, в пущу на охоту?
     Этот вопрос означал,  что  нынче вечером король ни  о  чем  не  хочет
говорить,  кроме  охоты;  он  был  страстным охотником и  с  удовольствием
приезжал поохотиться в  Мазовию,  так как Малая и  Великая Польша не  были
особенно лесисты,  а некоторые земли там были уже так густо заселены,  что
лесов оставалось вовсе немного.
     Лица присутствующих оживились,  все знали, что за разговором об охоте
король  бывает  и  весел,  и  чрезвычайно  милостив.  Князь  Земовит  стал
рассказывать,  куда они поедут и на какого зверя будут охотиться,  а князь
Януш   велел  одному  из   придворных  привести  из   города  двух   своих
<хранителей>,  которые выводили из  лесных дебрей зубров за рога и  ломали
кости медведям; князь желал показать королю своих богатырей.
     Збышку очень хотелось подойти и поклониться государю,  но он не мог к
нему подступиться.  Только князь Ямонт, позабыв, видно, какой резкий отпор
дал ему в свое время молодой рыцарь в Кракове,  дружески кивнул ему издали
головой,  знаками приглашая при первой же возможности подойти к нему. Но в
эту  минуту чья-то  рука  коснулась плеча молодого рыцаря,  и  он  услышал
нежный, печальный голос:
     - Збышко...
     Молодой рыцарь повернулся и  увидел Ягенку.  Он  все  был  занят,  то
приветствовал княгиню Александру, то беседовал с княгиней Анной Данутой, и
не  мог  подойти к  девушке;  воспользовавшись замешательством,  вызванным
прибытием короля, Ягенка сама подошла к нему.
     - Збышко,  - повторила она, - да будет бог тебе утешением и пресвятая
дева.
     - Пусть бог вознаградит вас за ваши слова, - ответил рыцарь.
     И с благодарностью заглянул в ее голубые глаза,  которые в эту минуту
словно подернулись влагой.  В молчании стояли они друг перед другом;  хоть
она пришла к нему как добрая и печальная сестра, но так царственна была ее
осанка и  так  пышен придворный наряд,  что  она  показалась Збышку совсем
непохожей на прежнюю Ягенку,  и  в первую минуту он не посмел обратиться к
ней на <ты>,  как когда-то в Згожелицах и Богданце.  Она же подумала,  что
нет у нее больше слов, не знает она, о чем говорить с ним.
     И на лицах их изобразилось смущение.  Но в эту минуту шум поднялся во
дворе:  это король садился за ужин.  Княгиня Анна снова подошла к Збышку и
сказала ему:
     - Печален будет этот пир для нас обоих,  а  все же ты служи мне,  как
прежде служил.
     Молодой рыцарь вынужден был оставить Ягенку и, когда все гости заняли
свои  места,  встал  у  скамьи позади княгини,  чтобы  менять ей  блюда  и
наливать воды  и  вина.  Молодой рыцарь  при  этом  невольно поглядывал на
Ягенку,  которая,  как придворная княгини плоцкой,  сидела рядом с нею,  и
невольно любовался красотой девушки. За эти годы Ягенка сильно выросла; но
не  от того она так изменилась,  что стала выше ростом,  с  виду стала она
величава,  чего раньше у нее не было и следа. Прежде, когда она в кожушке,
с  листьями в  растрепанных волосах скакала на коне по борам и  лесам,  ее
можно было принять за  хорошенькую поселянку,  теперь же  по  спокойствию,
разлитому на  ее  лице,  в  ней сразу можно было признать девушку знатного
рода и благородной крови.  Збышко заметил также,  что прежняя ее веселость
пропала,  но не очень этому удивился,  зная о смерти Зыха. Но больше всего
изумило его то  достоинство,  с  каким держалась Ягенка;  сначала ему даже
показалось,   что  это  наряд  придает  ей  столько  достоинства.  Он  все
поглядывал то  на  золотую  повязку,  охватывавшую ее  белоснежное чело  и
темные косы,  падавшие на  плечи,  то на голубое узкое платье с  пурпурной
каймой,  плотно облегавшее ее стройный стан, ее девическую грудь, и думал:
<Княжна -  да  и  только!>  Но  потом он  понял,  что  не  один наряд тому
причиной,  что  надень она  сейчас даже простой кожушок,  все равно он  не
сможет уже держаться с нею так свободно и смело, как раньше.
     Потом  он  приметил,  что  многие  рыцари  помоложе и  даже  постарше
пожирают Ягенку глазами, а меняя княгине блюдо, перехватил устремленный на
девушку восторженный взгляд господина де  Лорша и  возмутился в  душе.  От
внимания  Анны  Дануты  не   ускользнул  этот  взгляд,   и,   узнав  вдруг
гельдернского рыцаря, она сказала:
     - Погляди на де Лорша! Верно, опять в кого-нибудь влюбился, опять его
кто-то ослепил.
     Она  слегка наклонилась при  этом над  столом и,  поглядев в  сторону
Ягенки, заметила:
     - Не диво, что при этом факеле гаснут все свечки!
     Збышка влекло к  Ягенке,  она  казалась ему  родною душой,  любимой и
любящей его сестрой;  он чувствовал, что ни в чьем сердце не найдет больше
сочувствия,  что никто полней не разделит с ним его печаль; но в тот вечер
ему  не  пришлось больше поговорить с  нею и  потому,  что он  прислуживал
княгине,  и  потому,  что  на  пиру  все  время  пели  песенники  или  так
оглушительно гремели трубы,  что даже соседи едва слышали друг друга.  Обе
княгини со  своими  дамами  вышли  из-за  стола  раньше  короля,  князей и
рыцарей,  имевших  обыкновение засиживаться за  кубками  до  поздней ночи.
Ягенке,  которая  несла  за  княгиней подушку для  сиденья,  неудобно было
задержаться,  и она тоже ушла, улыбнувшись Збышку и кивнув ему на прощанье
головой.
     На рассвете молодой рыцарь и  господин де Лорш возвращались со своими
двумя оруженосцами в корчму. Некоторое время они шли молча, погрузившись в
свои  мысли,  и  только  у  самого  дома  де  Лорш  сказал  что-то  своему
оруженосцу, поморянину, хорошо знавшему польский язык.
     - Мой  господин хотел бы  кой  о  чем вас спросить,  ваша милость,  -
обратился тот к Збышку.
     - Пожалуйста, - ответил Збышко.
     - Мой господин спрашивает:  смертна ли плотью та панна, с которой вы,
ваша милость, беседовали перед пиром, или это ангел, иль, может, святая?
     - Скажи твоему господину, - с некоторым нетерпением ответил Збышко, -
что он меня об этом уже раньше спрашивал и что мне странно слышать это.  В
Спыхове он говорил мне, что собирается ко двору князя Витовта ради красоты
литвинок, затем по той же причине хотел съездить в Плоцк, сегодня в Плоцке
собирался вызвать на поединок рыцаря из Тачева из-за Агнешки из Длуголяса,
а  теперь уж  ему полюбилась другая.  Где же  его постоянство и  рыцарская
верность?
     Господин де  Лорш  выслушал этот  ответ  из  уст  своего  поморянина,
глубоко вздохнул,  поглядел с  минуту на бледнеющее ночное небо и  вот что
ответил на упреки Збышка:
     - Ты прав.  Ни постоянства,  ни верности! Грешен я и недостоин носить
рыцарские шпоры.  Что до  Агнешки из  Длуголяса -  это верно,  я  поклялся
служить ей и, даст бог, сдержу свою клятву, но ты сам возмутишься, когда я
расскажу тебе, как жестоко обошлась она со мною в черском замке.
     Он снова вздохнул,  снова поглядел на небо,  которое на востоке алело
уже  от  яркой полоски зари,  и,  подождав,  пока  поморянин переведет его
слова, повел свой рассказ:
     - Сказала она мне, будто есть у нее враг чернокнижник, живет он будто
в  башне среди лесов и каждый год весною посылает к ней дракона,  который,
приблизясь к стенам черского замка,  высматривает,  нельзя ли ее похитить.
Как услыхал я про это,  тотчас сказал ей,  что сражусь с драконом. Нет, ты
только послушай, что было дальше! Пришел я на указанное место и вижу: ждет
меня,  замерев на месте,  свирепое чудище.  Радость залила мою грудь,  как
подумал я,  что  либо паду,  либо спасу деву от  мерзкой драконьей пасти и
покрою себя бессмертной славой.  Но как ты думаешь,  что я  увидел,  когда
ткнул  чудовище копьем?  Большой мешок  соломы  на  деревянных подпорках с
хвостом из соломенного жгута!  И не славу снискал я себе,  а стал всеобщим
посмешищем,   так  что  потом  мне  пришлось  вызвать  на  поединок  двоих
мазовецких рыцарей,  которые  в  единоборстве порядком  меня  помяли.  Так
поступила со  мною та,  которую я  боготворил и  которую одну только хотел
любить...
     Переведя  рассказ  рыцаря,  поморянин то  щеку  подпирал  языком,  то
прикусывал его,  чтобы не прыснуть со смеху,  да и  Збышко в  другое время
тоже,  наверно, хохотал бы; но от страданий и горестей он совсем разучился
смеяться.
     - Может,  -  серьезно заметил молодой рыцарь,  -  она это не по злобе
сделала, а по легкомыслию.
     - Я все ей простил, - ответил де Лорш, - и лучшее тому доказательство
то,  что,  защищая ее красоту и добродетель,  я хотел драться с рыцарем из
Тачева.
     - Не надо с ним драться, - еще серьезнее сказал Збышко.
     - Я знаю, что это идти на верную смерть, но лучше погибнуть, чем жить
в вечной тоске и печали...
     - Пану Повале все  это  уже  ни  к  чему.  Давай лучше сходим к  нему
завтра, и ты сведешь с ним дружбу.
     - Так я и сделаю,  он ведь и сам прижал меня к сердцу;  только завтра
он едет с королем на охоту.
     - Тогда  сходим  к  нему  пораньше.  Король страстный охотник,  но  и
отдохнуть не прочь, а сегодня он пировал допоздна.
     Так они и  сделали,  да  только не застали Повалу дома;  чех пораньше
поспешил в замок, чтобы повидать Ягенку, он-то и сказал им, что Повала эту
ночь провел не у  себя,  а  в  королевских покоях.  Хоть Збышко и  де Лорш
потерпели тут  неудачу,  зато встретили князя Януша,  который предложил им
присоединиться к его свите; с князем они попали на охоту. По дороге в пущу
Збышко, улучив время, поговорил с князем Ямонтом, от которого узнал добрую
весть.
     - Стал я раздевать короля перед отходом ко сну,  - сказал Ямонт,  - и
тут  же  напомнил  ему  о  тебе и твоем краковском деле.  А рыцарь Повала,
который был при этом,  прибавил,  что крестоносцы схватили твоего дядю,  и
стал  просить,  чтобы  король  потребовал  у ордена отпустить его на волю.
Король страх как гневается на крестоносцев за похищение  маленького  Яська
из  Креткова  и за другие злодейства,  а тут еще больше распалился.  <Не с
добрым словом к ним надо идти,  - воскликнул он, - а с копьем! С копьем! С
копьем!> А Повала нарочно стал подливать масла в огонь.  Утром король даже
не взглянул на послов ордена,  которые ждали его у  ворот,  хоть  они  ему
земно кланялись.  Ну,  теперь уж им не вырвать у него обещания не помогать
князю Витовту, завертятся они теперь. А ты не сомневайся, король за твоего
дядю самого магистра к стене прижмет.
     Так  утешил Збышка княжич Ямонт,  но  еще  больше утешила его Ягенка;
сопровождая в  пущу княгиню Александру,  она на  обратном пути постаралась
ехать  рядом  со  Збышком.  На  охоте  все  пользовались свободой и  назад
возвращались обычно парами,  а  так  как ни  одной паре не  хотелось ехать
поблизости от другой,  то на свободе можно было и поговорить.  О том,  что
Мацько в  неволе,  Ягенка еще  раньше узнала от  Главы и  даром времени не
теряла.  По  ее  просьбе княгиня написала магистру письмо,  мало того -  и
торуньского комтура фон Вендена заставила упомянуть про Мацька в письме, в
котором он давал магистру отчет обо всем, что происходило в Плоцке. Комтур
сам хвалился княгине,  что сделал к письму такую приписку: <Коли мы желаем
смягчить гнев короля, нельзя в этом деле чинить препятствий>. А магистру в
это  время  непременно надо  было  смягчить гнев  могущественного владыки,
чтобы,  не опасаясь удара с его стороны,  обрушить все силы на Витовта,  с
которым орден до сих пор никак не мог справиться.
     - Так что я  все сделала,  что только было в  моих силах,  лишь бы не
было  задержки,  -  закончила Ягенка.  -  В  важных делах король сестре не
уступает,  а в таком деле,  наверно,  постарается угодить ей, и я надеюсь,
что все будет хорошо.
     - Не будь немцы такими предателями,  -  ответил Збышко, - я бы просто
отвез выкуп, и дело с концом; но когда имеешь с ними дело, может случиться
так, как с Толимой, что и деньги заграбят, и тебя не помилуют, если только
сильный за тебя не постоит.
     - Я понимаю, - ответила Ягенка.
     - Вы все теперь понимаете,  - заметил Збышко, - и я до гроба буду вам
благодарен.
     Она подняла на него печальные добрые глаза и спросила:
     - Почему ты не называешь меня на <ты>, мы ведь с детства знакомы.
     - Не знаю, - чистосердечно признался Збышко. - Как-то неловко... да и
вы уже не прежняя девчонка,  а...  не знаю,  как бы это сказать...  что-то
совсем...
     Он не мог найти нужного слова, но Ягенка сама ему помогла:
     - Постарше я стала... да и немцы в Силезии батюшку убили.
     - Правда! - ответил Збышко. - Царство ему небесное!
     Некоторое  время  они  задумчиво  ехали  рядом  в  молчании,   словно
заслушавшись вечернего шума сосен.
     - А  после выкупа Мацька вы останетесь в  здешних краях?  -  прервала
молчание Ягенка.
     Збышко поглядел на нее в удивлении:  он так был поглощен своим горем,
что ему и в голову не приходило подумать о будущем.  Он поднял глаза,  как
бы раздумывая, и через минуту сказал:
     - Не знаю!  Господи Иисусе!  Откуда же мне знать? Одно только я знаю:
куда бы я  ни пошел,  моя горькая доля всюду пойдет за мною.  Ох,  горька,
горька она, моя доля!.. Выкуплю дядю и отправлюсь, наверно, к Витовту бить
крестоносцев, исполнять свои обеты, - там, может, и сгину!
     Глаза девушки затуманились от слез, и, слегка наклонившись к молодому
рыцарю, она прошептала:
     - Не гинь, не гинь!
     Они снова умолкли,  и  только у самой городской стены Збышко стряхнул
докучные думы и сказал:
     - А вы... а ты останешься здесь при дворе?
     - Нет,  - ответила она. - Скучно мне без братьев и без Згожелиц. Чтан
и Вильк, верно, там поженились, а если и нет, так я их уже не боюсь.
     - Бог даст, дядя Мацько отвезет тебя в Згожелицы. Он такой тебе друг,
что ты во всем можешь на него положиться. Но и ты его не забывай...
     - Клянусь богом, я буду для него родной дочерью.
     И  при  этих  словах  Ягенка горько расплакалась,  такая  злая  тоска
стеснила ей сердце.


     На другой день в корчму к Збышку пришел Повала из Тачева.
     - После праздника тела господня, - сказал он, - король тотчас уезжает
в Рацђнж на свидание с великим магистром; ты зачислен в королевские рыцари
и поедешь вместе с нами.
     Збышко,   услышав  эти  слова,  вспыхнул  от  радости:  зачисление  в
королевские  рыцари  не   только  избавляло  его  от  происков  и   козней
крестоносцев,   но  и  являлось  высокой  честью.  К  королевским  рыцарям
принадлежали и  Завиша Чарный,  и  его братья -  Фарурей и  Кручек,  и сам
Повала,  и  Кшон из Козихглув,  и  Стах из Харбимовиц,  и Пашко Злодзей из
Бискупиц,  и  Лис  из  Тарговиска,  и  множество других грозных и  славных
рыцарей, имена которых гремели и в Польше, и за границей. Король Ягайло не
всех взял с собою,  некоторые остались дома,  иные же искали приключений в
далеких заморских краях;  но  король знал,  что и  с  этими рыцарями можно
ехать  хоть  в  самый Мальборк,  не  опасаясь вероломства крестоносцев:  в
случае чего  они  стены сокрушат своими могучими руками и  мечами прорубят
ему дорогу сквозь ряды немцев.  При мысли о  том,  что у  него будут такие
товарищи, молодой рыцарь ощутил в своем сердце гордость.
     В первую минуту он даже забыл о своем горе и,  пожимая руки Повале из
Тачева, радостно воскликнул:
     - Вам, только вам, пан Повала, я этим обязан!
     - И  мне,  -  ответил Повала,  -  и здешней княгине,  но больше всего
нашему милостивейшему государю,  к которому тебе следует сейчас же пойти с
поклоном, чтобы он не почел тебя неблагодарным.
     - Клянусь богом, я готов умереть за него! - воскликнул Збышко.


                                  XXXII

     Съезд в  Рацђнже,  расположенном  на  одном  из островов Вислы,  куда
король отправился накануне праздника тела господня,  проходил  при  дурных
предзнаменованиях  и не привел к такому соглашению,  какое было достигнуто
спустя два года,  когда  король  на  съезде  в  том  же  Рацђнже*  добился
возвращения  добжинской земли вместе с Добжином и Бобровниками,  вероломно
отданной князем опольским в залог крестоносцам.  Ягайло прибыл  в  Рацђнж,
разгневанный  клеветой,  которую  крестоносцы  распространяли  о  нем  при
западных дворах и  в  самом  Риме,  и  возмущенный  бесчестностью  ордена.
Магистр  преднамеренно  не хотел вести переговоры о Добжине;  и сам он,  и
другие сановники ордена каждый день твердили полякам:  <Мы не хотим  войны
ни с вами,  ни с Литвой; но Жмудь наша, сам Витовт отдал ее нам. Обещайте,
что не станете ему помогать, войну мы с ним скоро кончим, тогда и наступит
время говорить о Добжине,  и мы пойдем на большие уступки>. Но королевские
советники,  обладая проницательным умом и большим опытом и зная, как лживы
крестоносцы,  не  поддавались  на обман.  <Коли прибавится у вас силы,  вы
станете еще дерзче,  - отвечали они магистру. - Вы толкуете тут, будто вам
нет  дела  до  Литвы,  а  сами хотите посадить Скиргайла в Вильно на стол.
Господь с вами!  Это ведь стол Ягайла,  он один может посадить  князем  на
Литве  кого  пожелает,  образумьтесь  же,  дабы не покарал вас наш великий
король!> Магистр отвечал на это,  что если король подлинный владыка Литвы,
то  пусть  прикажет  Витовту  прекратить  войну и вернусь ордену Жмудь,  в
противном случае орден вынужден будет ударить  на  Витовта  там,  где  его
легче  всего  будет  достигнуть  и  поразить.  С утра до ночи тянулись эти
споры,  получался заколдованный  круг.  Не  желая  давать  ордену  никаких
обязательств,  король все больше терял терпение; он говорил магистру, что,
если бы Жмудь была счастлива под рукой крестоносцев, Витовт пальцем никого
бы  не  тронул,  ибо  у  него не было бы для этого ни повода,  ни причины.
Магистр,  будучи человеком мирным,  лучше других  рыцарей-монахов  отдавал
себе отчет в том,  как велико могущество Ягайла, он старался смягчить гнев
короля и,  не обращая внимания на ропот некоторых заносчивых  и  надменных
комтуров,  не  скупился  на  льстивые  слова,  а  иногда даже прикидывался
смиренным. Но и за этой смиренностью чувствовалась порой скрытая угроза, и
все усилия магистра пропадали даром.  Переговоры по важным делам кончились
ничем,  и уже на следующий  день  съезд  занялся  второстепенными  делами.
Король  обрушился  на  орден  за поддержку разбойничьих шаек,  за набеги и
грабежи, чинимые на границе, за похищение дочери Юранда и маленького Яська
из   Креткова,   за   убийство  крестьян  и  рыбаков.  Магистр  отпирался,
изворачивался,  клялся,  что все это творилось без его ведома,  и  в  свою
очередь  делал  упреки в том,  что не только Витовт,  но и польские рыцари
помогали язычникам-жмудинам  против  крестоносцев,  в  подтверждение  чего
напомнил о Мацьке из Богданца.  К счастью, король знал уже от Повалы, кого
разыскивали в Жмуди рыцари из Богданца,  и сумел  ответить  магистру,  тем
более,  что  в его свите был Збышко,  а в свите магистра - оба фон Бадены,
которые приехали сюда в надежде принять участие в состязаниях с  польскими
рыцарями.
     _______________
          * В  результате  переговоров в Рацђнже на Висле (между Нешавой и
     Цехоцинком,  в нынешнем Влоцлавском воеводстве),  состоявшихся в  мае
     1404 г.,  был заключен мирный договор, которым предусматривался выкуп
     польским королем Добжинской земли.  (Для этой цели шляхта согласилась
     на  выплату  специального  налога.)  Жемайтию Витовт снова должен был
     уступить Ордену.  Такая уступчивость связана была с тем,  что  Витовт
     (хотя  он,  как  и  король,  не  собирался навечно оставлять Жемайтию
     крестоносцам) не отказался от военных планов на  востоке  и  начал  в
     1404 г.  поход на Смоленск и Псков. Заключение в 1408 г. на реке Угре
     мира с Московским государством позволило Литве мобилизовать  силы  на
     борьбу с Орденом.

     Но состязаться им не пришлось.  Крестоносцы хотели,  если дело у  них
пойдет гладко,  пригласить великого короля в  Торунь и  там устроить в его
честь  пиры  и  ристалища;   но  неудачные  переговоры  породили  взаимное
недовольство и  озлобление,