адислав Андреевич, а не разговорчивый  и
галантно демократичный Вадик.
   - Так рано? - удивился  Смык.  Обычно  нужда  в  транспорте  возникала  у
Алитета не раньше одиннадцати утра - он работал допоздна и  просыпался  тоже
поздно.
   - Закрой рот и слушай, - ласково  сказал  Вадик.  Смык  насторожился.  Он
очень не любил, когда Вадик разговаривал вот таким медовым  голосом:  обычно
это означало, что он вот-вот начнет  орать  и  колотить  кулаком  по  столу.
Поэтому  Смык  шмыгнул  вечно  подтекающим,  как  неисправный  кран,  носом,
демонстративно утерся рукавом и потупился, комкая в ладонях кепку.
   - Целку строить  будешь  потом,  когда  дело  сделаешь,  -  с  брезгливым
любопытством разглядывая его склоненную  макушку,  сказал  Вадик.  -  Машину
подашь в восемь утра, ты понял? К подъезду. Мотор  можешь  не  глушить,  наш
Алитет Петрович выйдет сразу же. Он, видишь ли, торопится, так что ты,  будь
добр, не опаздывай.
   Он  со  щелчком  раскрыл  лежавший  на  столе  тонкий  серебряный  -   не
серебристый, а именно серебряный, уж Смык-то  в  этих  тонкостях  разбирался
получше иных-прочих! - портсигар, двумя пальцами выудил оттуда тонкую темную
сигарету и закурил от массивной настольной  зажигалки.  По  кабинету  поплыл
ароматный дым, и  Смык  постарался  придать  своему  лицу  как  можно  более
индифферентное выражение. В этом кабинете ему никогда не разрешали курить  и
уж тем более не угощали сигаретами. Это было немного обидно. В конце концов,
что с них, с уродов, возьмешь? Они считают себя солью земли и благодетелями,
но это только до тех пор, покуда их самих как следует не  прижало.  А  когда
прижмет, сразу добреют: Смык, дружище, выручай... Э-эх!  Да  леший  с  ними,
будет и на нашей улице праздник...
   Смык не стал спрашивать, куда же так торопится уважаемый Алитет Петрович,
чтобы не услышать в ответ: ?Не твое собачье дело?.  Да  в  сущности,  ему  и
вправду было наплевать, куда ехать. Вот только вставать в  такую  рань  было
немного лень, а так - какая разница?
   -  Поедете  в  Шереметьево,  -  затягиваясь  сигаретой,  продолжал  Вадим
Александрович. Его тяжелая  нижняя  челюсть  при  этом  сильно  выпячивалась
вперед, как подводный выступ на носу старинного линкора. - В  Шереметьево-2,
понял?
   - Ага, - рискнул высказать предположение Смык, - встречать кого-то будем!
   - Провожать, -  с  неприятной  ухмылкой  возразил  Вадик.  -  Наш  Алитет
Петрович уходит в горы. Вернее, улетает в Америку.  Сейчас  ты  заскочишь  в
кассы Аэрофлота и заберешь его билет, а завтра  отдашь  ему  лично  в  руки.
Потеряешь - убью. Опоздаешь - удавлю своими руками, как щенка.  Учти,  я  не
шучу. Ты все понял?
   - Да ладно вам, - привычно заныл Смык, про себя дивясь  такой  спешке.  -
Что я, маленький?  Чего  сразу  наезжать-то?  Я  вас  хоть  когда  подводил?
Подводил, да?
   - Нет, - продолжая странно ухмыляться,  ответил  Вадик,  -  не  подводил.
Возможности такой у тебя не было, вот что я тебе скажу.  А  теперь  есть.  И
если ты, засранец прыщавый, попытаешься этой возможностью воспользоваться, я
тебя из-под земли достану.
   - Прыщавый, прыщавый, - обиженно протянул Смык. - А я виноват, что  обмен
веществ такой?
   - Виноват, - сказал Вадик. - Мыться надо, дружок, чаще! От тебя прет, как
от беговой лошади, а ты мне про обмен веществ рассказываешь. Я тебя еще  раз
спрашиваю: ты все понял?
   - А чего тут понимать? - трусливо огрызнулся  Смык.  -  Подумаешь,  дело:
Алитета в аэропорт забросить...
   - Это еще не все, - перебил его Вадим Александрович. - Сразу за кольцевой
на обочине будет стоять человек... - он вынул из внутреннего кармана пиджака
и показал Смыку крупную черно-белую фотографию, - вот этот.  Подберешь  его.
Нет, фотографию я тебе не дам, смотри здесь. Если Алитет станет бухтеть,  не
обращай внимания. Начальник здесь я, и я  приказываю  тебе  подобрать  этого
человека и делать все, что он скажет. Все, что он скажет, понял?
   Его слова и в особенности тон, которым они были сказаны, заставили  Смыка
зябко поежиться,  словно  в  жарко  натопленном  кабинете  вдруг  откуда  ни
возьмись образовался ледяной сквозняк. Судя по всему, настало время  платить
по счетам, и Смык с удивлением обнаружил, что не готов к расчету. А  в  том,
что платить придется, можно было не  сомневаться:  даже  если  бы  Вадик  не
говорил с ним таким странным тоном, достаточно  было  просто  посмотреть  на
фотографию, которую он все еще держал у Смыка перед носом, чтобы все понять.
   На фотографии был изображен мужчина средних лет со светлыми,  зачесанными
назад и казавшимися с виду довольно  редкими  волосами.  Лицо  у  него  было
узкое, сильно вытянутое в длину и гладко выбритое. Близко  посаженные  глаза
смотрели  из  глубоких  глазниц  холодно   и   равнодушно,   рот   напоминал
хирургический шрам. ?Делай, что он скажет...? Страшно было даже  подумать  о
том, что может приказать этот тип. Смык никогда  не  был  физиономистом,  но
одного взгляда на это жесткое лицо было достаточно, чтобы понять: перед вами
бывший сотрудник спецслужб или, как минимум, мент, уволенный из  органов  за
служебное несоответствие... ?Погорел наш Алитет, - понял Смык. -  Ох,  будет
ему Америка..."
   Ровно в восемь утра Смык подогнал машину к подъезду, в котором жил Алитет
Голобородько. За ночь его страхи немного улеглись, и по  дороге  в  гараж  и
позже, ведя машину по московским  улицам,  Смык  даже  ухитрился  выработать
собственную теорию, более или менее объяснявшую  данное  Вадиком  поручение.
Возможно, казачок поедет  в  Америку  не  просто  так,  а  с  посылочкой,  и
посылочку эту ему передаст тот самый страшноватый тип с фотографии. Судя  по
тому, как серьезно говорил об этом Вадик, посылочка будет еще та, но вот это
Смыка уже не касалось. Его дело маленькое: довезти этих  уродов  до  стоянки
аэропорта, а там хоть трава не расти... ?И вообще, - начинал злиться Смык, -
какое мне дело? Меньше знаешь - лучше спишь. Так-то вот..."
   Стоило ему заглушить двигатель, как  дверь  подъезда  распахнулась  и  на
крыльце показался Алитет Голобородько во всей красе - в долгополом пальто, в
шляпе, в развевающемся шарфе и в ботинках, которые выглядели так, словно  по
их носкам прошелся грузовой железнодорожный состав. В руке  у  Алитета  свет
Петровича  болтался  полупустой  чемодан,  а  на  губах  блуждала  пакостная
улыбочка. Хренов казак был доволен жизнью, и Смык  окончательно  уверился  в
том, что ничего особенно опасного ему сегодня не предстоит.
   Он завел двигатель и побежал открывать багажник - скорее по привычке, чем
из желания услужить многоуважаемому Алитету  Петровичу.  Они  ездили  вместе
год, но так и не сблизились. Голобородько раздражал Смыка,  и  во  взглядах,
которые бородатый архитектор время от времени  бросал  на  своего  водителя.
Смык легко читал такое же презрительное выражение.
   Машина, которой только-только  исполнилось  два  года,  бежала  легко,  с
довольным урчанием пожирая дешевый ?семьдесят шестой? бензин и выдыхая через
выхлопную трубу сизый угар. Алитет, как и положено выбившемуся в  начальники
лоху, восседал на переднем сиденье, по-хозяйски развалившись и  даже  задрав
ногу  на  ногу,  благо  габариты  ?Волги?  это  позволяли.  Он  молчал,   но
чувствовалось, что это стоит ему неимоверных усилий:  господину  архитектору
до смерти хотелось похвастаться тем, что он отправляется  аж  в  Америку,  а
Смык остается дальше хлебать родное российское дерьмо.  Спохватившись,  Смык
полез за пазуху и отдал своему пассажиру успевший слегка помяться авиабилет.
Голобородько снисходительно кивнул в знак  благодарности,  и  Смык  от  души
пожелал,  чтобы  дорога  поскорее  закончилась.  Он  чувствовал,  что  может
сорваться и все-таки сделать то, о чем  мечтал  весь  этот  год:  остановить
машину, выволочь этого ублюдка на обочину и измордовать так, чтобы в самолет
его пришлось заносить на носилках.
   Миновав кольцевую, Смык стал старательно вглядываться  в  обочину,  чтобы
вовремя заметить типа, фотографию которого ему показал Вадик. Для этого  ему
пришлось сильно снизить скорость и перестроиться в крайний  правый  ряд,  но
тип с фотографии все равно возник на обочине совершенно  неожиданно.  Только
что справа от машины  тянулась  пустая  неровная  лента  грунтовой  обочины,
испятнанная  редкими  островками  черного  мартовского  снега  и   утыканная
рекламными щитами и указателями, и вдруг оттуда, из  поросшей  обесцвеченной
прошлогодней травой и прозрачными кустами пустоты, на проезжую часть шагнула
длинная фигура в темном плаще, с непокрытой головой и с дымящейся  сигаретой
в уголке похожего на хирургический шрам рта. Человек на обочине поднял руку,
голосуя, и Смык поспешно тормознул, да так,  что  сидевший  в  расслабленной
позе Алитет едва не протаранил головой лобовое стекло.
   - Ты чего? - недовольно спросил архитектор, поворачивая к Смыку  сердитое
лицо.
   - Пассажир, - так же недовольно ответил Смык. -  Мне  лишняя  копейка  не
помешает, меня фирма по Америкам не возит.
   Голобородько, как ни странно, возражать не стал: видимо, у него и в самом
деле было отличное настроение. Новый  пассажир  приоткрыл  заднюю  дверцу  и
вежливо поинтересовался, не подбросят ли его до аэропорта.
   - Садись скорее, - проворчал Смык, - здесь остановка запрещена.
   Пассажир ловко скользнул на  заднее  сиденье  и  захлопнул  дверцу.  Смык
тронул  машину  с  места.  Голобородько  даже  не  повернул  головы,   чтобы
посмотреть на того, кто сел сзади, окончательно войдя в роль  полновластного
хозяина жизни.
   Смык вел машину, стараясь не обращать внимания на неприятный холодок  под
диафрагмой. У блондина, которого он подобрал, в руках не  было  ничего,  что
напоминало бы посылку. Впрочем, посылка могла быть маленькой  -  размером  с
письмо или спичечный коробок...
   Смык покосился в зеркало  заднего  вида  и  поспешно  перевел  взгляд  на
дорогу. У парня, который сидел за спиной у Алитета, был совсем не  тот  вид,
какой обычно бывает у курьеров. С такой рожей,  если  честно,  не  посылочки
передавать, а командовать ротой  спецназа  или  брать  на  абордаж  торговые
корабли где-нибудь в нейтральных водах.
   Справа мелькнул предварительный указатель направлений, а через  несколько
секунд  впереди  показался  поворот  на   второстепенную   дорогу,   которая
скрывалась в по-весеннему прозрачном перелеске. Пассажир на  заднем  сиденье
зашевелился, и Смык понял, что он сейчас скажет, за мгновение до  того,  как
блондин открыл рот.
   - Притормози-ка, шеф, - сказал блондин. - Сверни вон туда, в лесок.
   Смык  послушно,  как  робот,  затормозил  и  включил  указатель   правого
поворота. На приборной панели зажглась  мигающая  стрелка,  мерно  защелкало
реле.
   - Куда? - возмутился Голобородько. - На самолет опоздаем!
   - Не шуми, командир, - ответили с заднего сиденья.  -  Твое  от  тебя  не
уйдет.
   Смык до звона в ушах стиснул зубы и крутанул податливый руль,  сворачивая
на грунтовку.

Глава 2

   Денек выдался чудесный! Хотя по  ночам  еще  подмораживало,  а  календарь
утверждал, что на дворе  стоит  только  середина  марта,  небо  над  городом
радовало глаз чистой голубизной, и посреди этой  голубизны  весело  сверкало
вернувшееся  из  Южного  полушария  солнце.  Оно  деловито  расправлялось  с
почерневшими остатками сугробов, которые все еще прятались в тенистых местах
- под заборами, в узких щелях между ржавыми стенами металлических гаражей, в
непролазной гуще разросшихся кустов. В воздухе будоражаще пахло  весной,  по
карнизам с утробным воркованием  бродили  голуби,  постукивая  коготками  по
оцинкованной жести и щедро украшая все вокруг своими визитными карточками.
   Свернув с шумного проспекта в запутанный лабиринт дворов, по которому мог
бы в любое время суток пройти с закрытыми глазами, Юрий Филатов остановился,
чтобы закурить. День был так хорош, что  для  полного  счастья  не  хватало,
пожалуй, только со вкусом выкуренной сигареты. Нераспечатанная  пачка  ?Явы?
лежала в нагрудном кармане его поношенной куртки - там, куда он  положил  ее
двадцать минут назад, отойдя от прилавка магазина.  Вынимая  сигареты,  Юрий
усмехнулся, поймав себя на том,  что  опять  не  сумел  выдержать  характер.
Курево у него кончилось еще накануне вечером, и он в тысячный, наверное, раз
мысленно сказал себе: вот и славно. Нам бы только  день  простоять  да  ночь
продержаться, а там, глядишь, и вовсе можно будет  завязать...  Даже  в  тот
момент он  понимал,  что  беззастенчиво  врет  самому  себе,  но  потешиться
иллюзией было приятно, тем более что на ночь  глядя  бежать  в  коммерческую
палатку ему не хотелось.
   И кроме того, решение не бежать за куревом сию минуту сэкономило ему, как
минимум, полпачки сигарет,  что  в  пересчете  на  рубли  дает...  Тьфу  ты,
чертовщина! И какой мерзавец  придумал  деньги?  Вернее,  не  деньги,  а  их
нехватку...
   Ухмыльнувшись, Юрий содрал с пачки целлофановую обертку. День был слишком
хорош, чтобы портить его, всерьез сосредоточиваясь на  мрачных  мыслях.  Он,
старший лейтенант Филатов,  помнится,  в  свое  время  горячо  приветствовал
объявленный тогдашним руководством страны переход к рыночной экономике.  Кто
же мог знать, что в  этой  новой  системе  для  него,  молодого,  здорового,
физически крепкого, неплохо образованного, не окажется места? А кто виноват?
Сам и виноват, елы-палы... Не станешь же, в самом  деле,  обвинять  в  своих
теперешних  неурядицах  семью,  школу  и  классиков  русской   и   советской
литературы, которые учили нас, что главное в человеке -  душа,  а  деньги  -
просто мусор. Если вспомнить  историю,  то  сами  классики  без  денег,  как
правило, не сидели и рассуждали о высоких душевных  порывах  в  основном  на
сытый желудок.
   Он поискал глазами урну, не нашел и сунул мятую  целлофановую  обертку  в
карман куртки. Щелчком выбил из пачки сигарету, почиркал  колесиком  дешевой
зажигалки, встряхнул ее, снова чиркнул колесиком и торопливо прикурил,  пока
чахлый язычок голубоватого пламени  не  иссяк  окончательно.  ?Интересно,  -
подумал он, убирая сдохшую зажигалку в карман, - спички-то у меня дома есть?
Есть как будто. В шкафчике рядом с плитой  должно  оставаться  еще  коробков
пять.., кажется."
   Он сделал глубокую затяжку, перехватил поудобнее полиэтиленовый  пакет  с
кое-какими продуктами и двумя купленными на вечер бутылками пива и  двинулся
дальше по узкой дорожке, неровно выложенной ломаными, почти совсем  ушедшими
в землю бетонными плитками. Юрий хорошо помнил время, когда эта дорожка была
новенькой, с иголочки.  Коли  уж  на  то  пошло,  он  помнил  даже,  как  ее
выкладывали, а некоторые из  поднявшихся  выше  человеческого  роста  кустов
вдоль нее он посадил самолично во время субботника, организованного жильцами
соседних домов. Здесь, в этих дворах, прошло его детство,  отсюда  он  уехал
поступать в Рязанское училище ВДВ и сюда же вернулся  после  того,  как  его
армейская карьера внезапно завершилась безобразной дракой в  госпитале,  где
старший лейтенант Филатов поднял руку на старшего по званию.
   К черту, подумал он.  К  чему  ворошить  то,  что  все  равно  не  можешь
изменить? Да и нужно ли это менять? Юрий не был уверен, что, если бы  судьба
дала возможность ему вернуться в тот недоброй памяти день девяносто  шестого
года, он поступил бы иначе.
   "Вот что это  такое  -  полное  отсутствие  гибкости?,  -  подумал  Юрий.
Помнится, когда двенадцатилетний Юрка Филатов треснул соседку  по  парте  по
голове туго набитым портфелем, мама заставила его извиняться. Извиняться  он
не хотел ни в какую, хотя и понимал, что  не  прав.  Тогда  мама  вздохнула,
посмотрела на него  с  жалостью  и  сказала:  ?Упрямство  -  первый  признак
тупости?. Он тогда здорово разозлился  на  маму,  но  этот  неизвестно  кому
принадлежащий афоризм гвоздем засел у него в голове на всю оставшуюся жизнь.
Правда,  толку  от  этого  было  маловато.  Да  и  как  тут,  черт   возьми,
разобраться? Упрямство - это тупость, а возведенная в искусство  гибкость  -
это уже приспособленчество, граничащее с подлостью. Мама умерла, а Юрий  так
и  не  сумел  самостоятельно  отыскать  золотую  середину,  хотя  провел  на
гражданке уже без малого пять лет и  успел  не  раз  побывать  в  ситуациях,
которые, по идее, должны делать человека мудрее.
   Настроение все-таки испортилось, и, услышав свое имя, Юрий только ускорил
шаг, делая вид, что пребывает в глубокой задумчивости: общаться с кем бы  то
ни было ему сейчас не хотелось.
   Его окликнули снова, на  этот  раз  более  громко  и  настойчиво.  Честно
говоря, жаждавший пообщаться с Юрием гражданин гаркнул так,  что  его  вопль
?Юрик!? еще некоторое время эхом отдавался  в  лоджиях  соседнего  дома.  Не
услышать этот боевой клич мог только глухой, и Юрий неохотно обернулся.
   От вросшего в землю покосившегося деревянного стола под  кустами  сирени,
который давно облюбовали для себя  доминошники,  ему  призывно  махал  рукой
Серега Веригин из соседнего подъезда. Он был года на три старше Юрия и  тоже
вырос в этом дворе.  После  окончания  школы  их  пути  разошлись,  и  Юрий,
вернувшись домой, был удивлен, обнаружив  Серегу  -  сильно  раздавшегося  в
плечах и пониже талии, наполовину облысевшего - забивающим  ?козла?  все  за
тем же столом в  глубине  сиреневых  зарослей.  Горячей  дружбы  между  ними
никогда не было, но знакомство длиною в жизнь что-нибудь да значит,  и  Юрий
неохотно сошел с бетонной дорожки, направляясь к столу.
   Несмотря на ранний час, Серега уже был, что называется,  на  взводе.  Его
широкая физиономия горела нездоровым  румянцем,  а  движения  были  чересчур
порывистыми и плохо скоординированными. От Сереги тянуло дешевым портвейном,
и, поискав глазами, Юрий без труда обнаружил стоявшую под  скамейкой  пустую
бутылку  из  тех,  что  в  дни  его  юности  звались  ?фаустами?.   Граненая
стограммовая стопка кверху донышком висела на обломанном сиреневом сучке  на
расстоянии вытянутой руки от Сереги. Это была ?дежурная? тара, висевшая  тут
с того самого дня, как покойный дядя Миша  из  третьего  подъезда  смастерил
стол и скамейки. Стопка эта всегда ставила Юрия в тупик:  она  казалось  ему
вечной, - как пирамиды, абсолютно не подверженной ходу времени и воздействию
окружающей среды. Впрочем, скорее всего время  от  времени  стопки  все-таки
менялись. Ведь не могла же она быть той самой  стопкой,  которую  дядя  Миша
собственноручно повесил на сучок двадцать пять лет назад!
   - А ты, я вижу, уже заправился, - сказал Юрий, осторожно присаживаясь  на
древнюю скамейку. - На работу сегодня не идешь?
   Серега Веригин работал водителем в какой-то редакции. Выпив  лишнего,  он
любил называть себя журналистом и волновал  воображение  слушателей  жуткими
историями из жизни столичного бомонда, выдуманными на ходу.
   - Во-первых, суббота, - заявил Серега, выковыривая из мятой пачки  кривую
сигарету. - Во-вторых, у меня скользящий график. А в-третьих, я  там  больше
не работаю.
   - Серьезно? - вежливо спросил Юрий. Язык у Сереги заметно  заплетался,  и
Юрий уже прикидывал, как бы ему поаккуратнее закруглить разговор.
   - Да уж куда серьезнее! - с  непонятным  злорадством  ответил  Серега.  -
Козлы, блин, долбаные... Отмазать не могли, как будто такие водители, как я,
на дороге пачками валяются... Подумаешь,  с  утра  пивком  голову  поправил!
?Пьяный за рулем, да как вы смели...? Козлы.
   - Права отобрали, - предположил Юрий.
   - Не  отобрали,  а  лишили,  -  проворчал  Серега  и  зашарил  рукой  под
скамейкой. - На целый, язви его душу, год... Вот срань!
   Последнее восклицание  относилось  к  выуженной  из-под  скамейки  пустой
бутылке. Видимо, Серега почему-то был уверен, что там еще оставалось немного
вина. В этот момент Юрий неловко передвинул ногу, и лежавшие в пакете пивные
бутылки предательски звякнули. Серега немедленно сделал охотничью стойку,  и
Юрию