ь двоих судей,  и я двоих, дабы они рассудили дела комтуров и Юранда
по законам рыцарской чести.  А  судьи пусть себе еще главу изберут,  и как
решат они, так и будет.
     На этом совет кончился, и Збышко, который вскоре должен был тронуться
в путь,  простился с князем; но перед уходом Миколай из Длуголяса, человек
бывалый,  хорошо знавший крестоносцев,  отвел молодого рыцаря в  сторону и
спросил у него:
     - Оруженосца своего, чеха, ты возьмешь с собой к немцам?
     - Да уж, верно, он от меня не отстанет. А что?
     - Жаль парня.  Он у тебя молодец, а ты вот подумай, что я тебе скажу:
ты-то  из  Мальборка цел  уйдешь,  разве  только  с  противником посильнее
придется сразиться, а ему не миновать гибели.
     - Почему?
     - Да  потому,  что эти собаки винят его в  том,  будто он  заколол де
Фурси.  Они  ведь  должны были  написать магистру про  смерть де  Фурси и,
наверное, написали, что это чех пролил его кровь. В Мальборке ему этого не
простят.  Суд и кара ждут его, и как же ты убедишь магистра, что он в этом
неповинен? Да и Данфельду он изломал руку, а тот был великому госпитальеру
сродни. Жаль мне его, и еще раз говорю тебе: коли поедет он с тобой, то на
верную смерть.
     - Не поедет он на верную смерть: я его в Спыхове оставлю.
     Но все сложилось иначе,  и чеху не пришлось оставаться в Спыхове.  На
другой день Збышко и  де  Лорш отправились со  своими слугами в  путь.  Де
Лорш, которого ксендз Вышонек разрешил от обетов, данных Ульрике д'Эльнер,
ехал  счастливый,  весь  предавшись  воспоминаниям  о  красоте  Ягенки  из
Длуголяса,  и хранил молчание;  Збышко не мог поговорить с ним о Дануське,
потому что  они  плохо понимали друг  друга,  и  завел разговор с  Главой,
который еще ничего не знал о предстоящей поездке к крестоносцам.
     - Я еду в Мальборк,  -  сказал ему Збышко, - и когда ворочусь, одному
богу известно...  Может, в самом скором времени, а может, весною, а может,
через год, а может, и вовсе не ворочусь, понял?
     - Понял.  Вы,  ваша милость, верно, и затем еще едете, чтобы биться с
тамошними  рыцарями?   Вот  и  слава  богу,  что  у  каждого  рыцаря  есть
оруженосец.
     - Нет,  -  возразил Збышко,  -  не затем я еду,  чтобы с ними биться,
разве  уж  если  поневоле придется,  а  ты  совсем  со  мной  не  поедешь,
останешься дома в Спыхове.
     Услышав эти слова,  чех сперва опечалился и  стал горько сетовать,  а
потом начал просить своего молодого господина, чтобы тот не оставлял его.
     - Я дал клятву не покидать вас, ваша милость, своей честью поклялся я
в  том на  кресте;  а  что,  если над вами беда там стрясется,  как же мне
показаться тогда в  Згожелицы,  на  глаза моей  пани?  Ей  я  дал  клятву,
сжальтесь же надо мною, чтобы сраму мне перед нею по натерпеться.
     - А  разве ты не дал ей клятву,  что будешь мне послушен?  -  спросил
Збышко.
     - Как не дать,  дал.  Во всем я дал клятву быть вам послушным, только
не в том, чтобы покидать вас. Коли вы, ваша милость, меня прогоните, так я
за вами поодаль поеду, чтобы в нужде быть у вас под рукой.
     - Я тебя не гоню и не стану гнать,  - ответил ему Збышко, - но что же
это за неволя такая,  что никуда не могу я  услать тебя,  хоть и в дальний
путь,  и ни на один день не могу от тебя отвязаться? Не будешь же ты вечно
стоять надо мной,  как палач над невинной душою.  А коли и случится битва,
чем же ты мне поможешь?  Я не говорю про войну, на войне все люди воюют, а
на поединке ты ведь за меня драться не станешь.  Будь Ротгер сильнее меня,
не его доспехи лежали бы у нас на повозке, а мои у него. Да и то надо тебе
сказать,  что  с  тобой мне хуже там будет,  из-за  тебя мне может грозить
опасность.
     - Как так, ваша милость?
     Тогда  Збышко  рассказал ему  обо  всем,  что  слышал  от  Миколая из
Длуголяса,  о том,  как комтуры не могли признаться, что убили де Фурси, и
обвинили в этом его и будут поэтому искать отомстить ему.
     - А  схватят они тебя,  -  заключил он  свой рассказ,  -  так ведь не
оставлю же я тебя в лапах у этих собак и сам тогда могу сложить голову.
     Помрачнел чех,  услышав эти слова; он понимал, что господин его прав,
однако еще пытался поставить на своем.
     - Да  ведь и  на свете уж нет тех,  кто видал меня:  одних,  говорят,
старый пан из Спыхова перебил, а Ротгера вы убили, ваша милость.
     - Тебя слуги видали,  они тащились поодаль,  да и  старый крестоносец
жив, сейчас он, наверно, в Мальборке, а коли нет его еще там, так приедет;
даст бог, магистр его вызовет.
     На  это чеху нечего было больше сказать,  и  они в  молчании ехали до
самого Спыхова.  Там они застали всех готовыми к бою;  старый Толима ждал,
что  либо крестоносцы учинят набег на  городок,  либо Збышко,  вернувшись,
поведет их на выручку старого господина.  Повсюду на проходах через болота
и  в  самом городке стояла стража.  Крестьяне были вооружены,  да им и  не
внове была война,  и они весело ждали немцев, надеясь на богатую добычу. В
замке  Збышка и  де  Лорша  принял ксендз Калеб  и  после ужина показал им
пергамент с  печатью Юранда,  на котором ксендз собственноручно записал со
слов рыцаря из Спыхова его последнюю волю.
     - Написал я его духовную,  -  сказал ксендз, - в ту ночь, когда уехал
он в Щитно, - не надеялся он домой вернуться.
     - Почему же вы мне ничего не сказали?
     - Не мог я сказать,  он мне на исповеди признался, что хочет сделать.
Вечная ему память, упокой, господи, его душу...
     - Не молитесь вы за упокой души его,  он  еще  жив.  Я  знаю  это  от
крестоносца Ротгера, с которым я бился при дворе князя. Между нами был суд
божий, и я убил его.
     - Так  и  подавно  не  воротится Юранд...  Одна только надежда...  на
бога!..
     - Я еду с этим рыцарем, чтобы вырвать его из их рук.
     - Не  знаешь ты,  видно,  рук  крестоносцев;  а  уж  я-то  их  знаю -
пятнадцать лет прослужил я  ксендзом в  их  краю,  покуда Юранд не приютил
меня в Спыхове. Один бог может спасти Юранда.
     - И может помочь нам.
     - Аминь!
     Затем ксендз развернул духовную и  стал ее  читать.  Все свои земли и
все  достояние Юранд завещал Данусе и  ее  детям,  а  если  она  умрет без
потомства,  то  ее  мужу Збышку из Богданца.  В  конце духовной он поручал
опеке князя исполнение своей последней воли:  <Буде что не по закону, дабы
князь  своей  властью рассудил>.  Эта  приписка была  сделана потому,  что
ксендз Калеб знал только каноническое право,  а  сам Юранд,  вечно занятый
войной,  был знаком только с  правом рыцарским.  Прочитав духовную Збышку,
ксендз прочел ее и начальникам спыховской стражи,  которые тут же признали
молодого рыцаря своим господином и дали присягу повиноваться ему.
     Начальники думали,  что Збышко тотчас поведет их  на  выручку старого
господина,  ибо в груди их бились суровые сердца и они жаждали битвы, да и
к Юранду были привязаны.  Опечалились они,  когда узнали,  что им придется
остаться  дома  и  что  один  только  молодой  господин с  горсточкой слуг
отправится в Мальборк не затем,  чтобы воевать,  а затем, чтобы челом бить
на комтуров. Разделял с ними печаль чех Гловач, хоть и рад он был, что так
умножились богатства Збышка.
     - Эх,  -  сказал он,  -  кто  бы  порадовался,  так это старый пан из
Богданца!  Уж он бы завел тут порядок!  Что Богданец по сравнению с  таким
имением!
     А на Збышка напала вдруг такая тоска по дяде, какая часто нападала на
него в трудную минуту жизни,  и,  повернувшись к оруженосцу, он сказал ему
не раздумывая:
     - Чем сидеть тут попусту, поезжай-ка в Богданец, письмо отвезешь.
     - Уж  коли  нельзя мне  ехать  с  вашей милостью,  так  лучше я  туда
поскачу, - обрадовался оруженосец.
     - Зови сюда ксендза Калеба,  пусть напишет хорошенько обо  всем,  что
тут было, а дяде письмо прочтет кшесненский ксендз, а нет, так аббат, коли
он в Згожелицах.
     При этих словах он смял рукою свой молодой ус и прибавил,  как бы про
себя:
     - Да, аббат!..
     И тотчас представилась ему Ягенка,  синеокая, темноволосая, пригожая,
как лань,  со  слезами на  глазах.  Как-то не по себе ему стало,  потер он
рукою лоб, но про себя молвил:
     <Тосковать будешь ты, девушка, да не горше тебе будет, чем мне>.
     Тем  временем пришел ксендз Калеб  и  сел  писать письмо.  Збышко все
подробно описал с той самой минуты, как приехал в лесной дом. Ничего он не
утаил,  зная,  что старый Мацько во  всем разберется и  будет доволен.  Не
сравнять Богданец со  Спыховом,  богатым и  обширным владением,  а  Збышко
знал, что Мацько всегда был очень лаком до богатства.
     Когда после долгих трудов письмо было  написано и  скреплено печатью,
Збышко снова призвал оруженосца и вручил ему письмо с такими словами:
     - А может, ты с дядей сюда воротишься, очень я был бы этому рад.
     Но лицо у чеха было озабоченное,  он мялся, переступал с ноги на ногу
и не уходил.
     - Ты  что?  -  спросил наконец молодой рыцарь.  -  Хочешь еще  что-то
сказать? Так говори.
     - Я  хочу,  ваша милость...  Я  хочу еще спросить,  что мне там людям
рассказывать?
     - Каким людям?
     - Ну,  не в Богданце,  а по соседству,  они ведь тоже захотят обо все
узнать.
     Збышко, который решил уже ни с чем от него не таиться, бросил на чеха
быстрый взгляд и сказал:
     - Да не о людях ты говоришь, а об Ягенке из Згожелиц.
     Чех на мгновение вспыхнул и ответил, бледнея:
     - О ней, милостивый пан.
     - А почем ты знаешь,  может,  она уже вышла за Чтана из Рогова или за
Вилька из Бжозовой?
     - Ни за кого она там не вышла, - решительно возразил оруженосец.
     - Аббат мог ей приказать.
     - Не она аббата слушается, а он ее.
     - Так чего же ты хочешь? Говори ей правду, как и всем.
     Чех поклонился и вышел рассерженный.
     <Дай-то бог,  -  говорил он про себя, думая о Збышке, - чтоб она тебя
забыла,  дай-то бог,  чтоб получше нашла. А коли не забыла, то скажу я ей,
что женился ты, да нет у тебя жены, и что, даст бог, овдовеешь раньше, чем
ступишь с женой на порог опочивальни>.
     Очень привязан был оруженосец к  Збышку,  очень жалел он  Данусю,  но
никого так не любил,  как Ягенку, и с той поры как узнал перед поединком в
Цеханове, что Збышко женился, сердце его жгли обида и боль.
     - Даст бог, овдовеешь! - повторил он еще раз.
     Но  вскоре в  голову ему пришли,  видно,  иные,  более сладкие мысли,
потому что, идя к лошадям, он говорил:
     - Слава богу, хоть к ногам ее упаду.
     А  Збышко меж тем рвался в путь,  словно снедаемый лихорадкой;  ничем
другим он не мог заняться и терзался, думая без конца про Данусю и Юранда.
Однако надо  было  хоть  на  одну  ночь  остаться в  Спыхове,  чтобы  дать
отдохнуть господину де Лоршу и  приготовиться в  такой дальний путь.  Да и
сам Збышко был безмерно утомлен и от поединка,  и от целодневного ожидания
на  ристалище,  и  от  дороги,  и  от бессонницы,  и  от огорчений.  Когда
спустилась глухая ночь,  он бросился на жесткое ложе Юранда в надежде, что
сон хоть ненадолго смежит ему глаза.  Но  не успел он уснуть,  как к  нему
постучался Сандерус.
     - Вы спасли меня,  господин,  от смерти,  - сказал он с поклоном, - и
так хорошо было мне с вами,  как давно уж ни с кем не бывало.  Бог дал вам
сейчас большие владения,  вы стали богаче, да и спыховская казна не пуста.
Дайте мне мешочек денег,  поеду я  в  Пруссию от замка к замку и,  хоть не
очень там для меня безопасно, может, вам и услужу.
     Збышко,  который в первую минуту хотел вышвырнуть его вон из горницы,
призадумался;  через минуту он  достал из  стоявшей около постели дорожной
сумы порядочный мешок денег, бросил Сандерусу и сказал:
     - На вот тебе и ступай!  Коли шельма ты,  так обманешь,  коли честен,
так услужишь.
     - Шельма я,  господин,  -  ответил Сандерус, - и обману, да только не
вас, а вам - услужу по чести.


                                   VII

     Зигфрид де Лђве собирался в Мальборк, когда почтовый служитель принес
ему неожиданное письмо от Ротгера с вестями из Мазовии.
     Старый крестоносец был  живо  тронут этими  вестями.  Прежде всего из
письма было  видно,  что  Ротгер весьма искусно представил князю Янушу все
происшествие с Юрандом и повел дело блестяще.  Зигфрид улыбнулся,  читая о
том, как Ротгер потребовал, чтобы князь за обиды, нанесенные ордену, отдал
во  владение крестоносцам Спыхов.  Зато в  другой части письма содержались
неожиданные и менее благоприятные вести.  Ротгер сообщал,  что для лучшего
доказательства непричастности ордена к  похищению дочери Юранда он  бросил
перчатку мазовецким рыцарям,  вызывая каждого, кто усомнился бы в этом, на
суд божий,  то есть на единоборство в присутствии всего двора...  <Ни один
из них не поднял перчатки,  -  писал Ротгер,  -  ибо все знали, что за нас
свидетельствует письмо самого Юранда,  и все боялись правосудия божия;  но
появился вдруг  юноша,  которого мы  видали в  лесном доме,  и  принял мой
вызов.  Не удивляйтесь же,  благочестивый и мудрый брат,  что я вернусь на
два-три дня позже, ибо я сам бросил им вызов и должен поэтому биться. Ради
славы ордена совершил я  это и  надеюсь,  что ни  великий магистр,  ни вы,
благочестивый брат, коего я почитаю и люблю, как сын, не вмените мне это в
вину.  Противник мой -  сущий младенец, а мне сражаться, как вы знаете, не
внове,  так  что  я  во  славу ордена легко пролью его  кровь,  особенно с
помощью Иисуса Христа, которому, наверное, важнее те, кто носит крест его,
нежели какой-то Юранд или обиды ничтожной девки из мазурского племени!>
     Зигфрида прежде  всего  удивила весть,  что дочь Юранда замужем.  При
мысли о том,  что в Спыхове может поселиться новый страшный и  мстительный
враг, даже старым комтуром овладела тревога. <Ясно, - говорил он про себя,
- что он не перестанет мстить нам,  особенно если отыщет жену  и  она  ему
скажет, что это мы похитили ее из лесного дома! Тогда сразу выйдет наружу,
что мы вызвали сюда Юранда лишь затем,  чтобы погубить его, и что никто из
нас и не помышлял о том,  чтобы вернуть ему дочь>.  Тут Зигфриду пришло на
ум,  что великий магистр по письмам князя может повелеть учинить розыск  в
Щитно,  хотя  бы  для  того,  чтобы  оправдаться перед князем.  Ведь и для
магистра,  и для капитула  было  очень  важно,  чтобы  в  случае  войны  с
могущественным  польским  королем  мазовецкие  князья  не  приняли  в  ней
участие.  Не говоря уж о том, что войско князей благодаря многочисленности
и храбрости мазовецкой шляхты представляло собой силу, которой нельзя было
пренебрегать,  орден,  живя в мире с мазовецкими князьями,  обеспечивал на
большом  протяжении безопасность своих границ и мог спокойно собирать свои
силы.  В Мальборке не раз толковали об этом при Зигфриде и не раз выражали
надежду,  что  после  победы  над королем найдется повод и для вторжения в
Мазовию,  а уж тогда этот край не вырвать из  рук  крестоносцев.  Это  был
большой  и верный расчет,  поэтому можно было быть уверенным и в том,  что
магистр сделает сейчас все, чтобы не раздражать князя Януша, тем более что
князь  был  женат  на  дочери Кейстута и его труднее было привлечь на свою
сторону,  чем  Земовита  плоцкого,  жена  которого,  неизвестно  по  какой
причине, всей душой предалась ордену.
     Раздумывая обо всем этом,  старый Зигфрид, который готов был на любое
преступление,  вероломство и  жестокость,  но  превыше всего любил орден и
блюл его славу, обратился к своей совести: <Не лучше ли выпустить Юранда и
его  дочь?  Правда,  тогда откроется все вероломство и  вся мерзость этого
злодеяния,  но позор падет на Данфельда,  а  его уже нет в  живых.  И если
даже, - думал Зигфрид, - магистр сурово покарает меня и Ротгера за то, что
мы  были сообщниками Данфельда,  не лучше ли все-таки это для ордена?>  Но
старик вспомнил об Юранде,  и  злоба закипела в его мстительном и жестоком
сердце.
     Выпустить его,  этого угнетателя и палача крестоносцев,  победителя в
стольких  столкновениях,  виновника  стольких  поражений  и  срама,  этого
погромщика,  этого убийцу Данфельда,  этого истязателя де Бергова и убийцу
Майнегера,  этого  убийцу  Готфрида и Хьюга,  который в одном только Щитно
пролил больше немецкой крови,  чем льется ее в  целом  сражении  во  время
войны!  <Не могу! Не могу!> - повторял в душе Зигфрид, и хищные его пальцы
при одной мысли об этом судорожно сжимались в  кулак,  а  старая  иссохшая
грудь с трудом ловила воздух.  <Но если это принесет ордену большую пользу
и послужит к вящей его славе?  Если, покарав оставшихся в живых виновников
преступления,  орден  привлечет  этим на свою сторону князя Януша,  своего
врага, и сможет заключить с ним договор и даже, быть может, союз?.. Горячи
они  очень,  -  думал старый комтур,  - но если их немного обласкать,  они
скоро забывают обиды.  Вот мы самого князя захватили в плен на собственной
его земле, а ведь он не стал мстить нам...> Старый комтур заходил по залу,
терзаемый сомнениями,  и вдруг ему почудился  голос  свыше:  <Внемли!  Жди
Ротгера>.  Да!  Надо ждать Ротгера. Он непременно убьет этого мальчишку, а
потом надо будет либо скрыть Юранда и его дочь,  либо отдать их.  В первом
случае  князь  о  них не забудет,  но,  не зная точно,  кто похитил девку,
станет ее искать, станет посылать письма магистру, не пытаясь уже обвинять
их,  а  стремясь лишь что-нибудь выведать,  - и дело затянется надолго.  В
другом случае все они так обрадуются,  когда вернется дочь Юранда,  что не
захотят даже мстить за ее похищение. <А мы всегда можем сказать, что нашли
ее после того,  как на нас напал Юранд!> Эта  мысль  совершенно  успокоила
Зигфрида.  Что касается самого Юранда,  то они вместе с Ротгером давно уже
измыслили средство для того, чтобы он не мог ни мстить им, ни обвинять их,
даже   если  его  придется  отпустить  на  волю.  Жестокая  душа  Зигфрида
радовалась,  когда он думал об этом средстве. Она радовалась и при мысли о
суде  божьем,  который  должен был свершиться в цехановском замке.  Старик
нимало не сомневался в исходе смертельного боя.  Он вспомнил о ристалище в
Крулевце,  когда  Ротгер  победил  двух славных рыцарей,  которые в родной
своей  Анжуйской  стране*  почитались  непобедимыми.  Он  вспомнил  и   об
единоборстве   под   Вильно  с  польским  рыцарем,  придворным  Спытка  из
Мельштына,  которого тоже убил Ротгер.  И лицо его прояснилось,  а  сердце
исполнилось гордостью,  ибо он первый водил Ротгера,  и тогда уже славного
рыцаря,  в походы на Литву и учил его искусству войны с этим  племенем.  А
теперь  его  сынок  еще  раз прольет ненавистную польскую кровь и вернется
окруженный славой.  Ведь это суд божий,  и с ордена теперь будут сняты все
подозрения...  <Суд  божий!..>  На  мгновение  сердце  старого крестоносца
сжалось,  объятое страхом.  Ротгер должен выйти на смертельный бой,  чтобы
доказать невиновность крестоносцев;  но ведь они виновны,  стало быть,  он
будет драться за ложь...  А что,  если над ним стрясется  беда?  Но  через
минуту это показалось Зигфриду совершенно немыслимым. Ротгер не может быть
побежден.
     _______________
          * герцогстве Анжу во Франции.

     Успокоившись, старый крестоносец стал раздумывать о том,  не лучше ли
было бы услать пока Данусю в какой-нибудь отдаленный замок,  на который ни
при  каких  обстоятельствах  не  могли  бы  учинить набег мазуры.  Однако,
подумав с минуту времени,  он отбросил и эту мысль.  Только муж Дануси мог
замыслить  и  учинить  такой набег,  а он ведь погибнет от руки Ротгера...
Потом только князь  и  княгиня  будут  выведывать,  выпытывать,  писать  и
жаловаться, а от этого дело только запутается, никто уже ничего не поймет,
не говоря уже о бесконечной затяжке.  <Пока они о чем-нибудь дознаются,  -
сказал про себя Зигфрид,  - я умру,  а может,  и дочка Юранда состарится у
нас в заточении>.  Не зная все же,  что ему придется предпринять вместе  с
Ротгером,  старый  крестоносец  велел  подготовить все