ярость  гибель  брата,
нагнулся,  не слезая с лошади,  и поднял с земли его тело,  желая,  видно,
уберечь труп от конских копыт и положить его в укромном месте, чтобы после
битвы  его  легче  было  найти.  Но  в  ту  же  минуту новая  волна ярости
захлестнула его,  и,  совсем  потеряв  рассудок,  он,  вместо  того  чтобы
свернуть с  дороги,  бросился на кнехтов и швырнул тело брата на острия их
копий.  Вонзившись в грудь,  живот и бедра трупа,  копья согнулись под его
тяжестью;  не успели кнехты выдернуть их,  как безумец, опрокидывая людей,
ураганом ринулся в разрыв, образовавшийся между рядами.
     Мгновенно десятки рук протянулись к нему, десятки копий пронзили бока
его  коня;  но  ряды  в  это  время  смешались,  и  прежде чем  строй  был
восстановлен,  один из жмудских бояр, который был поближе, тоже бросился в
гущу  немцев,  за  ним  ринулись Збышко и  чех,  и  ужасное смятение стало
возрастать с каждой минутой.  Другие бояре, хватая тела убитых, тоже стали
кидать их  на острия копий,  а  с  флангов опять нажали жмудины.  Стройный
отряд заколебался, дрогнул, как дом, в котором треснули стены, раскололся,
как дерево под клином, и наконец рассыпался.
     Битва  в  мгновение  ока  обратилась  в  резню.  В  закипевшей свалке
немецкие копья и  бердыши оказались совершенно бесполезными.  Зато  клинки
конницы со скрежетом рубили головы.  Кони напирали на толпу, опрокидывая и
топча несчастных кнехтов. Всадникам легко было рубить сверху, и они разили
без  отдыха,  без  передышки.  С  обеих сторон дороги высыпали все новые и
новые  толпы  диких  воинов в  волчьих шкурах и  с  волчьей жаждой крови в
груди.  Их  вой заглушал мольбы о  пощаде и  стоны умирающих.  Побежденные
бросали  оружие;  одни  пытались  скрыться  в  лесу,  другие,  притворяясь
убитыми,  падали наземь,  третьи, закрыв глаза, просто замерли на месте, и
лица  их  были  бледны как  полотно;  некоторые молились,  а  один  кнехт,
помешавшись, видно, от ужаса, играл на пищалке, улыбаясь и поднимая к небу
глаза,  пока жмудский воин не  размозжил ему дубиной голову.  Лес перестал
шуметь, словно ужаснулся смерти.
     Наконец горсть крестоносцев растаяла.  Только по  временам из  кустов
долетал  отголосок  короткой  схватки  или  пронзительный отчаянный  крик.
Збышко и Мацько, а за ними все всадники, бросились теперь на конницу.
     Она  еще  оборонялась,  построившись в  круг,  как всегда оборонялись
немцы,  когда неприятелю удавалось окружить их  превосходными силами.  Под
крестоносцами были добрые кони,  доспехи у них были лучше, чем у пехоты, и
дрались они храбро,  с удивительным упорством. Среди них не было ни одного
рыцаря в белом плаще;  отряд состоял преимущественно из среднего и мелкого
прусского дворянства,  которое  по  призыву ордена  обязано было  идти  на
войну.  Кони большей частью были тоже в броне, некоторые в попонах и все с
железными налобниками,  посредине которых торчал стальной рог.  Командовал
конницей высокий, стройный рыцарь в темно-голубом панцире и таком же шлеме
с опущенным забралом.
     Из лесных недр на немцев летел град  стрел,  которые  отскакивали  от
налобников,  панцирей и каленых наплечников. Тесной толпой окружали врагов
пешие и конные жмудины; но немцы так ожесточенно оборонялись, так рубили и
кололи  их длинными мечами,  что трупы под конскими копытами кругом усеяли
землю.  Первые ряды нападавших попытались было отойти,  но  сзади  на  них
напирали  новые  толпы,  отступать было некуда.  Началось смятение.  Глаза
слепил блеск копий и мечей.  Кони стали ржать,  кусаться и лягать.  Но тут
подоспели жмудские бояре,  подоспели Збышко, чех и мазуры. Под их могучими
ударами конница дрогнула и колыхнулась,  как лес под напором ветра, а они,
подобно лесорубам,  которые валят лес, стали медленно, напрягая все силы в
тяжком ратном труде, подвигаться вперед.
     Мацько  приказал собрать  на  поле  боя  длинные  немецкие бердыши и,
вооружив ими человек тридцать диких воинов, начал пробиваться сквозь толпу
к немцам.  <Руби коней по ногам!> - крикнул он, протиснувшись к всадникам.
Это  сразу  решило  участь боя.  Немецкие рыцари не  могли  достать мечами
жмудинов,  а  тем  временем бердыши беспощадно рубили  ноги  коням.  Тогда
голубой рыцарь понял,  что  приходит конец сече и  что ему остается только
либо прорваться сквозь толпу, преградившую дорогу назад, либо погибнуть.
     Он выбрал первое,  и  по его приказу ряды рыцарей мгновенно повернули
назад.  Жмудины тотчас насели на  них;  но немцы,  закинув за спину щиты и
рубя направо и налево,  прорвали окружавшее их кольцо и ураганом понеслись
на  восток.  Навстречу им  бросился отряд,  который только что подскакал к
полю боя;  но,  смятый лучше вооруженным врагом, у которого были к тому же
рослые кони, он в минуту полег, как нива под дуновением бури. Путь к замку
был свободен;  но  спасение представлялось далеким и  надежды на него было
мало,  так  как  жмудские кони против немецких обладали большей резвостью.
Голубой рыцарь прекрасно это понял.
     <Беда!  -  сказал он  про себя.  -  Никто не  спасется.  Только ценой
собственной крови могу я спасти их>.
     И он крикнул ближайшим крестоносцам,  приказывая остановить коней,  а
сам  повернул своего коня  кругом и,  не  глядя,  внял  ли  кто-нибудь его
призыву, стал лицом к неприятелю.
     Впереди преследователей несся Збышко; немец ударил его по нашлемнику,
но  не  разбил  шлема и не поранил лица.  Тогда Збышко,  вместо того чтобы
ответить на удар ударом,  схватил рыцаря за стан, сшибся с ним и, желая во
что бы то ни стало взять врага живым, попытался стащить его с седла. Но от
натуги у него лопнуло стремя,  и оба рыцаря свалились на землю. Минуту они
катались   по  земле,  колотя  друг  друга  руками  и  ногами;  но  вскоре
необыкновенно сильный Збышко одолел  своего  противника  и,  придавив  ему
коленями  живот,  подмял  под  себя,  как волк собаку,  которая осмелилась
напасть на него в чаще леса.
     Впрочем, в этом не было надобности, так как немец лишился чувств. Тем
временем подбежали Мацько с чехом, и Збышко, увидев их, закричал:
     - Сюда! Вяжите его! Это знатный рыцарь, да к тому же опоясанный!
     Чех соскочил с коня, но, увидев, что рыцарь лежит без памяти, не стал
его связывать, он только обезоружил его, отстегнул наплечники, снял пояс с
висевшей на  нем мизерикордией,  разрезал подбородные ремни и  принялся за
винтики, которыми было привинчено забрало.
     Но, заглянув рыцарю в лицо, он мгновенно вскочил на ноги с криком:
     - Пан, пан, поглядите-ка!
     - Де Лорш! - воскликнул Збышко.
     А де Лорш лежал недвижим, как труп, с бледным, покрытым потом лицом и
закрытыми глазами.


                                    XX

     Збышко велел положить его на одну из захваченных повозок, нагруженных
новыми колесами и  осями для  отряда,  шедшего на  подмогу замку.  Сам  он
пересел на другого коня и вместе с Мацьком пустился в погоню за убегающими
немцами.  Преследовать их  было  не  особенно  трудно:  немецкие  кони  не
отличались резвостью,  а  по  размытой весенними дождями дороге  бежали  и
вовсе плохо. На легкой и быстроногой кобылке убитого шляхтича из Ленкавицы
Мацько, проскакав с полверсты, обогнал почти всех жмудинов и вскоре настиг
первого рейтара. По рыцарскому обычаю, он предложил ему сдаться в плен или
вступить в единоборство, но тот, притворясь глухим, даже щит бросил, чтобы
облегчить коня,  и,  пригнувшись к  луке,  вонзил ему шпоры в бока;  тогда
старый рыцарь широкой секирой нанес  немцу  страшный удар  между лопаток и
свалил его с коня.
     Так  мстил  Мацько  убегающим врагам  за  пущенную  в  него  когда-то
предательскую стрелу, а те, как стадо оленей, бежали от него в смертельном
страхе,  не  желая ни  биться,  ни  обороняться,  а  только прочь уйти  от
страшного рыцаря.  Человек десять немцев свернули в  лес;  но  один увяз у
ручья,  и  жмудины скрутили его веревкой,  а  за остальными в  лесную чащу
бросились целые толпы преследователей,  и  вскоре началась дикая охота,  и
лес огласился криками, воплями и призывами. Долго еще отдавались они в его
недрах,  пока не были переловлены все немцы.  После этого старый рыцарь из
Богданца вернулся со  Збышком и  чехом на  прежнее поле  боя,  где  лежали
зарубленные пешие  кнехты.  Трупы  их  были  раздеты донага,  а  некоторые
страшно изуродованы мстительными жмудинами.  Была одержана крупная победа,
и народ ликовал. После последнего поражения Скирвойла под Готтесвердером в
душу народа стало закрадываться сомнение, тем более что обещанная Витовтом
подмога все  еще  не  подходила;  теперь же  вновь  ожила надежда и  вновь
разгорелись сердца, словно пламя, когда в огонь подбросишь дров.
     Убитых жмудинов и  немцев было слишком много,  чтобы их  хоронить,  и
Збышко велел вырыть копьями могилы только для двух шляхтичей из Ленкавицы,
главных виновников победы, и похоронить их под соснами, на стволах которых
он вырубил мечом кресты. Затем он приказал чеху приглядывать за господином
де Лоршем,  который все еще не приходил в  чувство,  а  сам поспешно повел
людей тем же путем к Скирвойлу, чтобы в случае необходимости прийти ему на
подмогу.
     После долгого перехода они  вышли на  пустое поле сражения,  усеянное
трупами жмудинов и немцев.  Збышко сразу понял, что грозный Скирвойло тоже
одержал большую победу;  если бы  он  был  разбит,  они  на  пути к  замку
встретили бы немцев.  Но,  видно, ценой больших потерь досталась Скирвойлу
эта победа:  даже за пределами поля боя земля была усеяна трупами. Опытный
Мацько заключил из этого, что части немцев удалось спастись бегством.
     Трудно было сказать,  преследовал ли  их Скирвойло,  следы были плохо
видны и затоптаны. Мацько все же пришел к выводу, что сражение разыгралось
довольно давно,  быть может даже раньше,  чем у Збышка,  так как трупы уже
почернели и  распухли,  а  некоторые были  изъедены волками,  которые  при
приближении вооруженных людей убегали в лесную чащу.
     Збышко решил не ждать Скирвойла и вернуться в старый надежный лагерь.
Прибыв поздней ночью,  он нашел уже в лагере жмудского полководца, который
приехал  немного  раньше.  Обычно  угрюмое  лицо  его  сияло  теперь  злой
радостью.  Он  тотчас же стал расспрашивать про битву и,  узнав о  победе,
сказал голосом, похожим на карканье ворона:
     - Я  тобой доволен и собой доволен.  Подмога придет не скоро,  а если
великий князь прибудет, он тоже обрадуется, потому что замок будет наш.
     - Кого ты захватил из пленников? - спросил Збышко.
     - Так,  плотва,  ни одной щуки.  Была одна,  нет,  две,  да обе ушли.
Зубастые щуки! Нарубили людей и ушли!
     - А мне бог послал одного пленника.  Богатый и славный рыцарь, хоть и
светский, гость крестоносцев!
     Страшный жмудин охватил руками шею,  как петлей,  затем правой сделал
движение вверх, как бы показывая веревку.
     - Вот что ему будет! - проговорил он. - Как и прочим... Да.
     Но Збышко нахмурил брови.
     - Не  будет ему  ничего такого,  он  мой пленник и  друг.  Князь Януш
вместе нас опоясывал, и я его пальцем не дам тронуть.
     - Не дашь?
     - Не дам.
     И  они,  насупя брови,  впились друг в друга глазами.  Казалось,  оба
сейчас взорвутся,  но  Збышко не  хотел  ссориться со  старым полководцем,
которого он  ценил  и  уважал,  к  тому  же  молодой рыцарь был  одушевлен
событиями,  происшедшими в  этот день;  обняв вдруг Скирвойла за  шею,  он
прижал его к груди.
     - Неужто,  -  воскликнул он, - ты хочешь отнять его у меня, а с ним и
последнюю надежду? За что ты меня обижаешь?
     Скирвойло не вырывался из объятий, он только высвободил голову из рук
Збышка, поглядел на него исподлобья и запыхтел.
     - Ну,  -  сказал он,  помолчав с минуту времени,  -  завтра я прикажу
повесить моих пленников, но коли кто из них тебе нужен, так я и его подарю
тебе.
     Затем они снова обнялись и, к великому удовольствию Мацька, разошлись
в мире.
     - Бранью от  этого жмудина,  видно,  ничего не  добьешься,  -  сказал
старый рыцарь, - а лаской из него веревки можно вить.
     - Такой уж  это народ,  -  ответил Збышко,  -  только немцы про то не
знают.
     И  он  велел  привести к  костру  господина де  Лорша,  отдыхавшего в
шалаше.  Вскоре чех  привел де  Лорша,  безоружного,  без шлема,  в  одном
кожаном кафтане,  на котором отпечатались полосы от панциря,  и  в  мягкой
красной шапочке. Де Лорш знал уже от оруженосца, к кому он попал в плен, и
потому явился холодный и надменный, на лице его при свете пламени читались
упорство и презрение.
     - Благодари бога,  -  сказал ему Збышко, - что ты попал в мои руки, у
меня тебе не грозит опасность.
     И он дружески протянул ему руку, но де Лорш даже не шевельнулся.
     - Я не подаю руки рыцарям,  которые позорят рыцарскую честь, сражаясь
с сарацинами против христиан.
     Один из  присутствующих Мазуров перевел его слова,  смысл которых был
ясен Збышку и без этого. В первую минуту молодой рыцарь вскипел.
     - Глупец! - крикнул он, безотчетно хватаясь за рукоять мизерикордии.
     Де Лорш поднял голову.
     - Убей меня, - сказал он, - я знаю, что вы не щадите пленников.
     - А вы их щадите?  - не выдержал мазур. - Разве это не вы повесили на
берегу острова всех, кого прошлый раз захватили в бою? Потому-то Скирвойло
и вешает ваших.
     - Мы их повесили, - ответил де Лорш, - но это были язычники.
     Однако  в   его  ответе  чувствовалось  смущение,   и  нетрудно  было
догадаться, что в душе он не одобряет подобных действий.
     Збышко меж тем поостыл и сказал с суровым спокойствием:
     - Де Лорш!  Из одних рук получили мы пояса и шпоры, ты меня знаешь, и
мне  не  надо говорить тебе,  что  рыцарская честь дороже для меня жизни и
счастья.  Так послушай же,  что я  скажу тебе,  поклявшись в  том Георгием
Победоносцем:  многие из этих людей давно уже приняли крещение,  а  кто не
стал еще христианином,  простирает руки ко кресту как к  вечному спасению.
Но знаешь ли ты,  кто ставит язычникам препоны на пути к спасению,  кто не
дает им креститься?
     Мазур тотчас перевел слова Збышка,  и  де  Лорш устремил на  молодого
рыцаря вопросительный взгляд.
     - Немцы! - сказал Збышко.
     - Не может быть! - воскликнул гельдернский рыцарь.
     - Клянусь копьем и шпорами Георгия Победоносца, немцы! Когда бы здесь
восторжествовала вера Христова, у них не было бы предлога для набегов, для
захвата этой земли и угнетения этого несчастного народа. Ты ведь постигнул
немцев, де Лорш, и лучше других знаешь, справедливо ли они поступают.
     - Но я  полагал,  что,  сражаясь с  язычниками и склоняя их к святому
крещению, они искупают свои грехи.
     - Они крестят их  мечом и  кровью,  а  не водою спасения.  Прочти это
послание,  и  ты  сразу  поймешь,  что  это  ты  служишь этим  обидчикам и
хищникам, этому порождению ада, против христианской веры и любви.
     С  этими словами он  протянул де Лоршу послание жмудинов к  королям и
князьям,  которое разошлось по всему свету;  де Лорш,  взяв его, начал при
свете костра пробегать глазами текст.
     Он  быстро прочел послание,  ибо ему не  чуждо было трудное искусство
чтения.
     - Неужели все это правда? - спросил он вне себя от удивления.
     - Клянусь богом,  который видит,  что я  служу здесь не только своему
делу, но и справедливости.
     Де Лорш умолк на минуту, а затем сказал:
     - Я твой пленник.
     - Дай руку, - произнес Збышко. - Ты не пленник мой, а брат.
     Они протянули друг другу руки и сели за общий ужин, который чех велел
приготовить слугам.  Во  время  ужина  де  Лорш,  к  еще  большему  своему
удивлению, узнал, что, невзирая на письма магистра, Збышко не нашел Дануси
и что комтуры,  ссылаясь на вспыхнувшую войну,  признали недействительными
его охранные грамоты.
     - Теперь я понимаю,  почему ты здесь,  -  сказал Збышку де Лорш,  - и
благодарю бога за  то,  что он предал меня в  твои руки:  в  обмен на меня
рыцари ордена отдадут тебе  кого  только ты  пожелаешь,  иначе  на  Западе
поднимется большой шум, а я ведь происхожу из знатного рода...
     Тут он хлопнул вдруг себя рукой по шапочке и воскликнул:
     - Клянусь всеми реликвиями Аквисграна,  что во главе подмоги, которая
шла в  Готтесвердер,  были Арнольд фон Баден и старый Зигфрид де Лђве!  Мы
знаем это из писем, присланных в замок. Неужели вы не взяли их в плен?
     - Нет!  - крикнул,  вскакивая, Збышко. - Мы не взяли в плен ни одного
знатного рыцаря!  Но, боже мой, ты рассказал мне важную новость! Есть ведь
другие пленники,  от которых я могу узнать, прежде чем их повесят, не было
ли при Зигфриде какой-нибудь женщины.
     И,  кликнув слуг,  он велел им захватить горящую лучину и  бросился с
ними туда,  где находились взятые Скирвойлом пленники.  Де Лорш,  Мацько и
чех последовали за ним.
     - Послушай!  -  говорил ему по дороге гельдернец. - Ты отпустишь меня
на слово,  и  я буду искать Данусю по всей Пруссии,  а когда найду ее,  то
вернусь к тебе, и тогда ты обменяешь меня на нее.
     - Если только она жива, если только жива!.. - ответил Збышко.
     Они  подбежали к  взятым Скирвойлом пленникам.  Одни  из  них  лежали
навзничь, другие стояли под деревьями, крепко привязанные лыком к стволам.
Лучина ярко освещала голову Збышка, и все взоры обратились к нему.
     Вдруг из глубины раздался чей-то громкий, полный ужаса голос:
     - Господин мой и покровитель, спаси меня!
     Збышко выхватил из  рук  слуги  несколько пылающих щепок,  бросился с
ними к дереву, откуда донесся голос, и, подняв их вверх, воскликнул:
     - Сандерус!
     - Сандерус! - повторил в изумлении чех.
     А  тот  не  мог пошевельнуть связанными руками,  только вытянул шею и
снова закричал:
     - Милосердия!.. Я знаю, где дочка Юранда!.. Спасите!


                                   XXI

     Слуги  тотчас  развязали  Сандеруса,  но  члены  его  онемели,  и  он
повалился на землю;  всякий раз,  когда они снова пытались поднять его, он
терял  сознание,  так  как  был  жестоко избит.  Хотя  Збышко распорядился
подвести его к  костру,  накормить и напоить,  натереть салом и хорошенько
укрыть  шкурами,   однако  Сандерус  никак  не  мог  опомниться,  а  потом
погрузился в  такой глубокий сон,  что чех с трудом добудился его только к
полудню следующего дня.
     Сжигаемый нетерпением,  Збышко  тотчас  пришел  к  Сандерусу.  Однако
сначала молодой рыцарь ничего не  мог от  него добиться.  От пережитого ли
страха или от  чувства облегчения,  которое всегда охватывает слабые души,
когда минует опасность,  Сандерус залился такими слезами, что слова не мог
сказать Збышку.  Горло его сжималось от  рыданий,  а  из глаз лились такие
ручьи слез, как будто вместе с ними должна была уйти из него и сама жизнь.
     Овладев наконец собою и  подкрепившись кумысом,  пить который литвины
научились у  татар,  Сандерус стал жаловаться на <сынов Велиала>,  которые
так  избили его  копьями,  что  живого места не  осталось,  отняли у  него
лошадь,  на которой он вез свои бесценные чудодейственные святыни, а потом
привязали к  дереву,  и  муравьи так искусали ему ноги и все тело;  что не
сегодня-завтра его ждет конец.
     Но Збышко, выйдя из себя, вскочил и сказал:
     - Отвечай, бродяга, а то смотри, как бы хуже не было!
     - Тут  недалеко  муравейник  красных  муравьев,  -  вмешался  чех.  -
Прикажите, пан, положить его туда, небось язык у него сразу развяжется.
     Глава сказал это в  шутку и  даже улыбнулся при этом,  он в  душе был
расположен к Сандерусу, но тот в ужасе завопил:
     - Смилуйтесь! Смилуйтесь! Дайте мне еще этого языческого напитка, и я
расскажу вам все, что видел и чего не видел!
     - Попробуй только соврать,  я тебе клин в зубы вобью!  -  посулил ему
чех.
     Тем не менее он снова поднес ко рту Сандеруса бурдюк с  кумысом;  тот
схватил бурдюк и,  жадно припав к нему губами,  как младенец к материнской
груди, стал соса