о во  что-нибудь
вляпается,  а  потом  выручай  его...  Впрочем,  может  быть,  сегодня   все
обойдется. Что-то он в  последнее  время  стал  косо  на  меня  поглядывать.
Неужели из-за своей Лидочки? Чудак, ей-богу. Вот уж, действительно,  богатое
воображение..."
   Фамилия у Лиды была смешная - Маланьина. Да и вся Лидочка  была  какая-то
смешная: смешно говорила, смешно  таращила  на  собеседника  красивые  карие
глазки, смешно всплескивала руками, выслушивая очередную байку... У нее была
неплохая фигурка, милое простоватое лицо,  светлые  волосы,  ловкие  пальцы,
которые  с  немыслимой  скоростью  порхали  по  клавиатуре   компьютера,   и
абсолютное лингвистическое чутье. В редакции она числилась  корректором,  но
при этом никогда не отказывала коллегам, которым нужно было  срочно  набрать
какой-нибудь  текст.  На  первый  взгляд  Лидочка  производила   впечатление
безобидной простушки, этакого младенца в джунглях, которого не обидит  разве
что ленивый. Но при более близком знакомстве вдруг обнаруживалось,  что  она
умна и обладает характером, незаметным за внешней мягкостью,  как  незаметен
обернутый пористой резиной стальной прут,  -  незаметен  до  тех  пор,  пока
кому-нибудь не придет  в  голову  испытать  его  на  прочность.  На  Лидочку
Маланьину было легко не обращать внимания, поскольку она никогда не лезла  в
глаза, но, приглядевшись к ней раз, трудно было о ней не думать.
   Лидочка нравилась Юрию. Он чувствовал в ней доброту - просто доброту  без
полутонов и оговорок. Это напоминало ровное  сильное  тепло,  круглые  сутки
распространявшееся от нее во все  стороны  и  согревавшее  всех,  с  кем  ей
приходилось общаться. Ощущение  исходившего  от  нее  тепла  было  настолько
привычным, что большинство знакомых Лидочки этого даже не замечали, но Юрий,
как только появился в редакции, сразу же обратил внимание на то,  что  возле
светловолосой девицы постоянно толкутся люди. Так  что  он  отлично  понимал
Дмитрия Светлова, который не  без  успеха  ухаживал  за  Лидочкой  с  самыми
серьезными намерениями.  Вероятно,  кудрявый  юнец  не  прочь  был  провести
остаток своих дней, единолично купаясь в волнах Лидочкиного тепла. Это  было
немного эгоистичное, но вполне понятное и простительное желание; по  крайней
мере, Юрий не имел ничего против неотвратимо приближавшейся свадьбы. Он, как
и все,  любил  остановиться  возле  стола,  за  которым  сидела  Лидочка,  и
переброситься с ней парой ни к чему не  обязывающих  фраз,  но  в  последнее
время стал замечать, что Светлову это не нравится. Почему Дмитрий выбрал  на
роль соперника именно его, Юрий  понятия  не  имел,  но  решил  не  обращать
внимания: со временем сам все поймет и успокоится.  Не  выяснять  же  с  ним
отношения, в самом-то деле! Да и было бы что выяснять...
   "Творческая интеллигенция, - подумал  Юрий  с  легкой  усмешкой.  -  Поди
разберись, что у них в голове!  Да  они  и  сами  это  не  всегда  понимают.
Журналисты - это, конечно, не писатели, не  художники,  не  музыканты  и  не
артисты, а просто сплетники  с  высшим  образованием.  Но  все  равно  в  их
черепной коробке помещается на одно-два реле больше, чем в  голове  обычного
человека - скажем, рядового  инженера  или  военного.  Особенно  военного...
Приходит день, реле щелкает,  и  человек  выкидывает  какое-нибудь  коленце,
абсолютно непонятное для окружающих, но вполне объяснимое, логичное  и  даже
закономерное с его собственной точки зрения. Скажем, начинает ни с того ни с
сего ревновать свою невесту к водителю редакционного микроавтобуса."
   Юрий покачал головой и включил радио. Немного повозившись  с  настройкой,
он нашел какой-то рок-н-ролл: судя по звучанию, записанный либо еще  до  его
появления на свет, либо сразу же после, -  закурил  и,  выбросив  из  головы
посторонние мысли, повел машину к месту встречи со Светловым.

Глава 7

   Вадим Александрович Севрук загнал на стоянку свой мощный  японский  джип,
вышел из машины и потянулся, с удовольствием ощущая, какое большое, упругое,
мускулистое и ловкое у него тело.  Он  вдохнул  полной  грудью  попахивающий
выхлопными газами утренний воздух, сощурился на  солнышко,  показавшее  свой
сверкающий краешек из-за крыши соседнего  здания,  прислушался  к  чириканью
воробьев на газоне и улыбнулся: жизнь была чертовски хороша, и  сам  он  был
чертовски хорош - на погибель бабам и на зависть врагам  и  вообще  всем  на
свете.
   Он действительно был хорош -  высокий,  широкоплечий,  черноволосый,  уже
начавший лысеть, с мощной, синеватой  от  частого  бритья  нижней  челюстью,
прямым коротким  носом  и  открытой  белозубой  улыбкой.  Севрук  знал,  что
производит на незнакомых людей самое  благоприятное  впечатление,  и  широко
пользовался  своим  обаянием,  проворачивая  разнообразные  делишки   разной
степени Сомнительности. Чаще всего это было просто: некоторые люди буквально
напрашивались на то, чтобы их облапошили,  и  Вадим  Севрук  охотно  шел  им
навстречу.
   Некоторое  время  он  кантовался   дома,   во   Владивостоке,   занимаясь
перепродажей старых японских  автомобилей,  по  большей  части  краденых,  с
перебитыми номерами, или аварийных, наскоро приведенных в  более  или  менее
товарный вид. Ему нравился сам процесс - нравилось  ?разгонять?  покупателя,
всучивая ему дышащий на ладан хлам по цене  вполне  приличной,  нравилось  с
шиком прогуливать вырученные деньги, вместе с коллегами свысока  поглядывать
на суетящихся вокруг лохов. Разумеется,  подобный  образ  жизни  не  мог  не
привести к неприятным последствиям, и в  конце  концов  Севруку  пришлось  в
спешном порядке покинуть родные края.  Перед  самым  отъездом  он  похоронил
мать, испытав при этом немалое облегчение: раковый больной дома это,  знаете
ли, не подарок. К тому же мать в последние годы все время плакала, глядя  на
него, как будто он был каким-то чудищем болотным  или  закоренелым  убийцей.
Короче говоря, к моменту своего бегства в Москву Вадим основательно устал от
жизни и был рад сменить обстановку, тем более что в Москве, как  выяснилось,
у него имелся богатый родственник.
   Поначалу Вадим вел себя тише воды, ниже травы: к родственничку нужно было
как следует присмотреться.  Владислав  Андреевич  Школьников  не  производил
впечатления растяпы, которого легко обвести вокруг пальца. К тому  же  возле
него все время крутился этот страшноватый Караваев. У Вадима на таких  людей
было чутье, да к тому же Караваев и не скрывал  своей  роли  при  всемогущем
Владике. Это был серый кардинал или,  если  угодно,  шеф  тайной  полиции  -
всезнающий, хитрый, холодный и очень опасный.  Севрук  долго  искал  к  нему
подход: прежде чем затевать какие-то дела  за  спиной  у  богатого  дядюшки,
необходимо было перетянуть на свою сторону Караваева.  В  конце  концов  он,
казалось, приручил опасного Максика - не нашел к нему  подход,  не  подобрал
ключик, а именно постепенно приручил, как приручают хищного  зверя.  На  это
ушел целый год, но игра стоила свеч. В голове у Вадима роились  планы,  один
смелее другого,  и  ему  было  необходимо  развязать  себе  руки,  чтобы  не
оглядываться каждую минуту через плечо: не  стоит  ли  за  спиной  Караваев,
держа пистолет с глушителем?
   Теперь цель, казалось, была  достигнута.  Во  всяком  случае,  в  деле  с
архитектором Голобородько Караваев проявил  себя  самым  достойным  образом,
сработав чисто и эффективно и, что было ценнее всего, ни разу с тех  пор  не
обмолвившись и словом о той истории. Поскольку дядюшка  Владислав  Андреевич
тоже помалкивал, Вадим вполне резонно рассудил, что ему ничего  не  известно
об этом деле, и решил, что дело теперь в шляпе.
   Собственно, так оно и было.  Украденная  Севруком  часть  выделенного  на
строительство кредита давным-давно лежала на номерных счетах  в  швейцарских
банках и уже, наверное,  начала  потихонечку  обрастать  процентами.  Теперь
оставалось лишь довести  строительство  до  конца,  чтобы  более  или  менее
сохранить лицо, получить деньги с заказчиков и тихо  исчезнуть,  предоставив
дядюшке расхлебывать последствия, а может быть, наоборот, пожинать лавры,  -
это уж как повезет. Вадим Севрук вовсе не собирался сидеть на виду у всех, в
Москве, и трястись от страха, гадая, вскроется его афера или так и останется
тайной для всех, кроме него и, может быть, Караваева.
   Караваев его беспокоил. Вадим не посвящал его в подробности своей  затеи,
ограничившись тем, что попросил убрать Голобородько и отправить вместо  него
в Америку двойника, и отставной разведчик не задавал вопросов. Возможно,  он
был нелюбопытен, а может быть, имел  собственные  пути  и  методы  добывания
информации. Вадим склонялся к последнему предположению, и это заставляло его
поглядывать на Караваева с опаской. ?Ну а чего же ты хотел? -  спрашивал  он
иногда у себя. - Не думал же ты, в самом деле, что сможешь провернуть  такую
махинацию и при этом ничего не бояться? Так не бывает, дружок."
   Порой ему в голову приходила мысль избавиться от Караваева так же, как  и
от Голобородько. Севрук гнал от себя эту навязчивую идею, понимая,  что  его
денег и связей  не  хватит,  чтобы  застать  врасплох  и  без  лишнего  шума
спровадить на тот свет бывшего подполковника. Этот  человек  был  сделан  из
самой прочной стали, и порой Вадиму казалось, что  даже  выпущенная  в  упор
пуля крупного калибра в лучшем случае оставит  на  теле  подполковника  лишь
неглубокую царапину, а в худшем - просто отскочит и свалит самого стрелка...
Нет, с Караваевым нужно дружить, тем более что время от времени  эта  дружба
оказывалась весьма полезной, как в случае с Голобородько, например. И потом,
был ведь еще дядюшка, многоуважаемый Владислав Андреевич. Вадим знал  о  его
неладах с бывшей  женой  и  понимал,  что  Школьников  скорее  раздаст  свое
состояние бомжам, чем оставит его этой крашеной пиявке. Ну а теперь, когда у
него появился хоть и дальний, но все-таки родственник?. В общем, в последнее
время Вадим Севрук прилагал огромные усилия к тому, чтобы выведать, есть  ли
у Школьникова завещание и если да, то в чью пользу оно составлено.  А  потом
Караваев - отличный специалист по организации несчастных  случаев,  этого  у
него не отнимешь.
   Взять, к примеру, Смыка. Севрук  не  просил  Караваева  ?позаботиться?  о
водителе, но Смык все равно  умер  -  сгорел  в  собственной  постели  из-за
непотушенной сигареты на следующий день  после  смерти  Голобородько.  Вадим
специально поинтересовался, и в милиции ему ответили, что  никаких  сомнений
данное дело не вызывает. Напился до бесчувствия с вечера,  утром  проснулся,
выпил пивка, окосел, завалился в постель с сигаретой,  заснул  и  больше  не
проснулся. ?Такое бывает чаще, чем можно себе вообразить?, - сказали  ему  в
милиции.
   В это было бы очень легко поверить, если бы смерть Смыка не пришлась  так
кстати. Именно тогда Вадим впервые задумался, не ведет ли  Караваев  двойную
игру. Он, Вадим, не платил подполковнику за Смыка, но Смык все  равно  умер.
Кто же в таком случае был заказчиком и  был  ли  заказчик  вообще?  Вряд  ли
Караваев шлепнул водителя по собственной инициативе, из любви к искусству, а
в случайную смерть Смыка Вадим все-таки не  верил.  Но  Караваев  молчал,  и
Школьников тоже вел  себя  как  обычно,  разыгрывая  из  себя  строгого,  но
любящего дядюшку; Вадим  чувствовал  себя  как  человек,  который  бродит  в
потемках по минному полю. Теперь  ему  нужна  особая  осторожность,  а  как,
скажите на милость, осторожничать, когда дело раскрутилось на всю катушку  и
остановить его уже невозможно? Здание центра росло на глазах,  и  иногда  по
ночам Вадим просыпался в холодном поту, увидев кошмар,  в  котором  очкастый
гражданин с неопределенными чертами лица ползал по новостройке с рулеткой  в
руках, скрупулезно обмеряя каждую стену и находя все  больше  отклонений  от
первоначального проекта...
   И тем не менее настроение Вадима Севрука было превосходным, особенно  при
свете  дня,  когда  ночные  страхи  сами  собой  рассеивались  в  прозрачном
голубоватом воздухе. Днем ему переставали мерещиться  затаившиеся  в  каждом
углу киллеры и милиционеры, и он почти забывал  о  своих  подозрениях..,  до
вечера, когда тревоги и страхи наваливались на него с новой силой.
   Севрук покачал головой, отгоняя дурные мысли, еще раз улыбнулся - широко,
радостно, как человек с  кристально  чистой  совестью,  запер  машину  и,  с
усилием отворив тяжеленную  дубовую  дверь  трехметровой  высоты,  окованную
понизу красной медью, вошел в просторный мраморный вестибюль.
   Здание, в котором размещался офис его фирмы, было старым, построенным еще
в середине тридцатых годов с присущим тому времени  размахом.  Это  был  так
называемый ?сталинский ампир? в чистом виде  -  высоченные  лепные  потолки,
мраморные колонны и полы, роскошные  двери,  открывать  которые  было  сущим
мучением, какие-то шахтеры с отбойными молотками и  крестьянки  с  корзинами
фруктов и снопами на фронтоне и, разумеется, голуби, которые вили  гнезда  в
укромных уголках между этими каменными болванами  и  обильно  гадили  им  на
плечи и макушки. В  кабинетах,  занятых  фирмой,  которую  в  данный  момент
возглавлял Севрук, еще до его появления был проведен евроремонт, но  никакие
импортные стройматериалы не смогли справиться с чванливым  имперским  духом,
навеки пропитавшим эти стены. Впрочем, Вадим Александрович  ничего  не  имел
против. Здесь  он  чувствовал  себя  человеком  с  большой  буквы,  а  такие
подробности собственной биографии,  как  торговля  ворованными  машинами  на
автомобильных рынках Дальнего Востока, начинали  казаться  ему  обыкновенной
выдумкой или дурным сном.
   Он поднялся на  последний,  восьмой  этаж  здания  в  старом,  отделанном
натуральными панелями красного дерева лифте с  дверями,  которые  надо  было
открывать вручную, и, придав лицу приличествующее случаю солидное выражение,
ступил  в  длинный  коридор  с  высоким  лепным  потолком  и  уже   начавшим
рассыхаться паркетным полом.  Под  ноги  ему  легла  вытертая  винно-красная
ковровая дорожка, вокруг забурлила знакомая суета. Севрук  поправил  галстук
и, придерживая  у  бедра  кожаную  папку  на  ?молнии?,  двинулся  к  своему
кабинету. С ним здоровались, и он отвечал  на  приветствия  в  демократичной
манере, являвшейся,  по  сути  дела,  карикатурой  на  поведение  Владислава
Андреевича Школьникова: не спеша кивал,  улыбался,  жал  протянутые  руки  и
между делом осведомлялся, как дела, никогда, впрочем, не дожидаясь ответа.
   В приемной навстречу ему поднялась молодая  холеная  секретарша.  Девочка
была дрессированная;
   Севрук позаботился об этом лично, сначала сделав вид, что растаял в лучах
очаровательной  улыбки  этой  охотницы  за  женихами,  а  потом  спокойно  и
расчетливо поставив ее на место. Это  было  сделано  немного  грубовато,  но
никто не мешал секретарше уволиться на  следующий  же  день.  Она  этого  не
сделала, приняв тем самым его правила игры, и теперь Вадим Александрович был
в своем кабинете полновластным хозяином, самолично задавая удобный ему в той
или иной ситуации тон общения.
   - Ну, - притормозив на секунду  возле  стола  секретарши,  снисходительно
осведомился он, - есть что-нибудь важное? Я имею в  виду  по  почте.  Звонил
кто-нибудь? Приходил?
   - Почта обычная, - ответила секретарша. - Звонил Аксютин насчет продления
трудового соглашения...
   - Ладно, - перебил ее Севрук. - Почта где?
   - У вас на столе.
   - Угу... Тогда принеси мне кофе и ни с кем не соединяй хотя бы в  течение
получаса. Кроме Владислава Андреевича, разумеется.
   Он закрыл за собой высокую, старомодно  обитую  натуральной  кожей  дверь
кабинета и прошествовал на свое рабочее место во главе Т-образного стола для
заседаний. Справа от него оказалось забранное вертикальными  жалюзи  большое
полуциркульное окно, начинавшееся от самого пола,  а  слева  -  гладкая,  до
половины  обшитая  темными  деревянными  панелями  кремовая  стена,   слегка
оживленная двумя-тремя  абстрактными  картинами  под  стеклом,  обошедшимися
фирме в сумасшедшую  сумму  и  до  сих  пор  вызывавшими  у  Севрука  легкое
недоумение: он никак не мог понять, что на этих картинах изображено. А  если
ничего не изображено, то какого черта было переводить бумагу, краску, стекло
и что там еще было использовано при создании этих шедевров? А главное, зачем
было тратить такие деньги, покупая картины, на которых ничего не  нарисовано
или, как  выражаются  люди  культурные,  не  ?написано??  Да  такую  картину
совершенно бесплатно намалюет двухлетний  ребенок!  Он  сам,  Вадим  Севрук,
нарисовал бы не хуже - по крайней мере, было бы понятно, где баба, где мужик
а где гора Монблан...
   Впрочем, изредка забредавшие в этот кабинет знатоки (или те, кто  выдавал
себя за знатоков для пущей важности) картины хвалили,  и  Севрук  не  спешил
расставаться с так раздражавшими его произведениями современного  искусства.
Да  какая  ему  была  разница?  Он  ведь  все  равно  не   собирался   здесь
засиживаться, так что на картины ему было плевать.
   Почта лежала на столе по правую руку от бронзового  письменного  прибора,
который, казалось,  был  ровесником  здания.  Прибор  подарил  Вадиму  лично
Владислав  Андреевич,  так  что  эту  неудобную   и   тяжеленную   хреновину
приходилось терпеть, хотя иногда Вадиму хотелось схватить ее и  запустить  в
окошко, а еще лучше - огреть ею кого-нибудь прямо по кумполу, да так,  чтобы
уши отклеились. В этом смысле письменный прибор был, конечно, незаменим: при
желании им можно было укокошить бешеного слона.
   Севрук развалился в глубоком  вращающемся  кресле,  покосился  на  темный
экран компьютерного монитора и небрежным  жестом  придвинул  к  себе  почту.
Ворох служебной  переписки  и  газет,  которые  он  имел  обыкновение  бегло
просматривать перед началом рабочего дня,  на  сей  раз  поехал  по  гладкой
поверхности стола как-то не так  -  криво,  тяжело,  разваливаясь  на  ходу.
Бумаги рассыпались по столу перед Севруком,  обнажив  прятавшуюся  под  ними
увесистую бандероль размером с туго набитую редакторскую папку, по  старинке
обернутую коричневой вощеной бумагой, перехваченную  бечевкой  и  украшенную
темными лепешками сургучных печатей.
   Севрук подозрительно уставился на бандероль. Это еще что за  фокусы?  Кто
мог прислать ему эту штуковину, зачем и, главное, что там, внутри?  А  вдруг
бомба? Дерни, деточка, за веревочку, дверь  и  откроется...  Еще  бы  ей  не
открыться! В таком вот пакетике может лежать до черта пластита - килограммов
пять.., ну, минимум, три. Да  пусть  даже  два,  все  равно  взрывная  волна
получится такая, что дверь кабинета  не  откроется,  а  просто  вылетит  вон
сквозь противоположную стену приемной...  Да  что  дверь!  Такой  хреновиной
половину здания можно снести!
   Потом он взял себя  в  руки,  тряхнул  головой,  облизал  губы  и  нервно
засмеялся. Что это со мной, подумал он с  легким  смущением.  Какие  еще,  к
дьяволу,  бомбы?  С  какой  стати?  Не  было  ни  угроз,  ни   наездов,   ни
подозрительных телефонных звонков... Да будь там, внутри, взрывчатка, на ней
ведь мог подорваться кто угодно! Та  же  секретарша,  к  примеру.  Стала  бы
вскрывать бандероль и - тю-тю! - вознеслась... А кстати, почему не  вскрыла?
Что за свинство, в самом деле - заставлять своего шефа  возиться  в  рабочее
время с сургучными печатями и оберточной бумагой, как будто  у  меня  других
дел нету?! А может, ее  того..,  купили?  Я  тут  сижу,  пялюсь  на  готовую
шандарахнуть бомбу и жду своего кофе, а эта сучка уже спустилась на лифте  в
вестибюль и сейчас семенит себе на каблучках от греха подальше...
   Дверь кабинета тихо отворилась, впуская секретаршу с подносом, на котором
стоял прозрачный кофейник,  тонкостенная  фарфоровая  чашечка  и  сахарница.
Севрук незаметно перевел дыхание. Что ж, если в бандероли и была  бомба,  то
секретарша ничего про эт