его сердце,  она была тем сильнее, что князь от рождения ненавидел
немцев. Но как литвин он привык слепо повиноваться воле великого князя, да
и  сам  был  испуган  королевским  гневом,   поэтому  по  дороге  он  стал
нашептывать молодому рыцарю:
     - Знаешь,  что я тебе скажу:  ты удавись!  Лучше всего сразу удавись.
Король разгневался, и тебе все равно отрубят голову. Почему бы тебе его не
потешить? Удавись, друг мой! У нас такой обычай.
     Збышко,  в полубеспамятстве от страха и стыда,  сперва,  казалось, не
понял речей князя,  но,  постигнув наконец их смысл, даже приостановился в
изумлении.
     - Что это ты болтаешь?
     - Удавись!  Зачем это нужно,  чтобы тебя судили?  Короля потешишь!  -
повторил Ямонт.
     - Сам удавись!  -  воскликнул молодой рыцарь.  - Как будто и крещеный
ты,  а  шкура у  тебя осталась языческая,  ты даже не понимаешь,  что грех
христианину душу свою губить.
     Но князь пожал плечами:
     - Да ведь это не по доброй воле. Все равно тебе отрубят голову.
     У  Збышка мелькнула мысль,  что  за  такие речи следовало бы  вызвать
боярского сынка на поединок,  пешего или конного, на мечах или на секирах,
но он подавил это желание,  вспомнив,  что времени для этого у  него уж не
будет.  Печально опустив голову,  он в молчании предался в руки начальника
дворцовых лучников.
     А  в  зале  тем  временем  всеобщее внимание было  привлечено другим.
Увидев,  что творится, Дануся сперва так испугалась, что дыхание замерло у
нее  в  груди.  Личико ее  побледнело как  полотно,  глазки округлились от
ужаса,  неподвижно,  как восковая статуэтка в  костеле,  уставилась она на
короля.  Но  когда девочка наконец услыхала,  что ее Збышку хотят отрубить
голову, когда его забрали и вывели из зала, безмерная жалость овладела ею,
губы и брови у нее задрожали; как ни боялась она короля, как ни закусывала
губы, однако не смогла удержаться от слез и расплакалась вдруг так жалобно
и громко, что все лица обратились к ней и даже сам король спросил:
     - Что случилось?
     - Всемилостивейший король!  -  воскликнула княгиня Анна.  -  Это дочь
Юранда из Спыхова, которой несчастный молодой рыцарь дал обет. Дал он обет
ей  сорвать со  шлемов три  павлиньих чуба и,  увидев такой чуб  на  шлеме
комтура,  решил,  что это ему сам бог его посылает.  Не по злобе он сделал
это,  государь,  а только по глупости, будь же милостив и не карай его, мы
на коленях просим тебя об этом.
     Тут  она  поднялась и,  схватив за  руку Данусю,  подбежала с  нею  к
королю.  Король отшатнулся от них,  но они обе упали ему в ноги, и Дануся,
обхватив руками его колени, стала кричать:
     - Помилуй Збышка, король, помилуй Збышка!
     И,  в самозабвении и вместе с тем в страхе, она спрятала свою светлую
головку  в  складках серого  платья  короля  и,  трепеща как  лист,  стала
целовать ему  колени.  Княгиня Анна  Данута  стояла  на  коленях с  другой
стороны и,  сложив руки,  с  мольбою смотрела на короля,  на лице которого
изобразилось сильное  смущение.  Он  отодвигался с  креслом  от  Дануси  и
княгини,  но  не отталкивал Дануси,  а  только махал обеими руками,  точно
отгоняя муху.
     - Оставьте меня в покое!  -  кричал король. - Он провинился, опозорил
все королевство! Пусть же его обезглавят!
     Но маленькие ручки все теснее сжимали его колени,  а  детский голосок
кричал все жалобней:
     - Помилуй Збышка, король, помилуй Збышка!
     Вдруг раздались голоса рыцарей:
     - Юранд из Спыхова - славный рыцарь, гроза немцев!
     - И отрок уже отличился под Вильно, - прибавил Повала.
     Но король настаивал на своем, хотя и был тронут видом Дануси.
     - Оставьте меня в покое! Он не предо мной провинился, и я не могу его
помиловать.  Пусть посол ордена простит его, тогда и я его помилую, а нет,
так пусть его обезглавят.
     - Прости его, Куно, - сказал Завиша Чарный Сулимчик, - сам магистр не
станет укорять тебя за это.
     - Прости его, рыцарь! - воскликнули обе княгини.
     - Прости его, прости! - подхватили рыцари.
     Прищурив глаза, Куно сидел с поднятой головой, словно тешась тем, что
обе княгини и столь славные рыцари обращаются к нему с мольбою.  И вдруг в
один миг  он  преобразился:  опустив голову,  скрестил на  груди руки,  из
надменного стал смиренным и мягким, тихим голосом произнес:
     - Христос,  спаситель наш,  простил  на  кресте  разбойника и  врагов
своих...
     - Вот это речь, достойная благородного рыцаря! - сказал епископ Выш.
     - Справедливые слова! Справедливые!
     - Как же мог бы я не простить,  -  продолжал Куно, - если я не только
христианин,  но и монах?  Посему как слуга Христов и монах я прощаю его от
всей души, от всего сердца!
     - Слава ему! - крикнул Повала из Тачева.
     - Слава! - подхватили остальные.
     - Но, - сказал крестоносец, - среди вас я посол и олицетворяю величие
всего ордена,  который является орденом Христа.  Кто  нанес мне  как послу
оскорбление,  тот  оскорбил орден,  кто  же  оскорбил орден,  тот оскорбил
самого Христа, а такое оскорбление я пред богом и людьми не могу простить,
если же  закон ваш простит его,  то  пусть узнают об этом все христианские
государи.
     Немое  молчание  воцарилось  при  этих  словах.   Лишь  через  минуту
послышался скрежет  зубов,  тяжелые вздохи  подавленной ярости  и  рыдания
Дануси.
     К  вечеру все сердца склонились на  сторону Збышка.  Те самые рыцари,
которые утром  по  манию короля готовы были  изрубить его  мечами,  теперь
искали способа спасти его. Княгини решили обратиться к королеве с просьбой
уговорить Лихтенштейна взять  назад свою  жалобу,  а  в  случае надобности
послать письмо  великому магистру с  просьбой повелеть Куно  не  поднимать
этого дела.  Путь этот представлялся верным,  так как Ядвига была окружена
таким необычайным почетом, что великий магистр навлек бы на себя гнев папы
и  недовольство всех христианских государей,  если бы  отказал ей в  этом.
Можно было думать,  что Конрад фон Юнгинген не откажет королеве и  потому,
что он был человек мирный и гораздо более мягкий, чем его предшественники.
К  несчастью,  епископ краковский Выш,  который был в  то же время главным
лекарем королевы,  строго-настрого запретил княгиням даже заикаться ей  об
этом деле.  <Королева не может спокойно слышать о  смертных приговорах,  -
сказал он.  -  Если речь идет даже о простом разбойнике, она принимает это
близко к  сердцу;  что же  говорить об  отроке,  который справедливо может
надеяться на ее милосердие? Однако всякое волнение вредно королеве и легко
может привести к  тяжелой болезни,  здоровье же  ее для королевства дороже
десятка  рыцарских голов>.  Каждому,  кто  осмелится вопреки  его  запрету
потревожить королеву,  епископ пригрозил в заключение страшным королевским
гневом и вдобавок преданием анафеме.
     Обе княгини испугались и решили ничего не говорить королеве,  но зато
до  тех пор неотступно умолять короля,  пока он  не смилуется над Збышком.
Весь двор и все рыцари были уже на стороне Збышка. Повала из Тачева обещал
сказать на  суде  всю  правду,  но  свидетельствовать в  пользу  Збышка  и
представить все дело как следствие мальчишеской его безрассудности.  И все
же  каждый предвидел,  а  каштелян Ясько  из  Тенчина заявлял об  этом  во
всеуслышание,  что если крестоносец станет настаивать,  то  жестокая казнь
будет свершена.
     Тем  большим гневом пылали сердца рыцарей против Лихтенштейна,  и  не
один из них думал про себя,  а то и заявлял громогласно:  <Он посол,  и на
поединок его не вызовешь,  но пусть только вернется в Мальборк, не умереть
ему  собственной смертью>.  Это  не  были  пустые угрозы,  ибо  опоясанным
рыцарям  не  пристало  бросать  слова  на  ветер,  и  если  уж  кто  давал
какой-нибудь обет,  должен был  выполнить его  или погибнуть.  Больше всех
негодовал грозный Повала,  у  него в Тачеве была любимая дочка одних лет с
Данусей, и слезы Дануси вконец сокрушили его.
     В  тот же день Повала посетил Збышка в  темнице,  велел ему не падать
духом и рассказал о том,  как за него просили обе княгини и как заливалась
слезами Дануся...  Узнав,  что девочка ради него бросилась к ногам короля,
Збышко растрогался до слез и, не умея выразить свою благодарность Данусе и
тоску по ней, сказал, утирая глаза:
     - Эх!  Да  благословит ее бог,  а  мне даст поскорее сразиться за нее
пешему или конному!  Слишком мало пообещал я ей немцев, такой девушке надо
было столько пообещать их,  сколько ей лет.  Коли вызволит меня Христос из
этой беды, уж я их для нее не пожалею!..
     И он поднял к небу полные благодарности глаза...
     - Ты сперва пообещай что-нибудь на церковь, - возразил пан из Тачева,
- ведь  если  твоя  жертва  будет  угодна  богу,  ты  наверняка выйдешь на
свободу.  А потом, послушай: твой дядя пошел к Лихтенштейну, а потом пойду
и  я.  Не зазорно будет тебе попросить у него прощения,  ведь ты и в самом
деле провинился, да и просить прощения будешь не у какого-то Лихтенштейна,
а у посла. Согласен?
     - Коли мне такой рыцарь,  как вы,  ваша милость,  говорит, что это не
зазорно, - я так и сделаю! Но если крестоносец захочет, чтобы я попросил у
него прощения так,  как он требовал по дороге из Тынца,  то пусть уж лучше
мне отрубят голову. Останется дядя, он отомстит за меня крестоносцу, когда
тот кончит править посольство...
     - Посмотрим, что он скажет Мацьку, - сказал Повала.
     Мацько и  в  самом деле побывал вечером у немца,  но тот принял его с
таким высокомерием,  что  даже свет не  велел зажечь и  говорил со  старым
рыцарем впотьмах. Мацько вернулся от него темный, как ночь, и направился к
королю.  Король принял его милостиво,  потому что у него уже совсем отошло
от  сердца,  и  когда  Мацько упал  к  его  ногам,  велел старику встать и
спросил, чего ему надобно.
     - Милостивейший государь, - сказал Мацько, - как говорится, виноват -
клади голову на плаху, иначе не было б никакого закона на свете. Но есть в
том и  моя вина,  не удерживал я  хлопца,  отроду горячего,  а,  наоборот,
поощрял этот его недостаток.  Так я  его воспитывал,  а  потом с малых лет
воспитывала его  война.  Моя  вина,  милостивейший король,  не  раз я  ему
говаривал: сперва руби, а там посмотришь, кого изрубил. Хорошо было это на
войне,  да худо при дворе!  Но не хлопец он у меня,  а золото, последний в
роду, и жаль мне его до смерти...
     - Он опозорил меня,  опозорил королевство,  -  возразил король, - что
же, мне за это по головке его погладить?
     Мацько умолк,  потому что  при воспоминании о  Збышке горло сжалось у
него внезапно от жалости,  и  лишь спустя некоторое время он заговорил все
еще взволнованным, прерывистым голосом:
     - Только теперь, когда пришла беда, понял я, как люблю его. Стар я, а
он у нас последний в роду.  Не станет его,  не станет и нас. Милостивейший
король и государь, пожалей ты род наш!
     Тут  Мацько снова  упал  на  колени и,  протянув свои  натруженные на
войнах руки, продолжал со слезами:
     - Мы  защищали Вильно,  бог послал нам богатую добычу,  -  кому я  ее
оставлю?  Крестоносец требует отплаты,  государь,  пусть будет по его,  но
позвольте мне  положить голову на  плаху.  Что  мне  жизнь без Збышка?  Он
молод,  пусть выкупит землю,  детей народит,  как  заповедал человеку бог.
Крестоносец не  спросит,  чья голова слетела с  плеч,  лишь бы слетела.  И
позор  от  этого  не  падет  на  род.   Тяжело  идти  на  смерть,  но  как
пораздумаешь, так лучше смерть принять, чем дать погибнуть роду...
     С этими словами он обнял ноги короля;  тот заморгал глазами, что было
у него признаком волнения, и наконец сказал:
     - Не бывать тому,  чтобы я опоясанному рыцарю повелел безвинно голову
рубить! Не бывать, не бывать!
     - Несправедливо было бы  это,  -  прибавил каштелян.  -  Закон карает
виновного, но это не дракон, который не глядит, чью хлещет кровь. Вы и про
то  подумайте,  что  позор неминуемо пал  бы  тогда на  ваш  род,  -  ведь
согласись на  это ваш племянник,  так и  его самого,  и  его потомство все
почитали б бесчестными...
     - Не дал бы он на то своего согласия,  - возразил Мацько. - Но если б
все сталось без его ведома,  он отомстил бы потом за меня,  как и я отомщу
за него.
     - Эх,  -  сказал Тенчинский, - добейтесь у крестоносца, чтобы он взял
назад свою жалобу...
     - Я уж был у него.
     - И что же? - вытягивая шею, спросил король. - Что он вам сказал?
     - Вот  что  он  мне  сказал:  <Надо было на  тынецкой дороге прощения
просить, - вы не захотели, ну, а теперь я не хочу>.
     - А почему же вы не захотели?
     - Да он хотел, чтобы мы спешились и пешими просили прощения!
     Король заложил волосы за  уши  и  хотел  что-то  сказать,  но  в  это
мгновение вошел придворный и  доложил,  что рыцарь из  Лихтенштейна просит
аудиенции.
     Ягайло поглядел на  Яська из  Тенчина,  затем на Мацька и  повелел им
остаться, должно быть в надежде, что в этом случае ему легче будет уладить
дело своей королевской властью.
     Тем временем вошел крестоносец, поклонился королю и сказал:
     - Милостивый  государь!   Вот   письменная  жалоба  на   оскорбление,
нанесенное мне в вашем королевстве.
     - Жалуйтесь ему, - ответил король, показывая на Яська из Тенчина.
     Глядя прямо в лицо королю, крестоносец ответил:
     - Я  не знаю ни ваших законов,  ни ваших судов,  одно только я  знаю:
посол ордена может жаловаться лишь самому королю.
     Ягайло  от  нетерпения замигал глазками,  однако протянул руку,  взял
жалобу и отдал ее Тенчинскому.
     Тот развернул жалобу и начал читать;  по мере того как он читал, лицо
его становилось все более печальным и озабоченным.
     - Вы,  пан рыцарь,  -  сказал он наконец,  - так настаиваете на казни
этого  отрока,   точно  он   страшен  всему  вашему  ордену.   Неужто  вы,
крестоносцы, боитесь уже даже детей?
     - Мы, крестоносцы, не боимся никого, - надменно ответил комтур.
     А старый каштелян тихо прибавил:
     - Особенно же господа бога.
     На другой день в каштелянском суде Повала из Тачева  делал  все,  что
только  было  в  его силах,  чтобы смягчить вину Збышка.  Однако он тщетно
приписывал его поступок ребячеству и неопытности,  тщетно говорил  о  том,
что если бы даже рыцарь постарше, пообещав три павлиньих чуба и помолясь о
ниспослании ему их,  увидел внезапно перед собой такой чуб, то мог бы тоже
усмотреть в этом руку провидения. Одного достойный рыцарь не мог отрицать,
а именно того,  что  если  бы  не  он,  копье  Збышка  пронзило  бы  грудь
крестоносца.  Куно велел принести на суд доспехи,  которые в тот день были
на нем,  и оказалось, что они были из тонкого и хрупкого железа и надевали
их только в торжественных случаях, так что Збышко при его необычайной силе
неминуемо проткнул бы их насквозь острием копья и убил бы посла  насмерть.
После  этого  Збышка спросили,  имел ли он намерение убить посла,  и он не
стал этого отрицать.  <Я кричал ему издали,  - сказал Збышко,  - чтобы  он
наставил копье - ведь живой он не дал бы сорвать с себя шлем, - но, крикни
он мне издали, что он посол, я бы его оставил в покое>.
     Эти слова понравились рыцарям,  которые из сочувствия к  отроку целой
толпой явились на суд, и тотчас раздались многочисленные голоса:
     - Это верно, почему он не кричал?
     Но   лицо   каштеляна   оставалось  угрюмым   и   суровым.   Приказав
присутствующим соблюдать тишину,  он  сам  помолчал с  минуту  времени,  а
затем, устремив на Збышка испытующий взор, спросил:
     - Можешь ли ты поклясться на распятии, что не видел плаща и креста?
     - Никак не могу!  -  ответил Збышко. - Если б я не видел креста, я бы
подумал, что это наш рыцарь, а на нашего я не стал бы нападать.
     - А  какой же  под Краковом мог очутиться другой крестоносец,  как не
посол или кто-нибудь из посольской свиты?
     Збышко на  это  ничего но  ответил,  потому что отвечать было нечего.
Всем было ясно,  что если бы не пан из Тачева,  то теперь, к вечному стыду
польского народа,  перед судом лежал бы  не панцирь посла,  а  сам посол с
пронзенной грудью,  так  что  даже те,  кто  от  всего сердца сочувствовал
Збышку, понимали, что приговор не может быть милостивым.
     Через минуту каштелян сказал:
     - Поскольку в запальчивости ты не подумал, на кого нападаешь, и не по
злобе это учинил,  зачтется и простится тебе это спасителем нашим,  но ты,
бедняга,  предай душу свою в руки пресвятой девы,  ибо закон не может тебя
простить...
     Збышко готов был ко  всему,  и  все же  при этих словах он побледнел,
однако тут же откинул назад свои длинные волосы, перекрестился и сказал:
     - Воля божья! Что ж, ничего не поделаешь!
     Затем он повернулся к  Мацьку и  показал ему глазами на Лихтенштейна,
как бы прося помнить о нем,  а Мацько кивнул головой в знак того,  что все
понимает и  все  помнит.  Этот  взгляд и  это  движение не  ускользнули от
Лихтенштейна,  и хотя в груди его билось сердце столь же злобное,  сколь и
отважное,  однако на короткое мгновение трепет объял его, таким страшным и
зловещим было  лицо  старого воина.  Крестоносец понял,  что  между ним  и
старым  рыцарем,  лица  которого он  под  шлемом не  мог  даже  хорошенько
рассмотреть,  отныне начнется борьба не на жизнь, а на смерть, что если бы
он  пожелал даже скрыться от  старика,  все равно это ему не  удастся,  и,
когда кончится его посольство,  они неизбежно встретятся хотя бы в  том же
Мальборке.
     Тем временем каштелян удалился в соседнюю комнату, чтобы продиктовать
искусному писцу приговор Збышку.  В  перерыве то  один,  то  другой рыцарь
говорил, подойдя к крестоносцу:
     - Чтоб тебя на страшном суде милостивей осудили! Крови радуешься?
     Но Лихтенштейну важно было только мнение Завиши, который снискал себе
широкую славу ратными подвигами, знанием рыцарских законов и строжайшим их
соблюдением.  Когда речь шла о рыцарской чести, к нему обращались по самым
сложным делам,  причем приезжали порой  издалека,  и  никто  не  смел  ему
противоречить  не  только  потому,  что  единоборство  с  ним  было  делом
немыслимым,  но и потому,  что его почитали <зерцалом чести>. Слово упрека
или похвалы из  его уст быстро разносилось среди рыцарей Польши,  Венгрии,
Чехии, Германии, и оно одно уже могло принести худую или добрую славу.
     Лихтенштейн  приблизился к  нему  и,  как  бы  желая  оправдать  свою
жестокость, сказал:
     - Один только великий магистр с капитулом мог бы его помиловать,  - я
не могу...
     - Ваш  магистр нам не  указ.  Не  он,  а  только наш король может его
помиловать, - возразил Завиша.
     - Но как посол я должен был потребовать возмездия.
     - Ты, Лихтенштейн, прежде всего не посол, а рыцарь...
     - Неужели ты думаешь, что я уронил свою рыцарскую честь?
     - Ты  знаешь  наши  рыцарские  книги  и  знаешь,  что  рыцарь  должен
следовать двум зверям:  льву и  ягненку.  Кому же из них ты в  этом случае
следовал?
     - Ты мне не судья...
     - Ты спрашивал у меня,  не уронил ли свою рыцарскую честь, вот я тебе
и ответил, что об этом думаю.
     - Стало быть,  плохо ответил, коли твое слово мне колом поперек горла
стало.
     - Не моим, а своим злым словом ты подавишься.
     - Но  Христос мне зачтет,  что я  больше заботился о  величии ордена,
нежели о твоих похвалах.
     - Он всех нас будет судить.
     Дальнейший разговор был  прерван появлением каштеляна и  писца.  Хотя
все уже знали, что приговор будет суровым, однако воцарилась немая тишина.
Каштелян занял место за столом и, взяв в руки распятие, велел Збышку стать
на колени.
     Писец стал читать по-латыни приговор.  Ни Збышко, ни присутствовавшие
на  суде рыцари не  понимали по-латыни,  однако все  догадались,  что  это
смертный приговор.  Когда писец кончил читать,  Збышко стал  бить  себя  в
грудь, повторяя:
     - Боже, милостив будь ко мне, грешному!
     Затем  он  встал  и  бросился в  объятия Мацька,  который мо