ления. Волей-неволей пришлось покориться.
     С  восходом  солнца  войско  лавой  двинулось  вперед,  а  за  ним  -
необозримые вереницы повозок.  Через час ветер поутих,  и  хорунжие смогли
развернуть хоругви.  Все  поле кругом,  насколько хватает глаз,  покрылось
словно пестрыми цветами.  Не  окинуть глазами было эту рать и  лес знамен,
под  которыми двигались вперед полки.  Шла  краковская земля  под  красной
хоругвью  с  белым  орлом  в  короне;   это  была  главная  хоругвь  всего
королевства,  великое знамя всего войска.  Нес  его Марцин из  Вроцимовиц,
герба Пулкозы, могучий и славный рыцарь. Далее шли королевские полки, один
под  двойным литовским крестом,  другой под Погоней.  Под знаменем Георгия
Победоносца  двигался  сильный  отряд  иноземных  наемников  и  охотников,
состоявший преимущественно из чехов и  моравов.  На войну их много пришло,
вся  сорок  девятая хоругвь состояла из  одних  моравов и  чехов.  Дикие и
необузданные,  особенно в  пехоте,  которая следовала за копейщиками,  они
были,  однако,  столь закалены в бою и с такой яростью бросались на врага,
что  все прочие пешие воины,  сшибаясь с  ними,  отскакивали от  них,  как
собака  от  ежа.  Оружием им  служили бердыши,  косы,  секиры  и  особенно
железные  чеканы;   действовали  они  ими  просто  с   устрашающей  силой.
Нанимались чехи и моравы ко всякому,  кто платил деньги, ибо война, грабеж
и сеча были их родной стихией.
     Рядом с ними шли под своими знаменами шестнадцать  хоругвей  польских
земель,  в том числе одна перемышльская,  одна львовская,  одна галицкая и
три подольские,  а за  ними  пехота  тех  же  земель,  вооруженная  больше
рогатинами  и  косами.  Мазовецкие князья,  Януш и Земовит,  вели двадцать
первую,  двадцать вторую и двадцать третью хоругви*.  За ними шли двадцать
две  хоругви  епископов и вельмож:  Яська из Тарнова,  Ендрека из Тенчина,
Спытка Леливы и Кшона из Острова,  Миколая из Михалова, Збигнева из Бжезя,
Кшона из Козихглув,  Кубы из Конецполя,  Яська Лигензы, Кмиты и Заклики, а
кроме того,  родовые хоругви Грифитов,  Бобовских,  Козих Рогов  и  многих
других,  которые выходили на войну под хоругвями с одним гербом,  и клич у
них был тоже один.
     _______________
          * Земовита IV под Грюнвальдом не было.  Он выслал на  битву  две
     хоругви и сыновей.

     Земля расцвела под ними,  как расцветают весною луга. Волна за волной
текли кони  и  люди;  над  ними  колыхался лес  копий с  пестрыми,  словно
цветочки,  значками,  а  в  хвосте выступали в  облаках пыли  пешие  воины
городов и деревень. Все знали, что идут на страшный бой, но знали, что это
их долг, и с радостью шли вперед.
     На правом крыле шли хоругви Витовта под разноцветными знаменами, но с
одинаковым  изображением литовской Погони.* Не окинуть взором было всю эту
рать,  которая растянулась вширь среди полей и  лесов  на  целую  немецкую
милю.
     _______________
          * то есть скачущего всадника (герб Литвы).

     К   полудню  войско  подошло  к   деревням  Логдау  и   Танненберг  и
остановилось на  опушке леса.  Место как  будто было  удобное для  отдыха,
защищенное от  неожиданного нападения;  с  левой стороны его ограждал плес
Домбровского озера,  с правой -  озеро Любень,  а впереди открывалось поле
шириною  с  милю.  Посреди этого  поля,  плавно  поднимавшегося к  западу,
зеленели болотистые леса Грюнвальда,  а  поодаль серели соломенные крыши и
пустые унылые перелоги Танненберга. Если бы крестоносцы стали спускаться к
лесам с возвышенности, их легко можно было бы заметить, но поляки не ждали
врагов раньше следующего дня.  Войско остановилось здесь только на  отдых;
искушенный в  военном деле  Зындрам из  Машковиц даже  в  походе  сохранял
боевой порядок,  и потому хоругви расположились так,  чтобы в любую минуту
быть  готовыми к  бою.  По  приказу  военачальника в  сторону  Грюнвальда,
Танненберга и  дальше были  посланы гонцы на  легких и  быстроногих конях,
чтобы разведать окрестности,  а  тем  временем для Ягайла,  который жаждал
молитвы,  на высоком берегу озера Любень раскинули часовенный шатер, чтобы
король мог прослушать свои три обедни.
     Ягайло, Витовт,  князья  мазовецкие  и  военный  совет  направились в
часовню.  Перед  ней   собрались   славнейшие   рыцари,   чтобы   накануне
решительного дня поручить себя богу да и поглядеть на короля.  Все видели,
как он шел в серой походной одежде,  на суровом  лице  его  лежала  печать
тяжелых  забот.  Годы  мало  изменили его,  не покрыли морщинами лица и не
убелили волос,  которые он и сейчас заправлял  за  уши  таким  же  быстрым
движением,  как  и  тогда,  когда Збышко впервые увидел его в Кракове.  Но
теперь король шел,  словно согбенный страшной ответственностью, тяготевшей
на нем,  словно погруженный в глубокую печаль.  В войске говорили,  что он
все время плачет о христианской крови,  которую придется пролить;  так оно
на  самом  деле  и было.  Ягайло содрогался при мысли о войне,  особенно с
людьми,  у которых крест на плащах и хоругвях,  и всей душой жаждал  мира.
Напрасно польские вельможи и даже венгерские посредники,  Сцибор и  Гара,*
обращали его внимание на то,  что магистр Ульрих, обуянный гордыней, как и
все крестоносцы, готов вызвать на бой весь мир; напрасно собственный посол
короля,  Петр Кожбуг,  клялся крестом господним и рыбами своего герба, что
крестоносцы и слышать не хотят о мире,  что они глумились и издевались над
единственным  человеком,  который  склонял  их  к  миру,  -  над  гневским
комтуром,  графом  фон  Венде,  - король все еще лелеял надежду,  что враг
признает правоту его требований,  пожалеет людскую кровь и страшный раздор
окончится справедливым миром.
     _______________
          * Они были направлены Сигизмундом в Пруссию через Польшу, Ягелло
     разрешил им проезд.  Результатом было лишь заключение  десятидневного
     перемирия  (24 июня - 4 июля).  Роль венгерского короля  в  конфликте
     трудно назвать миротворческой.  Сигизмунд безуспешно пытался склонить
     Витовта к разрыву с Польшей,  суля ему королевский титул. За 40 тысяч
     флоринов он согласился объявить польскому  королю  войну.  Владиславу
     Ягелло 12 июля доставили послание о разрыве мирного договора (в ответ
     на вторжение в орденские земли),  а  одновременно  дали  понять,  что
     решительных действий не последует (король мог даже не сообщать войску
     накануне битвы об этом послании).
           С ц и б о р  из  Сцибожиц  (ок. 1347 - 1414)   был  поляком  по
     происхождению,  перешел  на  венгерскую   службу,   усердно   помогал
     Сигизмунду  (особенно  в  1401 г.,  когда  венгры  свергли  короля  с
     престола и заточили  в  тюрьму),  за  что  награждался  поместьями  и
     титулами,  став  одним  из  богатейших  венгерских  магнатов (палатин
     Трансильвании).  В 1410 г.  привел в Польшу  отряд  войск,  спаливший
     Старый Сонч.
          М и к л о ш  Г а р а  (1386 - 1433), венгерский палатин, женился
     на свояченице Сигизмунда.

     И теперь король направился в часовню молиться о  мире,  ибо  страшной
тревогой  была объята его простая и добрая душа.  Когда-то он сам предавал
огню и мечу земли  крестоносцев,  но  он  был  тогда  языческим  литовским
князем,  а теперь, увидев полыхающие селения, пепелища, слезы и кровь, он,
польский король и христианин,  устрашился гнева божия,  а  ведь  это  было
только начало войны. О, если бы на этом остановиться! Но не сегодня-завтра
народы схватятся,  и земля напитается кровью.  Воистину, творит беззаконие
враг, но он носит крест на плаще и столь великие святыни охраняют его, что
при мысли о них трепещет душа христианина.  Все войско со страхом думало о
них,  и не копий,  не мечей,  не секир боялись поляки, а прежде всего этих
священных останков.  <Как же поднять руку на магистра,  - говорили рыцари,
не знавшие страха, - коли на панцире у него ковчежец, а в нем святые кости
и древо животворящего креста господня!> Да, Витовт жаждал битвы, он толкал
Ягайла  к войне и рвался в бой,  но исполненный страха божия король просто
трепетал при мысли о тех силах, которыми орден прикрывал свои беззакония.


                                    LI

     Ксендз Бартош из Клобуцка уже кончил первую обедню,  калишский ксендз
Ярош должен был скоро начать вторую,* и король вышел  из  шатра  поразмять
ноги,  затекшие  от  стояния  на коленях;  в эту минуту на взмыленном коне
ураганом прискакал шляхтич Ганко Остойчик и крикнул,  не успев соскочить с
коня:
     - Всемилостивейший король, немцы идут!
     _______________
          * В литературе высказывалось мнение,  что король не торопился  с
     началом битвы,  желая, чтобы его войска заняли более удобные позиции,
     и  что  богослужение  было  одним  из  средств  удержать  воинов   от
     преждевременного выступления.

     Рыцари при этих словах схватились за  оружие,  король же  изменился в
лице, умолк на мгновение, а затем воскликнул:
     - Слава Иисусу Христу! Где ты их видел, сколько хоругвей?
     - Я видел одну хоругвь у Грюнвальда, - задыхаясь, ответил Ганко, - но
за холмом пыль поднималась, их, верно, больше шло!
     - Слава Иисусу Христу! - повторил король.
     При первых же словах Ганки кровь бросилась Витовту в лицо,  глаза его
разгорелись, как угли; повернувшись к придворным, великий князь крикнул:
     - Отменить вторую обедню, коня мне!
     Но король положил ему руку на плечо и сказал:
     - Брат, ты поезжай, а я останусь и прослушаю вторую обедню.
     Витовт и  Зындрам из  Машковиц вскочили на  коней,  но  не успели они
повернуть к  лагерю,  как  примчался второй гонец,  шляхтич Петр  Окша  из
Влостова, и закричал еще издали:
     - Немцы! Немцы! Я видел две хоругви!
     - По коням! - раздались голоса в толпе придворных и рыцарей.
     Не успел Петр кончить,  как снова раздался конский топот и  прискакал
третий гонец,  за ним четвертый,  пятый и шестой: все видели, что движутся
все  новые  и  новые  немецкие  хоругви.   Сомнений  не  было:   вся  рать
крестоносцев преграждала дорогу королевскому войску.
     Рыцари во весь дух понеслись к  своим хоругвям.  С королем у походной
часовни осталась только горсточка придворных,  ксендзов и  оруженосцев.  В
эту  минуту  колокольчик возвестил,  что  калишский ксендз выходит служить
вторую  обедню.  Ягайло воздел руки,  молитвенно сложил их  и,  подняв очи
горе, медленным шагом направился в шатер.


     Когда кончилась обедня и  он  снова вышел из  шатра,  то собственными
глазами увидел, что гонцы говорили правду: на краю широкой равнины, плавно
поднимавшейся  в  гору,  что-то  темнело  словно  лес  вырос  нежданно  на
пустынных полях,  а над лесом, переливаясь на солнце всеми цветами радуги,
развевались хоругви.  Еще дальше,  за Грюнвальдом и  Танненбергом,  к небу
поднималась туча пыли.  Король окинул взором всю  грозную эту  картину,  а
затем спросил у ксендза подканцлера Миколая:
     - Какого нынче святого мы поминаем?
     - Нынче день апостолов, - ответил ксендз подканцлер.
     Король вздохнул.
     - Итак,  день  апостолов  станет  последним  днем  жизни  для  многих
христиан, которые схватятся сегодня на этом поле.
     И он указал рукой на широкую пустынную равнину, посредине которой, на
полпути к Танненбергу, виднелась лишь купа вековых дубов.
     Тем временем королю подвели коня, а в отдалении показались шестьдесят
копейщиков,  которых Зындрам из  Машковиц прислал для  личной  охраны  его
величества.
     Королевской стражей   предводительствовал   Александр*,  младший  сын
плоцкого князя,  брат того самого Земовита,  который обладал особым  даром
полководца  и  заседал в военном совете.  Следующее за ним место занимал в
охране литовский племянник государя, Зигмунт Корибут**, юноша беспокойный,
но подававший большие надежды,  которому пророчили великую будущность.  Из
рыцарей наиболее прославленными были:  Ясько  Монжик  из  Домбровы,  сущий
великан,  очень  схожий  статью  с  Пашком из Бискупиц,  а в силе мало чем
уступавший самому Завише Чарному; чешский барон Жулава, щуплый, худощавый,
но на диво искусный воитель,  прославившийся своими поединками при чешском
и венгерском дворах,  где он положил десятка два  австрийских  рыцарей;  и
другой чех,  Сокол,  лучник над лучниками; Бениаш Веруш из Великой Польши;
Петр Миланский;  литовский боярин Сенко из Погоста,  отец которого,  Петр,
предводительствовал  одной  из  смоленских хоругвей;  родич короля,  князь
Федушко;  князь Ямонт и,  наконец,  польские рыцари, <избранные из тысяч>,
которые  поклялись до последней капли крови защищать короля и охранять его
в битве от опасности.  Непосредственно при особе короля находились: ксендз
подканцлер Миколай и писец - Збышко из Олесницы,  ученый юноша, искусный в
чтении и письме,  и вместе с  тем  сильный,  как  вепрь.  Оружие  государя
охраняли  три  оруженосца:  Чайка  из Нового Двора,  Миколай из Моравицы и
Данилко Русин,  который держал лук короля и колчан. В свите состояло также
десятка два придворных, которые на быстрых скакунах должны были доставлять
войску приказы.
     _______________
          * Сын   Земовита   А л е к с а н д р   (1400  -  1444)   -   был
     впоследствии ректором Краковской академии, епископом и кардиналом.
          ** З и г м у н т  К о р и б у т,    племянник   Ягелло,   сыграл
     впоследствии заметную роль в истории Чехии. Гуситы предлагали чешскую
     корону сперва польскому королю,  затем Витовту,  который и  послал  в
     1422  г.   Зигмунта  в  Прагу  как  наместника.  Зигмунт  примкнул  к
     гуситскому движению,  деятельно участвовал в войнах.  Под конец жизни
     он принял участие в выступлении Свидригайла против Польши, в одной из
     битв попал в плен и умер от ран в 1435 г.

     Оруженосцы облачили  короля  в  пышные  блестящие  доспехи,  а  затем
подвели ему  гнедого коня,  тоже  <избранного из тысяч>,  который  в  знак
доброго  предзнаменования фыркал  из-под  стального  налобника и,  оглашая
воздух ржанием, приседал, будто птица, готовая взмыть кверху. Почувствовав
под собой коня,  а в руке копье,  король мгновенно преобразился. Выражение
грусти пропало на  его  лице,  маленькие черные глаза сверкнули огнем,  на
щеках заиграл румянец; но это длилось лишь один краткий миг - когда ксендз
подканцлер стал осенять его крестом,  король снова стал мрачен и  смиренно
склонил голову в серебристом шлеме.


     Тем временем немецкое войско,  медленно спускаясь с холмов,  миновало
Грюнвальд,  миновало Танненберг и  в  полном  боевом  порядке остановилось
посредине поля.  Снизу  из  польского лагеря были  прекрасно видны грозные
ряды рослых, закованных в броню коней и рыцарей. Когда ветер не так сильно
развевал хоругви, зоркий глаз мог даже явственно различить знаки, которыми
были расшиты доспехи:  кресты,  орлы,  грифы,  мечи,  шлемы, агнцы, головы
зубров и медведей.
     Старый Мацько и  Збышко,  которые воевали уже с крестоносцами и знали
их  войско и  гербы,  показывали своим серадзянам две хоругви магистра,  в
которых служили цвет и гордость рыцарства, главную хоругвь ордена, которой
предводительствовал  Фридрих  фон   Валленрод,   могучую  хоругвь  Георгия
Победоносца,  под знаменем с  красным крестом на белом поле,  и  множество
других  хоругвей крестоносцев.  Мацько  и  Збышко не  знали  только знамен
разных  иноземных гостей,  тысячи которых стекались сюда  со  всех  концов
света:  из  Австрии,  Баварии,  Швабии  и  Швейцарии,  из  Бургундии с  ее
прославленным рыцарством,  из  богатой Фландрии,  из солнечной Франции,  о
рыцарях которой Мацько в свое время рассказывал,  что,  даже поверженные в
прах,  они  говорят дерзкие слова,  из  заморской Англии  -  родины метких
лучников,  и  даже  из  далекой  Испании,  где  в  непрерывных сражениях с
сарацинами расцвели, как нигде, мужество и рыцарская доблесть.
     При мысли о том,  что через минуту им придется схватиться с немцами и
всем  этим  блестящим рыцарством,  кровь  закипела  в  жилах  непреклонных
шляхтичей из Серадза,  Конецполя, Кшесни, Богданца, Рогова и Бжозовой и из
прочих польских земель. У стариков лица стали суровы и сосредоточенны, они
знали,  какой тяжкий и суровый ждет их бранный труд. Зато у молодых сердца
забились, как бьются, скуля, на своре собаки, завидев издали дикого зверя.
Одни крепче сжимали копья, рукояти мечей и секир и осаживали коней, словно
готовясь к прыжку; другие пылали; иные дышали тяжело, словно им стал вдруг
тесен панцирь. Однако искушенные опытом воители успокаивали их. <Не минует
сия чаша и вас, - говорили они, - хватит на всех, дай только бог, чтобы не
стала она чашей смертной>.
     Озирая с  холмов лесистую низменность,  крестоносцы видели на  опушке
леса лишь десятка два польских хоругвей и не знали, все ли это королевское
войско.  Правда,  слева,  у озера,  тоже виднелись серые толпы воинов, а в
кустах сверкали как будто сулицы,  то  есть легкие копья литвинов.  Но это
мог  быть  и  крупный  разведочный  польский  отряд.  И  лишь  беглецы  из
разрушенного  Гильгенбурга,   десятка  два  которых  привели  к  магистру,
заверили, что крестоносцам противостоит все польско-литовское войско.
     Но напрасно говорили беглецы о том,  сколь сильно это войско. Магистр
Ульрих не хотел им верить,  ибо с самого начала этой войны он верил только
в то,  что было ему на руку и предвещало несомненную победу. Разведчиков и
гонцов он  не  рассылал,  полагая,  что решительная битва все равно должна
разыграться,  а  кончиться  она  может  только  страшным  разгромом врага.
Уверенный в  силе своего неисчислимого войска,  какого еще ни один магистр
не  выводил доселе на  битву,  он  пренебрегал врагом;  когда же  гневский
комтур,  который по  собственному почину  производил разведку,  докладывал
ему, что у Ягайла войско все же больше, магистр отвечал ему:
     - Что это за войско!  Только с  поляками придется повозиться,  а  все
прочие -  будь их хоть тьма там -  просто сброд,  который не оружием ловко
орудует, а ложкой.
     Двигаясь с  неисчислимой силой в  бой,  магистр вспыхнул от  радости,
когда,  представ вдруг  перед неприятелем,  увидел пурпурную хоругвь всего
королевства,  приметную на темном фоне леса, и перестал сомневаться в том,
что перед ним стоят главные силы короля.
     Но немцы не могли ударить на поляков,  стоявших под лесом и  в  самом
лесу,  ибо рыцарство было страшным только в  открытом поле,  а сражаться в
лесной чаще не любило и не умело.
     Магистр созвал военачальников на  краткий совет,  чтобы  решить,  как
выманить врага из лесу.
     - Клянусь Георгием Победоносцем!  -  воскликнул он. - Мы проехали без
отдыха две  мили,  изнываем от  жары,  обливаемся под доспехами потом.  Не
станем же мы ждать, пока врагу вздумается выйти в поле.
     В ответ на это умудренный годами и опытом граф Венде сказал:
     - Посмеялись уже здесь над моими словами,  и посмеялись те, кто, чего
доброго,  побежит с этого поля,  на котором я сложу свою голову.  - Тут он
бросил взгляд на  Вернера фон Теттингена.  -  И  все же  я  скажу то,  что
повелевают мне сказать совесть и  любовь к ордену.  Нет,  не трусы поляки;
знаю я, что это король до последней минуты ждет посланцев мира.
     Ничего  не   ответил  ему   Вернер  фон  Теттинген,   только  фыркнул
пренебрежительно; но речи Венде не по вкусу пришлись магистру.
     - Разве время теперь думать о мире!  - воскликнул он. - О другом надо
держать нам совет.
     - Делу, которое угодно богу, всегда время, - возразил фон Венде.
     Но свирепый члуховский комтур Генрих,  который поклялся, что прикажет
носить перед собою два  обнаженных меча до  тех  пор,  пока не  обагрит их
польскою кровью,  обратил на магистра свое жирное, лоснящееся от пота лицо
и вскричал в диком гневе:
     - По мне, лучше смерть, чем позор! Я один ударю с этими мечами на все
польское войско!
     Ульрих насупился.
     - Ты непокорствуеш