еслами своих дам,  готовый служить им. Данусе было стыдно, и она сидела,
низко опустив голову над миской,  но смотрела вбок,  так, чтобы Збышко мог
видеть  ее  лицо.  С  жадностью и  восхищением смотрел он  на  ее  светлую
маленькую головку,  на розовую щечку,  на плечи уже не детские,  обтянутые
узким платьем,  и чувствовал,  что новая любовь волной поднимается в нем и
заливает грудь.  На глазах, на губах, на лице он ощущал свежие ее поцелуи.
Когда-то  она  целовала его,  как сестра брата,  и  как от  милого ребенка
принимал он  ее  поцелуи.  Теперь же  при одном воспоминании о  них с  ним
что-то творилось,  как,  бывало, при встречах с Ягенкой: истома и слабость
овладевали им,  но жар таился под ними,  как в костре,  засыпанном пеплом.
Дануся казалась ему совсем взрослой девушкой,  она и в самом деле выросла,
расцвела.  К  тому же  при  ней  много говорили о  любви,  и  как  алеют и
раскрываются лепестки бутона,  когда его  пригреет солнце,  так раскрылись
для любви ее глаза,  и от этого появилось в ней нечто новое,  чего не было
раньше,  -  красота уже не детская и очарование неотразимое,  упоительное,
которое исходило от нее, как тепло от пламени или аромат от розы.
     Збышко был во власти ее очарования, но не отдавал себе в этом отчета,
он совсем позабылся.  Он забыл даже о том, что надо прислуживать дамам. Он
не  видел,  что придворные смотрят на него,  толкают друг друга локтями и,
подсмеиваясь,  показывают на  него  и  Данусю.  Не  заметил  он  также  ни
застывшего от изумления лица господина де Лорша, ни устремленных на Данусю
выпуклых глаз комтура из Щитно,  в которых отражалось пламя камина, отчего
они казались красными и сверкали,  как у волка. Он опомнился только тогда,
когда снова затрубили трубы,  возвестив,  что время отправляться в пущу, и
княгиня Анна Данута сказала ему:
     - Поедешь с нами,  порадуешься,  Дануське о любви своей скажешь,  а я
тоже охотно послушаю.
     И она  вышла с Данусей,  чтобы переодеться для верховой езды.  Збышко
тотчас выбежал во двор, где конюхи держали уже заиндевелых фыркающих коней
для княжеской четы,  гостей и придворных.  Народу во дворе стало поменьше,
загонщики с тенетами ушли раньше и скрылись уже в пуще. Костры попритухли,
день  встал  ясный,  морозный,  снег скрипел под ногами,  и с деревьев под
легким дуновением,  искрясь,  осыпался сухой иней.  Вскоре из  дома  вышел
князь и сел на коня;  за ним слуга нес самострел и рогатину, такую длинную
и тяжелую,  что мало кто владел ею;  однако  князь,  обладавший,  как  все
мазовецкие  Пясты,  необычайною  силой,  легко орудовал ею.  В роду Пястов
бывали даже  девушки,  которые,  выходя  замуж  за  иноземных  князей,  на
свадебном  пиру  легко  скручивали в жгут широкие железные тесаки*.  Князя
сопровождали два телохранителя,  готовые в  случае  надобности  немедленно
прийти  ему  на  помощь;  они  были  выбраны  из  шляхтичей  варшавской  и
цехановской земель;  страшно было глянуть на них - косая сажень в  плечах,
могучие,  как деревья в лесу,  они привлекли особое внимание прибывшего из
дальних стран господина де Лорша.
     _______________
          * Цымбарка, которая вышла замуж за Эрнеста Железного, Габсбурга.
     (Примеч. автора.)
          Ц ы м б а р к а  (ок. 1395 - 1429)  была дочерью  Земовита IV  и
     Александры.  Потомки  ее и Эрнста были императорами Священной Римской
     империи.

     Тем временем вышла и  княгиня с  Данусей,  обе в  шапочках из  шкурок
белых  ласок.  Достойная дочь  Кейстута лучше  владела луком,  чем  иглой,
поэтому за  нею  несли самострел с  красивой насечкой,  который был только
немного легче,  чем обычно.  Збышко преклонил на снегу колено и  подставил
княгине руку,  на  которую она оперлась ножкой,  садясь на коня;  затем он
посадил в  седло Данусю,  как в  Богданце сажал Ягенку,  -  и  все тронули
коней. Поезд вытянулся длинной змеей, свернул от дома направо и, сверкая и
переливаясь на опушке леса,  как цветная кайма по краю темного сукна, стал
медленно въезжать в лес.
     Поезд  уже  углубился в  чащу,  когда  княгиня обернулась к  Збышку и
сказала:
     - Что же ты молчишь? Поговори же с нею.
     Но  Збышком  овладела  робость,   и,  даже  ободренный  княгиней,  он
заговорил не сразу.
     - Дануська! - промолвил он наконец.
     - Что, Збышко?
     - Я люблю тебя так...
     Он запнулся,  тщетно силясь найти слова;  трудно это было ему, хоть и
умел он,  как иноземный рыцарь,  преклонить перед девушкой колено,  хоть и
оказывал ей  всяческие знаки  внимания и  старался избегать простонародных
слов, но тщетно силился выражаться с изысканностью, ибо как приволье полей
была его душа, и говорить он умел только просто.
     Так и сейчас, помолчав минуту, он сказал:
     - Я люблю тебя так, что дух занимается!
     Она  подняла на  него  из-под  меховой шапочки голубые глаза и  лицо,
разрумяненное холодным лесным воздухом.
     - И я, Збышко! - ответила она поспешно.
     И тотчас опустила ресницы, ибо знала уже, что такое любовь.
     - Мое ты сокровище! Моя ты красавица! - воскликнул Збышко.
     И  снова умолк,  счастливый,  растроганный;  но добрая и вместе с тем
любопытная княгиня опять пришла ему на помощь.
     - Расскажи,  -  промолвила она,  -  как тосковал по ней, а встретится
кустик -  и  в губы ее поцелуй,  я не стану гневаться:  так ты лучше всего
докажешь, что любишь ее.
     И начал он рассказывать,  как тосковал по ней и в Богданце,  когда за
Мацьком ухаживал,  и  в  гостях  у  соседей.  Хитрый  парень ни  словом не
обмолвился об Ягенке, хоть обо всем рассказал откровенно, потому что в эту
минуту  так  любил  прекрасную Данусю,  что  ему  хотелось  схватить ее  в
объятия, посадить перед собой на коня и прижать к груди.
     Однако Збышко не  посмел этого сделать;  но когда первый куст отделил
его и  Данусю от ехавших следом за ними гостей и придворных,  он нагнулся,
обнял ее  и  спрятал лицо  в  меховой шапочке девушки,  доказав этим  свою
любовь к ней.
     Но  нет  зимою листьев на  кустах орешника,  и  увидели его  Гуго фон
Данфельд и  господин де Лорш,  увидели и придворные и стали говорить между
собой:
     - При  княгине чмокнул!  Княгиня их  мигом окрутит,  это уж  как пить
дать.
     - Он молодец, но и у нее горячая кровь Юранда!
     - Кремень это и  огниво,  хоть девчонка как будто смиренница.  Небось
загорится! Ишь как он впился в нее, точно клещ!
     Так,  смеясь,  говорили они, а комтур из Щитно обратил к господину де
Лоршу свое козлиное, злое и похотливое лицо и спросил:
     - Не  хотели ли бы вы,  господин де Лорш,  чтобы какой-нибудь Мерлин*
чародейскою властью оборотил вас в этого молодого рыцаря?
     _______________
          * Рыцарь Утер,  влюбившись в целомудренную Игерну,  жену герцога
     Горласа, с помощью Мерлина оборотился Горласом и имел от Игерны сына,
     короля Артура. (Примеч. автора.)
          Здесь и  в  примечании  Сенкевич  называет персонажей популярных
     легенд об Артуре,  короле бриттов,  и рыцарях <Круглого стола>. На их
     основе   создавались   произведения   певцов-бардов  и  средневековые
     рыцарские романы.

     - А вы, господин фон Данфельд? - спросил де Лорш.
     Крестоносец,  душу которого обожгла, видно, зависть и похоть, вздыбил
нетерпеливой рукою коня и воскликнул:
     - Клянусь спасением души!..
     Однако тотчас опомнился и, склонив голову, произнес:
     - Я монах и дал обет целомудрия.
     И бросил быстрый взгляд на лотарингского рыцаря,  опасаясь увидеть на
его  лице улыбку.  Что  касается целомудрия,  то  орден пользовался дурной
славой, а самая худая шла о Гуго фон Данфельде. Несколько лет назад он был
помощником правителя в  Самбии,  и жалоб на него было столько,  что хоть в
Мальборке сквозь пальцы смотрели на  подобные дела,  однако вынуждены были
перевести его в Щитно начальником замковой стражи.  Прибыв в последние дни
с  тайным поручением ко  двору князя,  он увидел прелестную дочку Юранда и
воспылал к  ней  страстью;  юный возраст Дануси не  мог  для  него служить
помехой,  так как в  те  времена девушки выходили замуж и  в  более раннем
возрасте.  Но Данфельд знал,  из какой семьи девушка,  а с именем Юранда у
него было связано страшное воспоминание,  так  что сама страсть родилась в
нем из дикой ненависти.
     А тут и де Лорш задал крестоносцу вопрос,  ожививший в его памяти это
воспоминание:
     - Вы,  господин фон  Данфельд,  назвали эту  девушку дщерью  диавола;
почему вы ее так назвали?
     Данфельд  начал   рассказывать  эту   историю   Злоторыи:   как   при
восстановлении замка крестоносцы ловко захватили в плен князя вместе с его
двором и как при этом погибла мать Дануси,  за которую Юранд страшно мстил
с  той поры всем рыцарям-крестоносцам.  Ненавистью дышали слова Данфельда,
когда он  рассказывал эту  историю,  ибо  для  этого у  него  были  личные
причины.  Два года назад он  сам столкнулся с  Юрандом;  но,  когда увидел
страшного <спыховского зверя>,  первый  раз  в  жизни  такого  спраздновал
труса,  что бросил двух своих родственников,  слуг и добычу и как безумный
целый день скакал до самого Щитно,  где от волнения надолго слег. Когда он
выздоровел,  великий маршал  ордена предал его  рыцарскому суду;  Данфельд
поклялся честью на  кресте,  что  конь  понес и  умчал его  с  поля битвы,
поэтому суд  оправдал его,  однако по  приговору ему  был  закрыт доступ к
высшим должностям в ордене.  Правда, обо всем этом крестоносец на этот раз
умолчал,  зато так расписывал жестокость Юранда и дерзость всего польского
народа, что лотарингский рыцарь не верил своим ушам.
     - Но  ведь мы сейчас,  -  сказал он наконец,  -  не у  поляков,  а  у
Мазуров?
     - Это отдельное княжество,  но народ один,  -  ответил комтур,  -  он
одинаково подл и  одинаково ненавидит орден.  Дай бог,  чтобы немецкий меч
истребил все это племя!
     - Вы правы,  господин фон Данфельд;  ведь если князь,  который с виду
кажется таким почтенным,  осмелился воздвигать против вас замок в ваших же
владениях, то это беззаконие, о каком я не слыхивал и среди язычников.
     - Замок он воздвигал против нас,  но Злоторыя находится не в наших, а
в его владениях.
     - Тогда слава Иисусу,  ниспославшему вам победу. Как же кончилась эта
война?
     - Да войны тогда не было.
     - А ваша победа под Злоторыей?
     - Бог  и  в  этом благословил нас -  князь был без войска,  с  одними
придворными и женщинами.
     Де Лорш в изумлении воззрился на крестоносца:
     - Как же так?  Значит, вы в мирное время напали на женщин и на князя,
который возводил замок на собственной земле?
     - Нет  бесчестных  поступков,  когда  речь  идет  о  славе  ордена  и
христианства.
     - А  этот  грозный рыцарь ищет мести только за  молодую жену,  убитую
вами в мирное время?
     - Кто поднимет руку на крестоносца, тот - сын тьмы.
     Призадумался господин де Лорш,  услыхав эти речи,  но не было у  него
времени, чтобы ответить Данфельду, так как они выехали на обширную поляну,
поросшую  заснеженным  камышом,  на  которой  князь  спешился,  а  за  ним
спешились и другие.


                                   XXI

     Для того  чтобы  легче было стрелять из самострелов и луков,  опытные
лесники под руководством ловчего рассыпали охотников  в  длинную  цепь  по
краю  поляны  так,  что  сами охотники находились в укрытии,  а перед ними
лежало свободное пространство.  По двум коротким краям  поляны  деревья  и
кусты  обметали тенетами;  за ними притаились <тенетчики>,  которые должны
были гнать зверя на стрелков,  а  если  он  не  испугается  их  гиканья  и
запутается  в тенетах,  добивать его рогатинами.  Множество курпов,  умело
расставленных цепью в так называемой  облаве,  должны  были  гнать  всякую
живую тварь из лесных недр на поляну. За стрелками снова развесили тенета,
чтобы зверь, которому удастся прорваться сквозь ряд стрелков, тоже попался
в сети и был добит в их ячеях.
     Князь  стоял  посредине цепи  стрелков  в  небольшой лощине,  которая
тянулась поперек всей поляны.  Ловчий, Мрокота из Моцажева, выбрал ему это
место,  зная,  что именно в эту лощину побежит от облавщиков самый крупный
зверь.  В  руках у  князя был  самострел,  рядом к  дереву была прислонена
тяжелая рогатина,  а чуть поодаль стояли два <телохранителя>; могучие, как
деревья в  пуще,  с  секирами на  плечах,  они  держали наготове натянутые
самострелы, чтобы подать их князю в случае надобности. Княгиня и Дануся не
слезали  с  коней:  князь  никогда не  позволял им  спешиваться,  опасаясь
свирепых туров и зубров,  от которых конному легче было спастись. Де Лорш,
которому князь предложил занять место по правую руку,  попросил позволения
остаться на коне для охраны дам и  стал неподалеку от княгини,  похожий на
длинный  гвоздь  со   своим  рыцарским  копьем,   над  которым  втихомолку
посмеивались мазуры, справедливо полагая, что оружие это мало пригодно для
охоты.  Зато Збышко вбил рогатину в  снег,  самострел сдвинул на  спину и,
стоя около коня Дануси,  то поднимал голову и шептал что-то ей, то обнимал
ее ноги и  целовал колени,  совершенно не таясь от людей со своей любовью.
Он  попритих только  тогда,  когда  Мрокота из  Моцажева,  который в  пуще
позволял  себе  ворчать  даже  на  князя,   строго-настрого  приказал  ему
сохранять молчание.
     Тем временем далеко-далеко,  в недрах пущи,  раздались звуки курпских
рожков,  которым коротко и  пронзительно ответил с поляны кривой охотничий
рог, - затем воцарилась немая тишина. Лишь порою сойка крикнет на верхушке
сосны  да  вороном прокаркает кто-нибудь из  облавщиков.  Охотники впились
глазами в  белый  пустой  простор,  где  ветер  шелестел в  покрытых инеем
камышах и  обнаженных кустах ивняка.  Все  с  нетерпением ждали,  какой же
зверь первым появится на  снегу,  вообще же  охоту предсказывали удачную и
богатую:  в пуще водилось множество зубров,  туров и кабанов. Курпы к тому
же выкурили из берлог нескольких медведей; проснувшись от дыма, те бродили
в  зарослях злые,  голодные и настороженные,  чуя,  что вскоре им придется
сразиться не за спокойную зимнюю спячку, а за жизнь.
     Однако нужно  было  набраться терпенья -  облавщики,  гнавшие зверя к
крыльям облавы и  на поляну,  оцепили в  бору огромное пространство и  шли
издалека,  так что даже лай собак, спущенных со смычков по первому сигналу
рога,  не долетал до слуха охотников.  На поляне показалась одна из собак;
спущенная,  должно  быть,  раньше  времени или  отбившаяся от  своры,  она
увязалась за  курпами;  водя по земле носом,  она пробежала через поляну и
проскользнула между охотниками. И снова пусто и глухо стало кругом, только
облавщики по-прежнему каркали, как воронье, давая таким образом знать, что
скоро начнется работа.  Прошло еще немного времени,  и  вот на краю поляны
появились волки;  самые чуткие из всех зверей, они первыми попытались уйти
от  облавы.  Их было несколько.  Однако,  выбежав на поляну и  учуяв,  что
кругом люди,  они  снова  повернули в  лес,  чтобы попытаться найти другой
выход.  Затем  из  лесной  чащи  вынырнули кабаны  и  длинной черной цепью
побежали через  занесенное снегом  пространство,  похожие издали на  стадо
домашних свиней,  которые,  тряся ушами, несутся к хате на зов хозяйки. Но
цепь останавливалась,  прислушивалась,  принюхивалась, поворачивала назад,
снова прислушивалась;  бросившись к  тенетам и почуяв тенетчиков,  снова с
храпом пускалась к стрелкам; она подходила все осторожней, но вместе с тем
все  быстрей,  пока  не  щелкнули наконец железные запоры самострелов,  не
запели стрелы и первая кровь не обагрила белую снежную пелену.
     Раздался визг,  и  стадо рассеялось,  как от удара грома:  одни сломя
голову помчались вперед,  другие кинулись к  тенетам,  иные в одиночку или
кучками заметались по поляне,  мешаясь с другими зверями, которые ринулись
уже из  чащи на поляну.  До слуха охотников уже явственно доносились звуки
рожков,  лай  собак и  далекий гомон -  это главная лава двигалась сюда из
недр.  На  лужайке,  куда зверей загоняли с  боков через широко раскинутые
крылья облавы,  уже  было  полным-полно  всякого зверья.  Ничего подобного
нельзя было увидеть не только в иноземных странах,  но и в других польских
землях,  где  уже  не  было таких пущ,  как в  Мазовии.  Хотя крестоносцам
случалось  бывать  на  Литве,  где  зубры  порой  бросались  на  войско  и
производили замешательство в  его  рядах*,  однако они поразились,  увидев
такую тьму зверей; особенно же был изумлен этим зрелищем господин де Лорш.
Стоя,  как журавль,  на страже около княгини и ее придворных дам и не имея
возможности поговорить с  ними,  он  начал уже  было скучать и  мерзнуть в
своих железных доспехах и решил,  что охота не удалась.  И вдруг он увидел
впереди  целые  стада  легконогих серн,  светло-рыжих  оленей  и  лосей  с
тяжелыми, венчанными головами; смешавшись в кучу, звери метались по поляне
и,  ничего не видя от страха,  тщетно искали выхода из западни. Княгиня, у
которой от этого зрелища закипела в жилах кровь ее отца Кейстута,  пускала
в эту пеструю кучу одну стрелу за другой,  всякий раз радостно вскрикивая,
когда раненый олень или лось на  всем скаку становился на  дыбы и,  тяжело
рухнув  на  землю,  рыл  ногами снег.  В  охотничьем пылу  даже  некоторые
придворные дамы то  и  дело пригибались к  своим самострелам.  Один только
Збышко  и  не  помышлял об  охоте;  опершись локтями на  колени  Дануси  и
подперев руками голову,  он заглядывал ей в глазки,  а она,  улыбающаяся и
смущенная,  все закрывала ему пальчиками глаза,  словно не в силах вынести
его взор.
     _______________
          * О подобных случаях вспоминает  Виганд  из  Марбурга.  (Примеч.
     автора.)
          В и г а н д  М а р б у р г с к и й, герольд Ордена в 1391 - 1394
     гг., был автором хроники, охватывающей 1293 - 1393 гг.

     Но  тут внимание господина де Лорша привлек огромный медведь с  седым
загривком и  лопатками,  который неожиданно вынырнул из камышей неподалеку
от стрелков.  Князь пустил в него стрелу из самострела, а затем кинулся на
него с рогатиной и, когда зверь с ужасающим ревом поднялся на задние лапы,
так ловко и  быстро заколол его на глазах у всего двора,  что ни одному из
телохранителей  не  пришлось  употребить  в  дело  секиру.  Тогда  молодой
лотарингский рыцарь подумал,  что немногие из  тех государей,  у  кого ему
случилось гостить по  дороге сюда,  отважились бы  так позабавиться и  что
крестоносцы с  таким народом могут когда-нибудь попасть в  переделку и  их
может постигнуть злая участь. Но потом он увидел свирепых одинцов с белыми
клыками,  заколотых другими охотниками;  это были огромные вепри,  гораздо
больше и свирепей тех,  на которых охотились в лесах Нижней Лотарингии и в
германских пущах.  Ни  таких ловких и  сильных охотников,  ни таких ударов
рогатиной господин  де  Лорш  отродясь не  видывал;  человек  бывалый,  он
объяснял это  тем,  что  все  жители  этих  дремучих лесов  с  детских лет
приучаются владеть  самострелом и  рогатиной и  могут  поэтому  приобрести
больший навык, чем другие народы.
     Поляна в  конце концов усеялась трупами всяких зверей;  но  до  конца
охоты было еще далеко.  Вот-вот должна была наступить самая любопытная и в
то  же  время самая опасная минута:  облавщики согнали на  лужайку десятка
полтора зубров и туров.  В лесах эти звери держались обычно особняком, тут
же они перемешались;  однако страх вовсе не ослепил их,  и не испуганы они
были  с  виду,  а  скорее грозны.  Уверенные в  своей  страшной силе,  они
подвигались не  особенно быстро,  точно знали,  что сметут все преграды на
своем пути и пройдут; земля гудела под тяжелым их копытом. Бородатые быки,
которые выступали впереди стада, низко пригнув головы к земле, по временам
останавливались как бы в нерешимости, раздумывая, куда же свернуть. Глухой
рев,  подобный подземному гулу,  вырывался из стр