие леса. У него есть письма Лихтенштейна,
которые  он  может  показывать по  дороге,  а  мне  вот  что  пришлось  бы
показывать, вот чем прокладывать себе путь.
     И  чех  при  этих словах положил руку на  рукоять меча,  висевшего на
боку.
     - Будь осторожен!  -  воскликнула Ягенка. - Раз уж ты едешь, так надо
доехать,  а  не угодить к крестоносцам в подземелье.  Но и в дремучем лесу
будь  настороже,  там  живут  теперь  всякие злые  божки,  которых почитал
тамошний народ, пока не перешел в христианство. Я помню, как рыцарь Мацько
и Збышко рассказывали об этом в Згожелицах.
     - Помню и  я,  но  как-то не боюсь их -  какие это божки,  так,  одна
мелкота,  никакой у них силы нету. Я и с ними справлюсь, и с немцами, коли
встречу их, лишь бы только война разгорелась.
     - А  разве она не разгорелась?  Расскажи-ка,  что слыхали вы у немцев
про войну?
     Рассудительный оруженосец нахмурил брови и, подумав с минуту, сказал:
     - И разгорелась, и не разгорелась. Мы старались все новости выведать,
особливо рыцарь  Мацько,  который так  хитер,  что  любого немца  обойдет.
Начнет спрашивать как будто совсем про другое, притворится, будто он на их
стороне,  ничем себя не выдаст и все новости у них выудит.  Коли хотите вы
послушать меня,  ваша милость,  я  вам  все расскажу.  Несколько лет назад
князь Витовт замыслил поход против татар и,  чтобы немцы его  не  трогали,
уступил им Жмудь.  Дружба у них была и полное согласие. Он позволил немцам
возводить замки и  сам  помогал им.  Съехались они  с  магистром на  одном
острове,  пили,  ели там и  друг друга уверяли в  любви.  Не  возбранял он
немцам даже охотиться в тамошней пуще.  Когда же бедные жмудины восставали
против владычества крестоносцев,  князь Витовт помогал немцам и посылал им
свои войска,  так что вся Литва стала роптать,  что восстает он  на родную
кровь.  Все  это  нам в  Щитно помощник комтура рассказывал.  Восхвалял он
крестоносцев за то, что они посылали в Жмудь и священников, которые должны
были крестить жмудинов,  и хлеб во время голода. Посылать-то они посылали,
потому что великий магистр им повелел,  в  котором больше,  чем у  других,
страха  божия,  но  зато  забирали  у  жмудинов детей  в  Пруссию,  женщин
бесчестили на глазах у мужей и братьев,  а тех, кто сопротивлялся, вешали.
Потому-то и началась война.
     - А князь Витовт?
     - Князь  долго  закрывал глаза на  обиды,  которые крестоносцы чинили
жмудинам,  и дружил с ними.  Недавно княгиня,  его жена,  ездила в гости в
Пруссию, в Мальборк. Принимали ее там как самое польскую королеву. Недавно
это было, совсем недавно! Крестоносцы осыпали ее дарами, а сколько во всех
городах было ристалищ,  пиров и всяких чудес -  и не сочтешь! Люди думали,
что  теперь между крестоносцами и  князем Витовтом будет вечная дружба,  и
вдруг князь переменился к ним...
     - Мне и покойный батюшка, и Мацько не раз говорили, что сердце у него
переменчивое.
     - Не к честным людям,  а к крестоносцам,  по той причине,  что и сами
они  никогда не  держат слова.  Недавно они  потребовали у  него выдать им
беглецов,  а  он  им ответил,  что холопов выдаст,  а  людей вольных и  не
подумает, потому что вольные люди имеют право жить, где хотят. И стали они
уже друг на друга коситься,  жалобы писать и друг другу грозить.  Услыхали
про  то  жмудины -  и  поднялись на  немцев!  Стражу  в  городах вырезали,
крепостцы разрушили,  а  теперь даже на  Пруссию учиняют набеги,  и  князь
Витовт  не  только  не  удерживает их,  но  и  насмехается над  немцами  и
втихомолку посылает жмудинам подмогу.
     - Понимаю, - сказала Ягенка, - но коли он втихомолку им помогает, так
войны еще нет.
     - Со жмудинами уже война, да и с князем Витовтом тоже. Немцы отовсюду
идут на оборону пограничных замков, они готовы выступить и в великий поход
на Жмудь,  да приходится ждать зимы;  край это болотистый, и рыцари сейчас
не  могут там воевать.  Где жмудин пройдет,  там немец увязнет,  а  зима -
немцу  друг.  Как  ударят  морозы,  силы  крестоносцев двинутся вперед,  а
великий князь Витовт, с дозволения польского короля, властителя его и всей
Литвы, выступит на помощь жмудинам.
     - Так, может, и с королем будет война?
     - Народ и у нас,  и у немцев толкует,  что будет. Крестоносцы уже при
всех  дворах вопят о  помощи,  -  что  называется,  на  воре  шапка горит!
Королевское могущество -  это не шутка, а польские рыцари, если кто только
помянет крестоносцев, сразу начинают в кулак поплевывать.
     - Парню всегда веселей живется,  чем девушке,  -  со вздохом заметила
Ягенка,  -  ты  вот,  к  примеру,  на войну поедешь,  как поехали Збышко и
Мацько, а мы останемся здесь, в Спыхове.
     - А как же,  панночка,  может быть иначе?  Вы останетесь, но в полной
безопасности. И по сию пору страшен немцам Юранд, я сам это видел в Щитно;
как узнали немцы, что он в Спыхове, сразу переполошились.
     - Мы знаем,  что они сюда не придут,  нас и болота защищают, и старый
Толима; но тяжело нам будет сидеть здесь без всяких вестей.
     - Случись что,  я дам вам знать. Я знаю, что еще перед нашим отъездом
в  Щитно  собирались отсюда на  войну по  своей воле  два  добрых молодца.
Толима не может не позволить им уехать,  они шляхтичи из Ленкавицы. Теперь
они поедут вместе со мной,  и в случае чего я одного из них тотчас пошлю к
вам с вестями.
     - Да  вознаградит тебя  бог.  Я  всегда  знала,  что  ты  никогда  не
растеряешься,  но  за  твою  доброту  и  сочувствие  до  гроба  буду  тебе
благодарна.
     Чех преклонил колено и сказал:
     - Не видел я  от вас обид,  одни благодеяния.  Рыцарь Зых взял меня в
плен мальчишкой под  Болеславом и  без выкупа даровал мне волю;  но  милее
воли  была мне  служба у  вас.  Дай  бог  пролить мне  кровь за  вас,  моя
панночка!
     - Храни тебя бог! - ответила Ягенка, протягивая ему руку.
     Но он,  желая оказать ей еще большую честь, склонился и стал целовать
ее  ноги.  Не вставая с  колен,  он поднял голову и  проговорил смиренно и
робко:
     - Парень простой я,  но шляхтич и верный слуга ваш... подарите же мне
в  дорогу что-нибудь на память.  Не отказывайте мне в  этом!  Уже приходит
время кровавых сеч,  и  Георгий Победоносец свидетель,  что не в  хвосте я
буду, а впереди.
     - Что же тебе дать на память? - спросила удивленно Ягенка.
     - Опояшьте меня на  дорогу.  Коли придет мне погибель,  легче будет с
вашей перевязью.
     И  он снова склонился к ногам девушки,  а потом с мольбою устремил на
нее взор;  но  глубокая печаль изобразилась на лице Ягенки,  и,  помедлив,
девушка ответила ему с невольною горечью:
     - Ах,  мой милый! Не проси меня об этом, ни к чему тебе моя перевязь.
Пусть тот тебя опояшет,  кто сам счастлив,  он и тебе принесет счастье.  А
что у меня?  Одна тоска да печаль! А что ждет меня впереди? Одно горе! Эх,
не принесу я счастья ни тебе и никому другому,  чего нет у меня,  того я и
дать не могу. Так мне теперь, Глава, плохо жить на свете, что, что...
     Тут  она  смолкла вдруг,  чувствуя,  что  если вымолвит хоть одно еще
слово,  то  разразится рыданиями,  слезы застлали уже ей глаза.  Чех очень
растрогался,  он понял,  что тяжело возвращаться Ягенке в Згожелицы и жить
рядом  со  злыми  разбойниками Чтаном  и  Вильком,  но  так  же  тяжело ей
оставаться в Спыхове,  куда рано или поздно мог приехать Збышко с Данусей.
Глава прекрасно понимал,  что творится в сердце девушки,  и,  не зная, как
утешить ее, обнял ее ноги, приговаривая:
     - Эх, жизнь положил бы я за вас! Жизнь положил бы!
     - Встань,  -  сказала она.  - А на войну пусть Ануля тебя опояшет или
пусть  подарит  тебе  что-нибудь  на   память,   давно  уже  она  на  тебя
заглядывается.
     И Ягенка кликнула Анульку,  которая тотчас вышла из соседней комнаты;
она слушала под дверью,  но  не  входила из робости,  хотя горела желанием
проститься с  красивым оруженосцем.  Она  вышла смущенная,  испуганная,  с
бьющимся сердцем и глазами, блестевшими от слез и бессонницы, и, потупясь,
стала перед ним, словно цветик яблони, не в силах слово вымолвить.
     Глава не  только был горячо привязан к  Ягенке,  он преклонялся перед
нею, боготворил ее, но не смел даже мечтать о ней, зато часто мечтал он об
Анульке;  горячая кровь текла в  его  жилах,  и  он  не  мог устоять перед
очарованием девушки.  Теперь  она  еще  больше  пленила его  сердце  с