а, где среди кружевного белья, кокетливых
подвязок  и  вороха  разноцветных  чулок  лежал  никелированный  "браунинг",
подаренный ей когда-то покойным  Графом.  Иногда  ей  хотелось  извлечь  эту
изящную игрушку из тайника и испытать ее действие на себе.
   Она полагала, что такая пилюля раз и навсегда излечит ее от  усталости  и
решит все ее проблемы.
   Когда Граф умер, Таня приняла предложение  своего  нынешнего  спонсора  и
переехала в купленную им специально для нее квартиру. К тому времени спонсор
уже был болен около месяца. Было очень забавно наблюдать за  ним,  когда  он
хвастался и строил честолюбивые планы, рассчитанные на десятилетия вперед. В
некотором роде то, что сделала с ним Таня, можно было считать милосердием  -
по крайней мере, ему не придется увидеть, как жизнь один за другим разбивает
вдребезги его замыслы. Ему не грозит проклятие старости - всеобщее забвение,
дряхлость,  беспомощность  и  одиночество.  Он  умрет   в   кругу   рыдающих
родственников,  уверенных,  что  он  подцепил  вирус  во  время   визита   к
стоматологу, так и не успев понять, что был просто  никчемным  самодовольным
боровом.
   Таня слила в стакан остатки бренди и с  внезапным  раздражением  смахнула
бутылку на пол. Бутылка глухо стукнула, упав на толстый  ковер,  и  медленно
откатилась в сторону. Алкоголь был плох тем, что бередил душу, и нужно  было
упиться до полного  бесчувствия,  чтобы  воспоминания  утратили  остроту,  а
тревожные мысли наконец  улеглись.  Таня  криво  улыбнулась,  твердой  рукой
поднося к губам стакан: спиртное действовало  на  нее  очень  медленно,  она
могла перепить большинство мужчин, которых когда-либо знала. Раньше это было
не так, и порой она была почти  уверена,  что  в  такой  противоестественной
выдержке виноват вирус. Поселившиеся в  ее  крови  микроскопические  убийцы,
похоже, обожали выпить.
   Она думала о человеке, который застрелил Графа в его похожем на  крепость
доме, предварительно уложив одного за другим  всех  вооруженных  охранников.
Таня не видела трупов, но то, во  что  превратился  после  перестрелки  дом,
говорило само за себя. Человек, который это сделал,  был  единственным,  чьи
авансы Таня решительно отвергла в самом начале. Она  горько  улыбнулась:  ее
жизнь была похожа на черно-белый негатив. В  ней  все  было  наоборот:  Таня
щедро дарила свое созданное для любви тело подонкам, от одного вида  которых
ее тошнило, и  на  пушечный  выстрел  не  подпускала  к  себе  единственного
мужчину, который ей по-настоящему нравился. Когда-то она была  уверена,  что
до самой смерти  будет  смотреть  на  всех  без  исключения  мужчин  как  на
подлежащих хладнокровному уничтожению  паразитов,  наподобие  тараканов  или
блох. Немного проверенного инсектицида с коротким названием ВИЧ, и очередная
букашка, представляющая собой ходячий  мешок  со  спермой,  немного  посучив
лапками, испускает дух -  быстро,  красиво  и  чисто.  Остается  лишь  одеть
букашку в новенький, с иголочки,  костюм  и  сверкающие  туфли,  положить  в
дубовый ящик с крышкой  и  закопать  в  землю.  Разумеется,  при  этом  надо
тщательно следить, чтобы кровь раздавленной букашки не попала на вашу  кожу,
- она смертельно ядовита...
   Таня знала имя  человека,  который  невольно  нарушил  ледяной  покой  ее
отравленной местью души, но предпочитала про себя  называть  его  прозвищем,
которое сама же ему и дала, - Инкассатор. Это был  очень  странный  человек,
поступки которого были необъяснимы с точки зрения здравомыслящего  обитателя
Москвы конца двадцатого  столетия.  На  таких,  как  он,  время  от  времени
показывали пальцем уже сто лет назад. Он  был  обречен  просто  потому,  что
белые вороны на воле погибают, растерзанные своими  сородичами,  и  все-таки
продолжал жить вопреки всему. Он даже  ухитрялся  побеждать,  но,  насколько
было  известно  Тане,  победы  не  приносили   ему   ничего,   кроме   новых
неприятностей.
   Она со вздохом поднялась и нетвердой походкой направилась к бару за новой
бутылкой. Бар в ее квартире был богатый - не только потому,  что  и  она,  и
спонсор любили время от времени сразиться с запертым в бутылке дьяволом,  но
и потому, что она частенько приводила сюда гостей. Гости были все  как  один
мужского пола и одинаково утверждали, что неженаты. Танина  широкая  постель
служила ареной горячих сексуальных схваток,  и  в  последнее  время  хозяйка
этого уютного гнездышка все чаще ловила себя на том, что, ложась в постель с
очередным мужчиной, представляет себе лицо с квадратным волевым  подбородком
и тонким белым шрамом на лбу.  Такие  фантазии  могли  завести  ее  довольно
далеко, и, положив тонкую ладонь на длинное горлышко темной пузатой бутылки,
она постаралась выбросить Инкассатора из головы.
   - Отвяжись, чудак, - вслух сказала она  ему  и  поразилась,  как  сильно,
оказывается, заплетался ее язык. -  Ничего  у  нас  с  тобой  не  получится,
понял?
   Со стороны прихожей послышался характерный шум, который получается всякий
раз, когда кто-нибудь не очень трезвый пытается попасть  ключом  в  замочную
скважину. Таня громко скрипнула зубами: она так и не успела согласно  своему
плану напиться до потери сознания. С хлопком вытащив пробку,  Таня  поднесла
горлышко бутылки к губам и  торопливо  отхлебнула  огромный  глоток.  Бренди
обожгло пищевод и пылающим  водопадом  обрушилось  в  желудок.  Задыхаясь  и
кашляя, Таня не глядя сунула бутылку в бар и вышла навстречу спонсору,  чуть
не упав по дороге. Схватившись  за  стену,  она  восстановила  равновесие  и
вполголоса выругалась самыми черными словами, которые знала.
   Ей предстояла встреча с Георгиевским  кавалером,  лауреатом  литературной
премии и членом Союза писателей  Аркадием  Игнатьевичем  Самойловым,  и  это
обстоятельство отнюдь не способствовало улучшению ее настроения.
   В то мгновение, когда входная дверь  квартиры  распахнулась,  на  Танином
лице  включилась  радостная  улыбка  -  так  включается  лампочка  в  салоне
автомобиля, когда открываешь дверцу. Ее роскошный халат слегка  распахнулся,
обнажив стройное голое бедро и предательски выставив напоказ темный  твердый
сосок, и ввалившийся в прихожую благоухающий коньяком Самойлов,  увидев  это
зрелище, моментально забыл обо всех своих неприятностях.

***

   Неприятности у Аркадия Игнатьевича Самойлова были  такого  свойства,  что
забывать о них, строго говоря, не стоило.
   Весь вчерашний день, всю ночь и  часть  сегодняшнего  утра  он  провел  в
гостях, неторопливо путешествуя сначала вверх, а потом вниз  по  Москве-реке
на борту прогулочного теплохода, превращенного в  плавучий  дворец  с  двумя
бассейнами, сауной и даже  небольшим  фонтаном,  интимно  журчавшим  посреди
бывшей кают-компании. К концу вечера перебравший шампанского Самойлов уже не
мог слышать это журчание - в ответ на нею  срабатывал  условный  рефлекс,  и
лауреату литературной премии приходилось унизительно жаться и терпеть адские
муки. Хозяин  прекрасно  видел,  как  страдает  Аркадий  Игнатьевич,  но  не
отпускал его до тех пор, пока не сказал все, что  считал  нужным.  Это  было
чертовски  долго,  но  приходилось  терпеть,  поскольку  этот  человек   был
дьяволом, по дешевке купившим  бессмертную  душу  Георгиевского  кавалера  и
державшим ее в нижнем ящике стола вместе с другим ненужным хламом.
   Хозяина звали Константином Ивановичем. Люди из его окружения в разговорах
между собой  чаще  пользовались  другим  именем  -  Костя-Понтиак.  Однажды,
хорошенько выпив и основательно заправившись  кокаином,  Аркадий  Игнатьевич
отважился спросить  у  одного  из  гориллоподобных  телохранителей  хозяина,
откуда у того такая странная кличка.
   - Это Понтиак, что ли? - не сразу вник в суть вопроса охранник, с  трудом
понимавший предложения, в  которых  было  больше  пяти  слов.  -  Нормальное
погоняло. Почему такое? Так это же ежу понятно. Он больше всего  что  любит?
Понты колотить и коньяк  хавать.  Понты  и  коньяк,  понял?  Вместе  выходит
"Понтиак". Машина такая есть, слыхал?
   Аркадий Игнатьевич вежливо поблагодарил гориллу и отошел в сторонку,  про
себя поражаясь меткости прозвища. Понтиак действительно обожал пускать  пыль
в глаза - выражаясь языком оригинала, "колотить понты",  -  и  мог  за  один
вечер вылакать два с половиной литра коньяка.  Его  начавшие  редеть  слегка
вьющиеся волосы издали пылали  чистым  оранжевым  цветом,  а  кожа  поражала
молочной белизной с голубоватым оттенком,  как  это  часто  бывает  у  рыжих
людей. Он был огромен, рыхл, громогласен, упакован  в  тесный  смокинг  и  с
головы до ног увешан золотом, начиная от огромной золотой цепи,  похожей  на
ту, по которой ходил взад-вперед Ученый  Кот,  и  кончая  верхней  челюстью,
сверкавшей, как золотой запас какой-нибудь небольшой европейской страны.  По
слухам, даже его огромный  никелированный  пистолет  имел  детали,  покрытые
чистым золотом, не говоря уже о золотой зажигалке, массивных золотых часах и
прочих мелочах наподобие перстней и  брелоков.  Если  бы  кто-то  исхитрился
пристрелить Понтиака в темном переулке  и  обобрать  труп,  храбрец  мог  бы
разбогатеть, даже не трогая бумажник своей жертвы: по огромной туше Понтиака
было рассредоточено не меньше килограмма золота высшей пробы.
   Понтиаку было около пятидесяти лет, и он до сих  пор  не  мог  равнодушно
пройти мимо любой юбки. С тех пор как Самойлову удалось заполучить  Таню,  с
которой он познакомился на даче у покойного банкира  Арцыбашева,  литератора
терзало беспокойство: он знал, что  Таня,  скорее  всего,  неверна  ему,  но
показать свою содержанку  Понтиаку  значило  потерять  ее  раз  и  навсегда.
Понтиак был чудовищно, до неприличия богат и не остановился бы ни перед чем,
чтобы отобрать у Самойлова его любимую игрушку. Ему ничего не стоило сделать
так, чтобы Самойлов ушел с его пути, а возможно, и из жизни.
   Вот уже около  года  основную  часть  своих  доходов  Аркадий  Игнатьевич
Самойлов получал не от издателей, а из рук  Кости-Понтиака.  Именно  на  эти
деньги были куплены правительственный "ЗиЛ", квартира для любовницы и многое
другое,  без  чего  Аркадий  Игнатьевич  теперь  просто  не  мыслил   своего
существования.  Понтиак,  разумеется,  был   далек   от   мысли   заниматься
благотворительностью. Он сделал на Самойлова ставку, и теперь  холил  его  и
лелеял, как рачительный хозяин породистого жеребца,  который  в  перспективе
может выиграть престижную скачку. Нажитые разбоем и  грабежом  деньги  своей
чудовищной  массой  выталкивали   Понтиака   наверх,   в   сферы,   вплотную
соприкасающиеся с властью. Его деловые интересы стали все чаще  пересекаться
с  интересами  высокопоставленных  особ,  в  чье  общество  Понтиаку  с  его
откровенно бандитской физиономией, золотыми  побрякушками  и  пухлым  досье,
которое вели на него сотрудники ФСБ и  отдела  по  борьбе  с  организованной
преступностью, хода не было. Понтиаку стало тесно. Чтобы расти  дальше,  ему
необходимо было потеснить тех, кто стоял у кормила  власти.  "Кормило"  было
ключевым словом. Понтиак понятия не имел, что оно  означает  кормовое  весло
старинного парусного судна или, попросту говоря, руль. Он  был  уверен,  что
"кормило" происходит от слова "кормить". У него это слово ассоциировалось  с
длинным  деревянным  корытом,  наполненным  стодолларовыми  купюрами,  возле
которого, чавкая и сыто похрюкивая, толкались всякие депутаты,  кандидаты  и
прочие кремлевские функционеры в скромных  деловых  костюмчиках  по  пятьсот
долларов. Он дошел до того, что видел во сне их ненавистные поросячьи  рыла.
Выход был один - прорваться к кормилу, растолкав всю эту чиновничью сволочь,
но на пути к цели непреодолимым препятствием стояли демократические, черт бы
их побрал, выборы. Пройти через эту мясорубку самолично  и  добиться  своего
законным  путем  нечего  было  и  мечтать,  и  Понтиак  начал  присматривать
подставное лицо - человека, у которого имелся шанс пролезть в Думу и который
в то же время оставался бы послушной марионеткой в  его  жирных  веснушчатых
руках, пальцы которых были унизаны тяжелыми золотыми перстнями.
   Такой человек отыскался неожиданно быстро и  клюнул  буквально  на  голый
крючок.  Стоило  пошелестеть  перед  писателем  Самойловым  веером   зеленых
банкнот, как тот с  готовностью  принял  наиболее  удобную  для  вылизывания
хозяйского седалища позу. Он действительно оказался проституткой  в  штанах,
как и говорили Понтиаку отыскавшие литератора люди, и  Понтиак  обращался  с
ним соответственно. Но денег он не жалел, и Самойлов был предан ему душой  и
телом.
   Вскоре, увы, выяснилось, что преданность  Самойлова  имеет  свои  минусы.
Этот Георгиевский кавалер на поверку оказался  тупее  барана,  и  оставалось
только гадать, как ему при таких умственных  способностях  удалось  накосить
достаточно  "капусты"  на  то,  чтобы  купить   себе   Георгиевский   Крест,
литературную премию и  членство  в  Союзе  писателей.  Его  плешивая  голова
напоминала Понтиаку чудовищный  миксер,  внутри  которого  четкие,  идеально
простые  инструкции  перемалывались  и  смешивались   с   обрывками   других
инструкций и вычитанных где-то прописных истин, превращаясь в  результате  в
полное дерьмо, способное вызвать у слушателя лишь жалостливое презрение.
   Вот уже несколько месяцев Самойлов с подачи нанятых Понтиаком "экспертов"
разыгрывал чеченскую карту. Сочиненная видавшим  виды  спичрайтером  стряпня
была  густо  замешана  на  национальном   самосознании   и   территориальной
целостности великой Российской державы. По большому  счету  вся  эта  чепуха
косвенно выражала интересы Понтиака: в  последнее  время  чеченские  бригады
сильно потеснили московскую братву и ни в какую не желали останавливаться на
достигнутом.  Микроскопическая  дырочка,  которую  эти  крысы  прогрызли   в
глубоком кармане Понтиака, вдруг начала расширяться  с  пугающей  скоростью.
Понтиак, стиснув зубы, выжидал: начинать широкомасштабную уличную войну  ему
не  хотелось.  Он  очень  рассчитывал  на  Самойлова  и  подготовленное   им
общественное  мнение.  План,  разумеется,  был  долгоиграющий,   с   дальним
прицелом, но чертов литератор испортил все с самого начала.
   Недоумку следовало немедленно вправить мозги,  и  Понтиак  сделал  это  с
присущей ему решительностью, не упустив заодно случая пустить пыль в  глаза.
Он загрузил  свой  собственный  прогулочный  теплоход  гостями,  шампанским,
коньяком и шлюхами и отчалил от пристани, прихватив с собой Самойлова.
   Прогулка вышла веселой, и у Понтиака дошли руки до Самойлова только ближе
к вечеру, когда литератор уже успел  выпить  не  меньше  литра  шампанского,
основательно разбавив эту шипучку  коньяком.  Глаза  у  него  были  как  два
оловянных шарика, он заметно покачивался, придерживаясь свободной от  бокала
рукой за поручень верхней прогулочной палубы, и как-то неестественно  держал
ноги. Колени у него были плотно сдвинуты, словно господин  писатель  пытался
без помощи рук удержать сползающие штаны, и Понтиак не  сразу,  но  все-таки
понял, что Самойлову просто необходимо отлить. С  мстительным  удовольствием
проигнорировав это обстоятельство, Константин  Иванович  приступил  к  давно
намеченной экзекуции.
   - Слушай, ты, Достоевский, - сказал  он,  нависнув  над  писателем  своей
огромной тушей, - ты Тургенева в школе  проходил?  Я  тут  недавно  классную
книжку нарыл. Тебе не попадалась? "Муму" называется. Там про  то,  как  один
мужик свою собаку утопил. Взял, падло,  собаку,  вывез  на  середину  речки,
привязал на шею камень и пустил поплавать. Жалостливая книжка. Прямо  как  в
жизни. Я, как прочитал, сразу про тебя вспомнил.
   - Это лестно,  -  деликатно  рыгнув  в  сторонку,  пробормотал  Самойлов,
нетерпеливо переступая ногами. "Интересно, - подумал Понтиак,  -  попросится
он в сортир или прямо тут обмочится?" - Только я не совсем улавливаю,  какая
тут связь...
   - Связь, браток, тут простая,  -  пророкотал  Понтиак,  сверкая  золотыми
зубами в лучах заката. - Ты - моя  собака,  понял?  Пес  приблудный,  кобель
шелудивый. Захочу  -  утоплю,  захочу  -  с  кашей  схаваю.  Ты  что,  гнида
волосяная, делаешь? Я чем тебе велел заниматься?
   Он с глубоким удовлетворением заметил,  как  затряслась  сжимавшая  бокал
рука Самойлова.
   -  П-проводить  предвыборную  агитацию,  -  слегка  запинаясь  и  трезвея
буквально на глазах, ответил Аркадий Игнатьевич. - Взывать  к  национальному
самосознанию великороссов и клеймить позором чеченских бандитов.
   - О! - Понтиак значительно поднял кверху жирный палец, на котором блестел
перстень. Обомлевшему  Самойлову  на  миг  показалось,  что  палец  Понтиака
вот-вот проткнет дыру в закате, и оттуда струей брызнет  кровь.  -  Клеймить
позором!  Бандитов,  блин!  Чеченских!  Ты  кто?  Ты,  сучара   подзаборная,
писатель,  властитель,  типа,  умов  и  душ.  А  ты  что   делаешь,   макака
толстозадая? Позавчера предвыборное собрание было. Что ты на нем говорил? Ты
хоть помнишь, что ты нес, сказочник ты хренов? Ты  же  звал  лохов  идти  на
рынки, кавказские палатки громить! Ты, козлина плешивая, с  трибуны  сказал,
что чеченов надо мочить. Оно, конечно, надо,  но  думать  своей  репой  тоже
иногда надо!
   - Я?! - искренне поразился Самойлов. - Я такое говорил? Не может быть!
   Понтиак негромко выматерился, полез во внутренний карман смокинга и сунул
почти в лицо Самойлову сложенную вчетверо газету.
   - На, блин, читай. Портретом тоже можешь полюбоваться.
   На  нечеткой  газетной  фотографии  был  изображен  Аркадий   Игнатьевич,
запечатленный в тот момент, когда он делал с трибуны неприличный жест: левая
рука лежит на сгибе правой, предплечье которой вместе со стиснутой  в  кулак
кистью задорно вскинуто кверху. Разглядывая фото, Самойлов смутно припомнил,
что он действительно делал какие-то жесты руками, чтобы усилить  впечатление
от своей речи. Честно говоря, тот вечер вспоминался как  в  тумане.  Он  был
страшно возбужден, то и дело прикладывался к своей фляге и все  время  курил
траву. Теперь он с некоторым опозданием понял, что делать  это  все-таки  не
стоило'.
   Статья, помещенная под фотографией, изобиловала цитатами из  предвыборной
речи Аркадия Игнатьевича. Из нее следовало, что литератор Самойлов призывает
свой электорат объединиться в боевые дружины и совместными усилиями  изгнать
лиц кавказской национальности сначала из Москвы, а  потом  и  вовсе  с  лица
многострадальной планеты Земля, Тон статьи был довольно сдержанным:  видимо,
то ли автор, то ли редактор отчасти разделял взгляды лауреата.
   - Ну а что такого? -  немного  придя  в  себя,  обиженным  тоном  спросил
Самойлов, возвращая газету Понтиаку. Понтиак взял у него газету и  не  глядя
швырнул через  плечо.  Сложенный  в  несколько  раз  газетный  лист,  бешено
вращаясь в горизонтальной плоскости, спланировал вниз и беззвучно  шлепнулся
в пенную кильватерную струю. Розовая от  закатного  солнца  вспененная  вода
подхватила его, завертела, он несколько раз  мелькнул  в  водовороте,  затем
всплыл позади теплохода. Самойлов грустно  посмотрел  ему  вслед.  Он  любил
видеть свое имя напечатанным на титульных листах  книг  и  страницах  газет.
Предвыборные плакаты с той самой фотографией, что стояла на комоде  у  Тани,
ему тоже  нравились.  -  Что  такого?  -  повторил  он,  борясь  с  желанием
схватиться рукой  за  то  место,  которое  причиняло  ему  все  возрастающее
беспокойство. - В конце концов, публика меня поддержала.., почти вся. И  тон
статьи вполне нейтральный...
   - Коз-зел, - с расстановкой процедил Понтиак. - Значит, так. Завтра после
обеда к тебе заедет мой адвокат. Подашь на газету в суд за клевету.  Публика
- дерьмо, а вот Центризбиркому такая, типа, агитация навряд ли  покатит.  Не
дай Бог, другие газеты за нее ухватятся,  а  там,  глядишь,  и  эти  суки  с
телевидения подгребут... Они тебя моментом спалят.  И  тогда  я  тебя  точно
закопаю, Мопасса