ди земли в его обладании.  Пусть же наша обида, взывающая о
мести к богу,  будет хоть так вознаграждена,  дабы могли мы сказать, что и
здесь люди живут в страхе божием.
     Князь  не  мог  прийти в  себя  от  изумления,  только после  долгого
молчания он воскликнул:
     - Раны божьи!..  Да  по  чьей же милости владеет орден здесь землями,
как  не  по  милости моих отцов?  Мало вам  еще краев,  земель и  городов,
которые некогда принадлежали нам,  а  ныне под вашей рукой?  Жива еще дочь
Юранда,  никто не  донес нам еще о  ее смерти,  а  вы уже хотите захватить
сиротское приданое и сиротским хлебом вознаградить себя за обиды?
     - Государь,  ты признал наши обиды, - сказал Ротгер, - так вознагради
же  нас  за  них  так,  как  велит  тебе  твоя  княжеская совесть  и  твоя
справедливая душа.
     И  снова возвеселился он  сердцем,  подумав про себя:  <Теперь они не
только не  будут винить нас,  но  сами еще подумают,  как бы  умыть руки и
чистыми  выйти  из  этого  дела.  Никто  уже  не  станет  нас  укорять,  и
незапятнанной, как белый наш плащ, будет слава ордена>.
     Но неожиданно раздался голос старого Миколая из Длуголяса:
     - Вас осуждают за алчность,  и,  видит бог,  справедливо,  ибо в этом
деле не честь ордена, а выгода важна для вас.
     - Это правда! - хором поддержали его мазовецкие рыцари.
     Крестоносец шагнул  вперед,  надменно  поднял  голову  и,  смерив  их
высокомерным взглядом, сказал:
     - Я  прибыл сюда не  как  посол,  а  как  свидетель и  рыцарь ордена,
готовый до  последнего издыхания защищать его честь!..  Если кто,  вопреки
словам самого Юранда,  посмеет обвинить нас  в  том,  что  мы  причастны к
похищению его дочери, пусть поднимет эту рыцарскую перчатку и предаст себя
в руки господа.
     С  этими словами он бросил перчатку к  ногам рыцарей;  но те стояли в
немом молчании, ибо не один из них иззубрил бы свой меч о шею крестоносца,
но  все  они  боялись суда  божия.  Ни  для  кого  не  было  тайной  ясное
свидетельство Юранда,  что  не  рыцари ордена похитили его  дочь,  поэтому
всякий думал в душе, что прав Ротгер и что он победит в бою.
     А тот, подбоченясь, спросил с еще большею дерзостью:
     - Так кто же поднимет эту перчатку?
     Внезапно  на  середину  зала  вышел  рыцарь;  никто  не  заметил  его
появления, и он уже некоторое время слушал в дверях речи крестоносца.
     - Я! - сказал он, подняв перчатку.
     И,  бросив свою  перчатку прямо в  лицо  Ротгеру,  заговорил голосом,
который в немой тишине как громом разнесся по залу:
     - Я призываю бога в свидетели,  вельможного князя и всех достославных
рыцарей этой земли и  говорю тебе,  крестоносец,  что ты лжешь как собака,
истине и  справедливости вопреки,  и  я  вызываю тебя на бой на ристалище,
пешего или конного, на копьях, секирах, коротких или длинных мечах и не на
неволю, а до последнего издыхания, на смерть!
     Слышно было,  как  муха пролетит.  Все глаза обратились на  Ротгера и
рыцаря,  вызвавшего его на бой;  никто не признал этого рыцаря, так как на
голове у него был шлем,  правда,  без забрала, но с округлым нашеломником,
который спускался пониже ушей и  совсем закрывал верхнюю часть лица,  а на
нижнюю  отбрасывал томную  тень.  Крестоносец был  изумлен не  менее  всех
остальных.  Как  молния  мелькает в  ночном  небе,  так  мелькнуло на  его
побледневшем лице  выражение  замешательства и  ярости.  Подхватив лосиную
перчатку,  которая  скользнула  у  него  по  лицу  и  зацепилась  за  край
наплечника, он спросил:
     - Кто ты, взывающий к правосудию божию?
     Тот отстегнул подбородник, снял шлем, обнажив молодую светлую голову,
и сказал:
     - Я - Збышко из Богданца, муж дочери Юранда.
     Все поразились,  и Ротгер в том числе, так как никто, кроме княжеской
четы,  отца Вышонека и  де  Лорша,  не знал о  том,  что Дануся обвенчана.
Крестоносцы были уверены,  что, кроме отца, у Дануси нет никого из родных,
кто мог бы ее защитить. Но тут вышел вперед господин де Лорш и сказал:
     - Рыцарской честью свидетельствую,  что этот рыцарь сказал правду,  а
кто посмеет в этом сомневаться, вот моя перчатка.
     Ротгер,  который не знал страха, в гневе, быть может, поднял бы и эту
перчатку,  но, вспомнив, что рыцарь, который бросил ее, сам был знатен и к
тому же графу Гельдернскому сродни,  удержался,  а тут и князь поднялся со
своего места и, нахмурясь, сказал:
     - Я запрещаю поднимать эту перчатку, ибо и я свидетельствую, что этот
рыцарь сказал правду.
     Услышав эти слова, крестоносец поклонился и сказал Збышку:
     - Коли будет на то согласие, то пешими, на ристалище, на секирах.
     - Я тебя и так еще раньше вызвал, - ответил Збышко.
     - Боже, ниспошли победу правому! - воскликнули мазовецкие рыцари.


                                    IV

     Весь двор -  и  рыцари и  дамы -  был в  тревоге,  так как все любили
Збышка,  а меж тем,  зная о письме Юранда, никто не мог сомневаться в том,
что правда на стороне крестоносца.  К тому же было известно,  что Ротгер -
один из самых славных рыцарей ордена.  Оруженосец ван Крист, быть может не
без  умысла,  рассказывал мазовецким шляхтичам о  том,  что  его господин,
прежде чем стать вооруженным монахом,  восседал однажды за почетным столом
крестоносцев,   к  которому  допускались  лишь  самые  знаменитые  рыцари,
совершившие поход в святую землю либо победившие в бою чудовищных драконов
или могущественных чародеев.  Слушая рассказы ван Криста и  хвастливые его
уверения,  будто  его  господину не  раз  доводилось одному  биться против
пятерых с мизерикордией в одной руке и секирой или мечом в другой,  мазуры
еще больше тревожились за Збышка. <Эх! - поговаривал кое-кто из них. - Был
бы тут Юранд,  так с двумя такими справился бы, ни один ведь немец не ушел
из его рук,  а хлопцу несдобровать - немец и посильней его, и постарше, да
и поискусней!> Другие сожалели о том, что им не пришлось поднять перчатку,
и говорили,  что,  не будь письма Юранда, они бы непременно это сделали, а
так, мол, страшно суда божия. Для собственного утешения они вспоминали при
случае мазовецких,  да и вообще польских рыцарей,  которые и на придворных
игрищах, и на поединках одерживали победы над западными рыцарями; в первую
голову называли Завишу из Гарбова,  с которым не мог померяться силами  ни
один  рыцарь  во всем христианском мире.  Но были и такие,  которые крепко
надеялись на Збышка.  <Косая сажень в плечах,  - говорили  они  о  молодом
рыцаре,  -  слыхали  мы,  как  он  однажды  снял  головы  немцам с плеч на
утоптанной  земле>.  Но  особенно  ободрились  все,  когда  накануне   боя
оруженосец Збышка,  чех Глава, хлопец горячий, слушал-слушал россказни ван
Криста о неслыханных победах Ротгера,  а  потом  схватил  его  за  бороду,
задрал ему голову вверх да и говорит:  <Коли не стыдно тебе людям брехать,
так на небо погляди,  ведь и бог тебя слышит!> Подержал  это  он  так  ван
Криста,  а потом,  как отпустил,  тот и стал спрашивать,  кто он родом, и,
узнав о благородном происхождении оруженосца,  тоже вызвал его на поединок
на секирах.
     Очень тогда мазуры обрадовались.  <Небось, - говорили они, - такие не
дрогнут на поле боя, и, если только правда и бог на их стороне, тевтонские
псы не  выйдут целыми из  их рук>.  Но Ротгер так сбил всех с  толку,  что
многих очень тревожило,  на чьей же стороне правда,  и  сам князь разделял
эту тревогу.
     Вечером  перед  поединком он  призвал Збышка  и  в  присутствии одной
только княгини спросил:
     - Ты уверен,  что бог будет на твоей стороне?  Откуда ты знаешь,  что
они похитили Дануську?  Разве Юранд тебе говорил об этом? Погляди, вот его
письмо,  оно написано ксендзом Калебом,  это вот печать Юранда,  он пишет,
что знает, что Дануську не крестоносцы похитили. Что он тебе говорил?
     - Говорил, что не крестоносцы.
     - Как же ты можешь рисковать головою и выходить на суд божий?
     Но  Збышко молчал,  только губы у  него дрожали и  слезы выступили на
глазах.
     - Я ничего не знаю, вельможный князь, - сказал он. - Мы уехали отсюда
вместе с  Юрандом,  и  по  дороге я  ему повинился,  что мы  обвенчались с
Дануськой.  Он стал тогда сокрушаться,  что,  может, это грех; но, когда я
ему сказал,  что это воля божья, он успокоился - и простил нас. Всю дорогу
он говорил, что только крестоносцы могли похитить Данусю, а потом я сам не
знаю,  что с  ним сталось!..  В Спыхов приехала та самая женщина,  которая
привозила для меня в  лесной дом какие-то снадобья,  а  с  нею приехал еще
один посланец.  Они заперлись с  Юрандом и вели с ним разговор.  О чем они
там толковали, я тоже не знаю, но только после этого разговора Юранд как с
креста снятый стал,  собственные слуги его не признали. Нам он сказал, что
не  крестоносцы Данусю  похитили,  а  сам  бог  весть  зачем  выпустил  из
подземелья Бергова и всех невольников, а потом уехал один, без оруженосца,
без слуги...  Сказал,  будто едет к  разбойникам выкупать Дануську,  а мне
велел ждать.  Что поделаешь!  Я ждал. А тут приходит вдруг весть из Щитно,
что Юранд перебил немцев и сам сложил голову!  О вельможный князь! Земля в
Спыхове горела у  меня под ногами я  чуть ума не лишился.  Посадил я людей
своих на  конь,  чтобы отомстить за  смерть Юранда,  а  ксендз Калеб мне и
говорит:  <Замка тебе не взять,  и войны ты не начинай, а поезжай к князю,
может,  там что-нибудь про Дануську и знают>.  Я вот и приехал и попал как
раз  тогда,  когда этот пес про обиды крестоносцев брехал да  про то,  что
Юранд обезумел...  Я, вельможный князь, потому его перчатку поднял, что уж
раньше его вызвал на бой, и одно только я знаю, что они отъявленные лжецы,
нет у них ни стыда,  ни чести, ни совести! Вы только подумайте, вельможный
князь и вельможная княгиня!  Ведь это они закололи де Фурси, а всю вину за
это злодеяние хотели свалить на моего оруженосца. Как вола его зарезали, а
к  тебе,  вельможный князь,  пришли требовать кары и возмездия.  Кто может
поклясться,  что они и тогда не налгали Юранду,  и теперь не налгали тебе,
вельможный князь?..  Не знаю,  не знаю я, где Дануська! Но я его вызвал на
бой,  и,  хотя бы мне головой пришлось поплатиться, лучше мне умереть, чем
жить без  моей дорогой,  без моей любимой Дануськи,  милей которой нет для
меня никого на свете!
     С  этими словами он сорвал в волнении сетку с головы,  так что волосы
рассыпались у  него по плечам,  и горько разрыдался.  Княгиня Анна Данута,
сама удрученная потерей Дануси,  видя его муку, пожалела его, положила ему
руки на голову и сказала:
     - Да поможет тебе бог, да утешит и благословит тебя!


                                    V

     Князь не  стал чинить препятствий Збышку и  Ротгеру,  да по тогдашним
обычаям он  и  не  мог воспретить им биться.  Он только потребовал,  чтобы
Ротгер написал магистру и  Зигфриду де  Лђве о  том,  что он первый бросил
перчатку мазовецким рыцарям и потому выходит на бой с мужем дочери Юранда,
который к  тому же  еще раньше послал ему вызов.  Крестоносец оправдывался
перед великим магистром,  он  объяснял,  что выходит на бой без позволения
единственно потому,  что речь идет о чести ордена и о том,  чтобы рассеять
грязные подозрения,  которые могли бы  покрыть позором орден,  и  что  он,
Ротгер,  всегда готов  смыть  этот  позор собственной кровью.  Письмо было
тотчас послано на границу с  одним из слуг рыцаря,  откуда его должны были
отправить в Мальборк по почте, которую крестоносцы изобрели и ввели у себя
на много лет раньше других стран.
     Тем  временем на  замковом дворе утоптали снег и  посыпали его золой,
чтобы ноги противников не  вязли в  снегу и  не  скользили по  гладкой его
поверхности.   Во  всем  замке  царило  необычайное  движение.   Рыцари  и
придворные дамы были в  таком волнении,  что в  ночь накануне боя никто из
них не ложился спать.  Толковали о том, что конный бой на копьях и даже на
мечах  часто  кончается одними ранами,  а  исход  пешего боя,  особенно на
страшных секирах,  всегда бывает смертельным.  Сердца всех были на стороне
Збышка,  все  любили его  и  Данусю и  с  тем  большей тревогой вспоминали
рассказы о  славе и  ловкости крестоносца.  Многие женщины провели ночь  в
часовне,  где после исповеди у ксендза Вышонека молился и Збышко. Глядя на
его юное лицо,  они говорили друг дружке: <Совсем еще мальчик!.. Каково же
ему  подставлять свою молодую голову под  немецкую секиру?>  Тем  усерднее
молились женщины богу  о  ниспослании ему  помощи.  Но  когда на  рассвете
Збышко поднялся с колен и прошел через часовню к выходу,  чтобы в одном из
замковых покоев надеть доспехи,  женщины приободрились; голова и лицо были
у  Збышка и  впрямь юношеские,  но сам он был такой рослый и сильный,  что
показался им  удалым  молодцом,  который справится даже  с  самым  могучим
богатырем.
     Поединок должен был  состояться во  дворе замка,  вокруг которого шла
галерея.
     Когда встал уже день, князь и княгиня вышли с детьми и сели посредине
между колоннами,  откуда лучше всего был  виден весь  двор.  Рядом с  ними
заняли места самые знатные придворные вельможи, благородные дамы и рыцари.
Толпа  заполнила все  уголки галереи;  слуги устроились за  снежным валом,
примостились на  балконах и  даже на крыше.  <Дай бог,  чтобы наш не дался
немцу!> - говорил простой народ.
     День был холодный,  сырой,  но ясный;  в  воздухе носились целые стаи
галок,  гнездившихся  под  крышей  и  на  башнях;  испуганные  необычайным
движением,  они  кружили над замком,  громко хлопая крыльями.  Несмотря на
холод,  людей бросало в  пот от волнения,  а когда затрубила первая труба,
возвестив выход противников, сердца у всех молотом забились в груди.
     Противники вышли на ристалище с противоположных сторон и остановились
на краях его. Все затаили дыхание, все подумали о том, что скоро-скоро две
души улетят к подножию престола господня и два трупа останутся на снегу, -
и при этой мысли краска сошла с лица у женщин, а мужчины впились глазами в
противников,  стремясь по их виду и по доспехам угадать,  на чьей  стороне
будет победа.
     На крестоносце был надет панцирь,  украшенный голубой финифтью, такие
же набедерники и шлем с поднятым забралом и с пышным павлиньим султаном на
гребне.  Грудь,  бока  и  спину  Збышка  охватывала великолепная миланская
броня,  которую он в  свое время захватил в  добычу у фризов.  На голове у
него был шлем с нашеломником,  но без подбородника и без перьев,  на ногах
сапоги из бычьей кожи.  В левой руке оба рыцаря держали щиты с гербами;  у
крестоносца на верхнем поле герба была шахматная доска,  а на нижнем - три
льва, стоящие на задних лапах, у Збышка - тупая подкова. В правой руке оба
держали страшные широкие секиры,  насаженные на почернелые дубовые рукояти
длиннее  руки  рослого  мужчины.  Рыцарей сопровождали оруженосцы:  Глава,
которого Збышко звал Гловачем,  и ван Крист,  оба в темной железной броне,
оба с  секирами и со щитами.  У ван Криста в гербе был куст дрока,  у чеха
же,  как в  гербе Помяна,  голова быка,  только вместо секиры в ней торчал
короткий меч, до половины вонзившийся в глаз.
     Труба  затрубила второй  раз;  после  третьего противники по  условию
должны были сходиться.  Их разделяло теперь только небольшое пространство,
посыпанное серой золой, над которым, казалось, витала, как зловещая птица,
смерть.   Однако,   прежде  чем  труба  затрубила  в  третий  раз,  Ротгер
приблизился к  колоннам,  между которыми сидели князь с  княгиней,  поднял
свою закованную в  сталь голову и произнес таким громким голосом,  что его
услышали во всех уголках галереи:
     - Призываю бога в свидетели,  тебя,  достойный князь, и все рыцарство
этой земли, что я неповинен в той крови, которая сейчас прольется.
     При  этих словах снова сжались сердца зрителей,  пораженных тем,  что
крестоносец  так  уверен  в  себе  и  своей  победе.  Но  Збышко,  человек
прямодушный, обратился к своему чеху и сказал:
     - Противна мне  похвальба этого крестоносца,  ибо уместна она была бы
не теперь,  когда я еще жив, а после моей смерти. У этого бахвала павлиний
чуб на шлеме, а я сперва дал обет сорвать три таких чуба, а потом столько,
сколько пальцев на обеих руках. Вот бог и привел!
     - А  что,  пан,  -  спросил Глава у Збышка,  наклонившись и набирая в
горсти золы со снегом, чтобы рукоять секиры не скользила в руках, - коли я
с божьей помощью быстро управлюсь с этим прусским мозгляком, нельзя ли мне
тогда если  не  ударить на  крестоносца,  то  хоть рукоять сунуть ему  меж
колен, чтобы свалить его наземь?
     - Боже упаси!  - с живостью воскликнул Збышко. - Ты бы покрыл позором
и меня и себя.
     Но  вот  труба  затрубила в  третий  раз.  При  звуках ее  оруженосцы
стремительно и  яростно  бросились друг  на  друга,  рыцари  же  выступили
навстречу друг другу медленно и важно, как и подобало им по достоинству их
и званию выступать до первого столкновения.
     Мало кто обращал внимание на  оруженосцев,  но опытный глаз рыцарей и
слуг,  которые смотрели на них,  сразу уловил, какое огромное преимущество
на стороне Главы. Секира тяжело ходила в руках у немца, и щит его двигался
медленней.  Длинные ноги,  видневшиеся из-под  щита,  были  гораздо слабее
упругих  и  сильных  ног  чеха,   обтянутых  узкими  штанами.   Глава  так
стремительно напал на  него,  что  ван  Крист под  его натиском чуть не  в
первую  минуту вынужден был  отступить.  Всем  стало  ясно,  что  один  из
противников обрушился на  другого как ураган,  что он  напирает,  теснит и
разит врага как молния,  а тот, чуя смерть свою, только обороняется, чтобы
отдалить страшную минуту.  Так оно на самом деле и было.  Хвастун, который
вообще выходил на бой только тогда,  когда не мог уже отвертеться,  понял,
что дерзкие и неосторожные речи довели его до боя с грозным богатырем,  от
которого он должен был бежать как от огня,  и теперь,  когда он понял, что
этот  богатырь одним ударом может свалить быка,  сердце у  него упало.  Он
совсем забыл о  том,  что  мало обороняться щитом,  что надо самому разить
врага,  он видел только, как сверкает секира, и каждый ее удар казался ему
последним.  Подставляя щит,  он невольно закрывал в страхе глаза, не зная,
откроет ли их еще раз.  Лишь изредка наносил он удар,  не надеясь поразить
противника,  и  только все выше поднимал щит над головой,  чтобы еще и еще
раз уберечь ее от удара.
     Он уже стал уставать,  а чех наносил все более могучие удары. Как под
топором дровосека от  высокой сосны  откалываются огромные щепы,  так  под
секирой  чеха  стали  ломаться  и  отскакивать бляхи  от  брони  немецкого
оруженосца.  Верхний  край  щита  прогнулся и  треснул,  правый  наплечник
покатился  наземь  вместе  с  разрубленным и  уже  окровавленным ремешком.
Волосы встали дыбом на голове у  ван Криста,  его объял смертельный страх.
Он  еще раза два изо всей силы ударил по щиту чеха и,  убедившись наконец,
что  ему  не  уйти от  страшного противника и  что спасти его может только
какое-то  необычайное усилие,  бросился внезапно в  своих тяжелых доспехах
Главе под ноги.
     Оба они повалились на землю и  боролись,  катаясь и перевертываясь на
снегу.  Но чех скоро подмял под себя противника.  С  минуту он еще отражал
отчаянные  удары  ван   Криста,   затем  прижал  коленом  железную  сетку,
покрывавшую  его  живот,   и   достал  из-за  пояса  короткую  трехгранную
мизерикордию.
     - Пощади! - тихо прошептал ван Крист, поднимая на чеха глаза.
     Но тот вместо ответа лег на него, чтобы легче было достать до шеи, и,
перерезав ременной  подбородник шлема,  дважды  вонзил  меч  несчастному в
горло, клинком вниз, в самую грудь.
     Глаза у  ван Криста закатились под лоб,  руками и ногами он стал бить
по  снегу,  точно хотел очистить его от золы,  а  через минуту вытянулся и
остался недвижимым, только губы, окрашенные кровавой пеной, отдувались еще
у него и весь он обливался кров