правский хозяин,  и  те  мигом исполняли каждое его  приказание,  видно,
побаивались парня с его хозяйской замашкой.
     Мацько и  Ягенка просто диву дались,  а он тоже не мог наглядеться на
свою  красавицу сестру,  которую давно  не  видал  и  которая стала  такой
важной.  Он говорил,  что собрался уже было к ней,  еще немного - и они не
застали бы  его дома,  надо ведь и  ему свету повидать,  людей посмотреть,
рыцарскому делу  поучиться и  поискать  случая  сразиться на  поединке  со
странствующими рыцарями.
     - Свет и людей посмотреть - это дело хорошее, - ответил ему Мацько, -
научишься,  как  найтись и  что сказать в  любом случае жизни,  ума-разума
наберешься. Что ж до поединка, так уж лучше я тебе скажу, что ты еще молод
для этого, а то чужой рыцарь не преминет еще высмеять тебя.
     - Как бы ему с того смеху не заплакать,  - ответил Ясько, - а не ему,
так его жене и детям.
     И  он  поглядел  с  такой  дерзкой  отвагой,   словно  хотел  сказать
странствующим рыцарям всего света: <Готовьтесь к смерти!> Но старый рыцарь
из Богданца спросил его:
     - А  Чтан и Вильк оставили вас здесь в покое?  Они ведь заглядывались
на Ягенку.
     - Да ведь Вилька убили в Силезии.  Он хотел взять один немецкий замок
и уж взял его, да его бревном придавило, которое бросили с замковой стены,
через два дня он богу душу и отдал.
     - Жаль  парня.  Отец  его  тоже ходил в  Силезию на  немцев,  которые
притесняют там наш народ,  и  возвращался оттуда с  добычей...  Хуже всего
замки штурмовать, не помогают тут ни доспехи, ни рыцарское искусство. Даст
бог,  князь  Витовт не  станет осаждать замки,  будет только в  поле  бить
крестоносцев... А Чтан? Что о нем слышно?
     Ясько рассмеялся:
     - Чтан женился.  Взял из Высокого Бжега крестьянскую  дочку,  писаную
красавицу.  Она  у  него  не только красавица,  но и в обиду не даст себя,
Чтану многие поперек дороги не встанут, а она хлещет его по волосатой роже
и водит, как медведя на цепи.
     Услышав это, старый рыцарь повеселел:
     - Вот она какая! Все бабы одинаковы! Ягенка, и ты такой будешь! Слава
богу,  что с этими двумя забияками не было хлопот;  сказать по  правде,  я
просто дивлюсь, что они не выместили свое зло на Богданце.
     - Чтан хотел было,  да Вильк, тот умнее был, не дал. Приехал он к нам
в  Згожелицы и  спрашивал,  где Ягенка.  Я ему говорю:  поехала,  мол,  за
наследством,  которое осталось после аббата.  А он говорит: <Почему Мацько
ничего не сказал мне об этом?> -  <А разве Ягенка твоя,  - говорю я ему, -
чтоб тебе докладываться?> Парень он был дошлый,  видно, сразу смекнул, что
задобрит и  вас,  и  нас,  коли Богданец будет стеречь от Чтана.  Они даже
дрались на Лавице около Поясков и помяли друг дружку, а потом пили, покуда
не свалились под лавку, как всегда у них бывало.
     - Упокой, господи, душу Вилька! - сказал Мацько.
     И вздохнул с облегчением,  радуясь, что не найдет в Богданце никакого
урона, кроме разве того, что мог приключиться от долгого его отсутствия.
     Все и  впрямь обошлось без урона;  напротив,  стада стали больше,  от
небольшого табунка кобылиц уже были жеребята-двухлетки,  некоторые из них,
от  боевых  фризских коней,  рослые и сильные необычайно.  Мацько потерпел
урон только в людях -  бежали  невольники,  но  всего  несколько  человек,
потому  что  бежать  они  могли только в Силезию,  а тамошние немецкие или
онемеченные рыцари-разбойники обходились с невольниками хуже, чем польская
шляхта.  Но старый обширный дом пришел в еще больший упадок.  Глиняный пол
потрескался,  стены  и  потолки   покосились,   а   лиственничные   балки,
поставленные назад тому лет двести,  если не больше,  стали уже гнить.  Во
всех горницах,  где некогда обитал обширный  род  Градов  Богданецких,  от
обильных  летних  дождей  появились потеки.  Крыша продырявилась и поросла
целыми островками зеленого и рыжего моха.  Все строение осело и напоминало
большой трухлявый гриб.
     - Кабы приглядывать,  дом бы еще постоял,  ветшать-то стал недавно, -
говорил Мацько старому приказчику Кондрату,  который в  отсутствие хозяина
управлял Богданцем.
     Помолчав, он прибавил:
     - Я бы как-нибудь дожил свой век, а вот Збышку надо замок построить.
     - Господи! Замок?
     - Да, а разве что?
     Построить замок для  Збышка и  для будущего его потомства -  это было
заветное желание старика.  Он  знал,  что если шляхтич живет не в  простой
усадьбе,  а  за  рвом и  острогом,  да  стража у  него со сторожевой башни
озирает околицу,  так он и  у  соседей <в почете>,  и  вельможей ему легче
стать. Самому Мацьку не много уж было надобно, но для Збышка и его сыновей
он  не  хотел мириться на  малом,  особенно теперь,  когда так  разрослись
владения.
     <Эх,  женился бы  он  на Ягенке,  -  думал Мацько,  -  да взял за нею
Мочидолы и наследство аббата,  ну, тогда никто во всей околице не мог бы с
нами равняться. Вот бы дал бог!>
     Но все зависело от того,  вернется ли Збышко, а тут можно было только
уповать на бога. Говорил себе Мацько, что надобно ему теперь угождать богу
и не только не гневить его, но постараться задобрить. Потому-то и не жалел
он  для кшесненского костела ни  воска,  ни  хлеба,  ни дичи,  а  однажды,
приехав вечером в Згожелицы, сказал Ягенке:
     - Завтра еду в Краков поклониться гробу нашей святой королевы Ядвиги.
     Та со страху даже с лавки вскочила.
     - Ужель худые вести?
     - Никаких вестей не было, да и быть пока не могло. А вот помнишь, как
хворал я  от  железного осколыша в  боку,  -  вы  еще в  ту пору ходили со
Збышком за  бобрами,  -  дал я  обет тогда,  коли бог вернет мне здоровье,
сходить ко  гробу  королевы.  Все  вы  очень тогда меня  одобряли.  Оно  и
правильно!  Святых у  господа бога не занимать стать,  да не всякий святой
столько  значит,  сколько наша  королева,  а  ее  я  еще  потому  не  хочу
прогневить, что речь идет о Збышке.
     - Правда!  Истинная правда!  -  воскликнула Ягенка. - Но ведь вы едва
успели воротиться из таких трудных странствий...
     - Ну  что ж!  Лучше уж  сразу от всего отделаться,  а  потом спокойно
сидеть дома  да  Збышка поджидать.  Коли  только будет ему  королева перед
богом заступницей,  так с  ним,  при доброй-то броне,  и десятку немцев не
справиться... А потом я в доброй надежде примусь строить замок.
     - Угомону вы не знаете!
     - Ничего,  я  еще крепкий.  Я  тебе еще вот что скажу.  Ясько из дому
рвется,  пускай съездит со мной. Человек я опытный и сумею его удержать. А
случись что - руки-то у парня чешутся, - так ты знаешь, что драться мне не
внове и пешему и конному, и на мечах и на секирах...
     - Знаю! Никто лучше вас его не убережет.
     - Только,  думаю я, драться не придется; покуда жива была королева, в
Кракове полным-полно  было  иноземных рыцарей,  они  наезжали на  красу ее
любоваться,  а  теперь предпочитают держать путь на Мальборк,  там пузатее
бочки с мальвазией.
     - Да, ведь у нас новая королева*.
     _______________
          * Ею  стала  Анна  (ок.  1380  -  1416),  внучка  Казимира  III,
     выдавшего дочь,  тоже Анну,  за Вильгельма, графа цельского. Она была
     повенчана с  Владиславом II Ягелло  29 января 1402 г.,  а  коронована
     годом позже.

     Мацько поморщился и махнул рукой:
     - Видал я ее, и говорить-то неохота, поняла?
     Помолчав, он прибавил:
     - Через три-четыре недельки домой воротимся.
     Так оно и случилось.  Старый рыцарь заставил Яська рыцарской честью и
головой Георгия Победоносца поклясться, что он не будет настаивать на том,
чтобы ехать еще куда-нибудь, и они отправились в путь.
     В Краков  они  прибыли  без  приключений:  в  стране  было  спокойно,
онемеченные  пограничные  князьки и немецкие рыцари-разбойники,  устрашась
могущества королевства и храбрости его жителей, прекратили набеги. Побывав
у  гроба королевы,  Мацько и Ясько через Повалу из Тачева и княжича Ямонта
попали к королевскому двору. Мацько думал, что и при дворе, и у правителей
все  кинутся  расспрашивать  его про крестоносцев,  как человека,  который
хорошо их узнал и присмотрелся к ним.  Но после разговора  с  канцлером  и
краковским мечником он,  к своему удивлению,  убедился, что о крестоносцах
они знают больше его самого.  Им до мельчайших подробностей было  известно
все,  что делалось и в самом Мальборке, и в других, даже самых отдаленных,
замках. Они знали, кто где предводительствует, сколько где солдат и пушек,
сколько времени требуется на сбор и что думают делать крестоносцы в случае
войны.  Они даже знали,  какого нрава тот или иной комтур -  порывист  он,
горяч  или  рассудителен,  - и все записывали так тщательно,  будто завтра
должна была уже вспыхнуть война.
     Старый рыцарь очень этому обрадовался,  он  понял,  что  в  Кракове к
войне готовятся с  большим толком,  умом  и  размахом,  чем  в  Мальборке.
<Храбрости дал нам бог,  может,  столько же,  а может,  и побольше,  но уж
дальновидности наверняка побольше отпустил>,  -  говорил себе Мацько.  Так
оно в ту пору и было.  Вскоре Мацько узнал, откуда поступают все сведения:
их доставляли сами жители Пруссии,  люди всех сословий, и поляки, и немцы.
Орден  возбудил против себя  такую  ненависть,  что  все  в  Пруссии,  как
избавленья, ждали прихода войск Ягайла.
     Вспомнилось тут Мацьку,  что в свое время говорил в Мальборке Зындрам
из Машковиц.
     <Вот это голова!  Что и  говорить,  ума палата!>  -  повторял в  душе
старик.
     Он припомнил слово в слово,  что говорил тогда Зындрам,  а когда юный
Ясько стал расспрашивать про крестоносцев, даже позаимствовал мудрые мысли
славного рыцаря.
     - Сильны они,  собаки,  -  сказал Мацько,  -  но  как ты думаешь,  не
вылетит ли  из  седла даже  самый могучий рыцарь,  коли  у  него подрезаны
подпруги и стремена?
     - Вылетит, как пить дать вылетит! - ответил юноша.
     - Вот видишь! - громовым голосом воскликнул Мацько. - Я и хотел, чтоб
ты это смекнул!
     - А разве что?
     - Да то, что орден и есть такой рыцарь.
     И через минуту прибавил:
     - Небось не всяк тебе такое скажет!
     И пустился растолковывать все юному рыцарю, которому невдомек было, к
чему старик клонит;  однако позабыл прибавить при этом, что не он придумал
это сравнение,  а родилось оно от слова до слова в светлой голове Зындрама
из Машковиц.


                                   XLI

     В Кракове Мацько пробыл с Яськом недолго,  он бы,  пожалуй,  и раньше
уехал, да Ясько просил остаться - уж очень хотелось юному рыцарю поглядеть
и  на людей,  и на город,  где все казалось ему волшебным сном.  Но старый
рыцарь очень спешил к  своим пенатам да  и  страда подоспела,  так  что не
очень помогли все просьбы Яська, и к успенью путешественники были уже дома
- один в Богданце, другой в Згожелицах, при сестре.
     С  той  поры  потянулась  жизнь  довольно  однообразная,  заполненная
трудами  по   хозяйству  и   обычными  деревенскими  заботами.   Урожай  в
Згожелицах,  расположенных в низине, и особенно в Мочидолах Ягенки собрали
богатый;  но в Богданце по причине засушливого лета хлеб не уродился,  так
что немного понадобилось труда,  чтобы убрать его. Вообще пахотной земли в
Богданце было мало,  вся  земля была еще  под лесом,  а  за  время долгого
отсутствия хозяев  даже  те  клинья,  которые аббат  успел  раскорчевать и
подготовить к пахоте,  пришли в запустение, так как в Богданце некому было
работать.  Но  хоть  старый рыцарь и  чувствителен был  ко  всякой потере,
однако он не принял это близко к  сердцу,  зная,  что с  деньгами нетрудно
навести во  всем  порядок и  лад  -  было бы  только для  кого трудиться и
хлопотать.  Но в  этом-то он и сомневался,  это-то и отравляло ему жизнь и
труды.  Правда, рук он не опускал, вставал до рассвета, ездил на пастбища,
присматривал за работами в  поле и  в лесу,  выбрал даже место для замка и
готовил строевой лес;  но  когда  после знойного дня  солнце закатывалось,
пламенея  в  золотых  и  багряных отблесках зари,  им  не  раз  овладевала
гнетущая тоска,  а вместе с ней и тревога,  которой он никогда до этого не
испытывал.  <Я тут хлопочу,  я тут тружусь в поте лица,  -  думал он,  - а
парень мой лежит,  может,  там,  где-нибудь в поле,  пронзенный копьем,  и
волки  зубами  перезванивают  по покойнику>.  При мысли об этом сердце его
сжималось и от великой любви,  и от великой скорби. Он прислушивался тогда
напряженно,  не  раздастся  ли конский топот,  возвещая,  что едет Ягенка;
девушка всякий день наведывалась к старому рыцарю, который притворялся при
ней,  будто полон надежды,  а на самом деле старался ее обрести,  укрепить
свою страждущую душу.
     А  Ягенка  приезжала  обычно  под  вечер,  с  самострелом у  седла  и
рогатиной для защиты в случае опасности на обратном пути.  Было совершенно
невероятно,  чтобы  она  могла  неожиданно застать Збышка дома,  даже  сам
Мацько не  ждал  его  раньше чем  через год-полтора,  но,  видно,  надежда
теплилась в душе девушки,  и она приезжала не так, как прежде - нечесаная,
в завязанной тесемкой рубашке,  в кожушке шерстью наружу,  - теперь коса у
нее была красиво заплетена и  стан обтянут платьем из цветного серадзского
сукна. Мацько выходил навстречу девушке, и первый ее вопрос был неизменно:
<Ну,  что?> -  а его ответ: <Да ничего!>; потом он вводил ее в горницу, и,
сидя у огня,  они беседовали про Збышка, про Литву, про крестоносцев и про
войну -  всякий раз начинали сначала и  всякий раз говорили об одном и том
же,  но беседы эти никогда им не прискучивали,  мало того:  они никогда не
могли досыта наговориться.
     Так проходили месяцы. Случалось, что и Мацько наезжал в Згожелицы, но
чаще   Ягенка  посещала  Богданец.  Порой,  когда  в  окрестностях  бывало
неспокойно или старые  медведи  преследовали  медведиц  в  охоте  и  могли
напасть на человека, Мацько провожал девушку домой. Хорошо вооруженный, он
не боялся никаких диких зверей,  зная, что он для них опаснее, чем они для
него.  Старый  рыцарь  ехал  тогда  с Ягенкой стремя в стремя,  бор грозно
шумел;  но они,  позабыв обо всем, говорили только про Збышка: где он? Что
делает?  Убил  ли  или скоро убьет столько крестоносцев,  сколько дал обет
убить Данусе и ее матери,  и скоро ли воротится?  Ягенка задавала при этом
Мацьку  вопросы,  которые задавала ему уже сотни раз,  а он отвечал на них
так внимательно и обдуманно, словно слышал их от нее в первый раз.
     - Так вы говорите, - спрашивала она, - что битва в поле рыцарю не так
страшна, как осада замка?
     - А  ты вспомни,  что случилось с Вильком.  От бревна,  сброшенного с
вала,  не  защитит никакая броня,  а  в  поле,  коли  только рыцарь хорошо
обучен, он и против десятерых устоит.
     - А Збышко? Добрая ли у него броня?
     - У  него их  несколько добрых,  но лучше всех та,  что захватил он в
добычу у  фриза,  она  в  Милане выкована.  Еще  год назад она была Збышку
великовата, а теперь как раз впору.
     - А что, такую броню никаким оружием не возьмешь, а?
     - Что сотворила рука человека,  то рука человека и одолеть может.  На
миланскую броню есть миланский меч или английские стрелы.
     - Английские стрелы? - спрашивала в тревоге Ягенка.
     - Разве я тебе не говорил?  Англичане -  самые меткие лучники на всем
свете...  поискусней их  разве только мазуры в  пуще,  да у  них нет таких
добрых луков  и  стрел.  Английский самострел на  сто  шагов пробьет самую
лучшую  броню.   Я   видал  под  Вильно.   Английский  лучник  никогда  не
промахнется, а есть и такие, что ястреба бьют на лету.
     - Ах, негодники! Как же вы от них спасались?
     - Одно только средство:  сразу ударить на  них!  Да  они,  собаки,  и
бердышами ловко орудуют, но уж в рукопашной схватке наши их одолеют.
     - Хранила вас десница господня, сохранит теперь и Збышка.
     - И  я  часто так говорю:  <Господи боже,  раз уж  ты  нас сотворил и
поселил в Богданце,  гляди теперь,  чтобы нам не пропасть!> Да это уж дело
богово.  Сказать по  правде,  приглядывать за  целым  светом  и  ничего не
забывать -  дело нешуточное,  но человек сам о себе напоминает, чем может,
не  скупится на  святую церковь,  да  и  голова у  бога не то,  что у  нас
грешных.
     Так они не раз беседовали,  подбадривая друг друга и пробуждая друг у
друга надежду в  сердце.  А  тем  временем уходили дни,  недели и  месяцы.
Осенью  у  Мацька  произошло столкновение со  старым Вильком из  Бжозовой.
Между  Вильками и  аббатом давно  шел  спор  из-за  нови:  держа в  залоге
Богданец,  аббат раскорчевал делянку в  лесу и завладел росчистью.  В свое
время он  за эту росчисть вызывал даже обоих Вильков драться на копьях или
на длинных мечах, но те не захотели выходить на поединок с духовным лицом,
а  в  суде ничего не  могли добиться.  Теперь старый Вильк потребовал свою
землю;  но  такая корысть одолела Мацька,  который до  земли был  особенно
жаден,  а тут еще вспомнил, что ячмень нигде так хорошо не родится, как на
нови, что он и слушать не хотел о том, чтобы уступить Вильку росчисть. Они
бы  непременно стали  жаловаться в  щляхетский суд,  если  бы  случайно не
встретились у настоятеля в Кшесне. Когда старый Вильк в конце шумной ссоры
сказал вдруг:  <Покуда нас  люди рассудят,  я  положусь на  бога,  который
воздаст вашему роду за мою обиду>, - упрямый Мацько сразу смяк, побледнел,
умолк на минуту, а потом вот что сказал своему сварливому соседу:
     - Послушайте,  не я,  а аббат начал все дело.  Бог его знает, кто тут
прав,  но  коли вы  хотите накликать беду на  Збышка,  так лучше уж берите
новь, уступаю ее вам от чистого сердца, а Збышку пусть бог пошлет здоровье
и счастье.
     И он протянул Вильку руку,  а тот,  с давних пор зная соседа,  просто
диву дался,  он и не подозревал, что в суровом, казалось бы, сердце Мацька
таится такая любовь к  племяннику и  такая тревога за  его  судьбу.  Вильк
долго  не  мог  слова  вымолвить,  только  когда  кшесненский  настоятель,
обрадовавшись,  что дело приняло такой оборот,  благословил обоих,  старик
обрел дар речи:
     - Вот это другой разговор!  Не в барыше дело,  -  стар я,  некому мне
наследство оставлять,  -  а в справедливости. Кто со мной по-хорошему, для
того  я  и  своим  готов  поступиться.   А  племянника  вашего  пусть  бог
благословит,  чтоб не плакать вам о  нем на старости лет,  как я  о  своем
единственном сыне плачу...
     Они бросились друг другу в  объятия,  а потом долго спорили,  кому же
взять новь. Однако Мацько в конце концов поддался на уговоры, ведь Вильк и
впрямь был один как перст и наследство ему некому было оставлять.
     Мацько  в  душе  так  обрадовался,  что  зазвал старика в  Богданец и
угостил его на  славу.  Он тешил себя надеждой,  что ячмень на нови хорошо
взойдет, и доволен был, что отвратил от Збышка гнев божий.
     <Только бы воротился, а земли и достатка с него хватит!> - думал он.
     Ягенка тоже была очень рада этому примирению.
     - Коли захочет теперь господь милосердный показать, что мир ему милей
раздоров, должен он целым и невредимым воротить вам Збышка, - сказала она,
выслушав, как было дело.
     Лицо  Мацька  просветлело  при  этих  словах,  словно  на  него  упал
солнечный луч.
     - И я так думаю! - воскликнул он. - Что и говорить, всемогущ господь,
но есть средство и на небесные силы, надо только умом пораскинуть...
     - Хитрости вам не занимать стать, - ответила девушка, поднимая глаза.
     А через минуту, словно надумавшись, прибавила:
     - Ох, и любите вы вашего Збышка! Ох, и любите!
     - Кто ж его не любит!  - возразил старый рыцарь. - А ты? Так уж будто
ненавидишь?
     Ягенка напрямик ничего не  ответила,  только еще ближе придвинулась к
Мацьку,  сидевшему рядом на  лавке,  и,  отворотившись,  легонько толкнула
старика локтем.
     - Оставьте! И в чем только я перед вами провинилась!


                                   XLII

     Война  крестоносцев с  Витовтом за