ат, сват -  это  все,
*.-%g-.,  была  ерунда, на которую Виктор  Павлович  Алябьев
если бы и клюнул, то лишь после долгих - о, очень долгих!  -
раздумий  и  колебаний.  Не в том  он  был  возрасте,  чтобы
переться  к  черту на рога только ради обещанной возможности
поглазеть  на чьи-то загорелые молочные железы.  Когда-то  -
представьте  себе, было такое смешное время!  -  он  работал
потому,  что  ему казалось, будто его работа нужна  людям  и
государству.  Потом он работал, чтобы сделать карьеру,  быть
замеченным,  добиться  расположения  начальства   и   вообще
обрасти  полезными знакомствами и связями. И  только  позже,
годам  к сорока пяти, до него как-то вдруг дошло, что,  если
упростить сложное уравнение жизни, останутся только деньги и
ничего,   кроме  денег.  Все  остальное:  семья,  должность,
общественное  положение, связи, друзья, содержание  и  смысл
ведущихся  под коньячок внешне непринужденных,  а  на  самом
деле   осторожных  и  продуманных,  как  шахматные   партии,
приятельских  бесед  - все это просто  атрибуты  денег  или,
напротив,  безденежья,  которые  могут  быть,  а   могут   и
отсутствовать,  как  флюгера, башенки  и  лепные  завитушки,
нимало не влияющие на прочность и функциональные особенности
возводимого  тобой  здания.  Поэтому  сюда,  в  эту  вонючую
крысиную дыру, он поехал исключительно из-за денег,  которые
обещали  быть немалыми, - разумеется, в том случае, если  он
организует и провернет все именно так, как нужно, без  сучка
и задоринки.
      Мысль  об этих деньгах незримо присутствовала в каждом
его  слове  и жесте с тех самых пор, как он дал согласие  на
эту  командировку.  Деньги нужно было заработать,  и  он  не
сомневался,  что  сделать это будет довольно затруднительно.
Все  это чертово, никому не нужное строительство было  сущей
ерундой,  затеянной  более всего для отвода  глаз,  но  даже
учитывая это обстоятельство, за каких-то три месяца привести
хотя бы в относительный порядок десять километров проводов и
опор  было  не так-то просто, особенно принимая во  внимание
контингент,  с которым приходилось работать.  Во  всем  этом
стаде только несколько человек действительно чего-то стоили,
да  и  то  лишь  в  качестве  тупой  рабсилы,  остальные  же
представляли собой просто набранную с бору по сосенке  банду
люмпенов,    бездельников,   алкашей    с    мелкоутоловными
наклонностями,  чуть  ли  не бомжей.  Эта  банда  признавала
единственный авторитет - грубую физическую силу,  и  в  этом
отношении  личный  водитель  Виктора  Павловича  Андрей  был
буквально незаменим.
      Стоя  у  окна  и закуривая очередную сигарету,  Виктор
Павлович  незаметно  покосился  на  водителя.  Тот  стоял  у
распределительного    щита   абсолютно    неподвижно,    как
выключенный  робот,  и  с безразличным ленивым  любопытством
скользил    взглядом   по   рядам   разноцветных   лампочек,
переключателей и иных прочих тумблеров, ожидая приказаний, -
ни  дать  ни  взять простенький механизм, которому  какой-то
неумный шутник придал отдаленное сходство с человеком.
      Прораб  Алябьев недолюбливал своего личного  водителя,
чтобы  не сказать - побаивался. Во-первых, это был вовсе  не
его  водитель.  Своего водителя, пронырливого  весельчака  и
!  +  #c`   Костю, ему пришлось оставить в Москве.  Накануне
отъезда  с Костей приключилась странная история: возвращаясь
из  булочной,  он  столкнулся у себя в подъезде  с  каким-то
незнакомцем,  который, не говоря худого слова, ударил  Костю
кулаком  в  лицо и спокойно ушел, ничего не взяв и  даже  ни
разу  не  обернувшись.  Удар был  всего  один,  но  у  Кости
оказались  сломаны нос и нижняя челюсть,  не  говоря  уже  о
сотрясении  мозга и четырех сломанных под корень зубах,  так
что ни о каких командировках не могло быть и речи в течение,
по меньшей мере, четырех-пяти месяцев.
      Андрея к Виктору Павловичу приставило руководство. "Не
пожалеешь",  -  было сказано ему в качестве рекомендации,  и
Алябьев  был вынужден признать, что без Андрея  он  как  без
рук.  Работяги прозвали Андрея Квазимодой и боялись  его  до
дрожи  в  коленях,  чуть ли не до обморока,  особенно  после
того,   как  он  провел  с  парой-тройкой  человек  короткие
разъяснительные  беседы.  Беседы  эти  заканчивались  вполне
удовлетворительно, без переломов, вывихов и  прочих  увечий,
ведущих  к  потере трудоспособности, но, глядя  на  лишенное
выражения   лицо  бракованного  манекена  и  огромные,   как
кувалды,  безволосые  кулаки своего  неразлучного  спутника,
Виктор  Павлович, сколько ни пытался, никак не мог  прогнать
навязчивое воспоминание об участи, которая постигла Костю. В
такие моменты Алябьев всерьез задумывался о том, на кого все-
таки  работает Андрей. Руководство фирмы работало  на  себя,
Виктор  Павлович работал на руководство, а Андрей, по  идее,
должен  был  работать на Виктора Павловича.  Он  и  работал,
причем  работал виртуозно, но вот на Алябьева или на кого-то
еще - этого Виктор Павлович не знал.
      Да  и виртуозность его работы, если разобраться,  была
сплошь и рядом излишней и даже подозрительной. Взять хотя бы
этот   трюк  с  отпечатками  ладоней  сторожа  на   водочных
бутылках.  Умно, ничего не скажешь, но не слишком ли  сложно
для обыкновенного водителя, по совместительству - костолома?
Виктор  Павлович  дорого бы отдал за то, чтобы  узнать,  что
творится   под   непроницаемой  уродливой  маской,   которая
заменяла Андрею лицо.
      Он шевельнулся, гася сигарету в специально захваченном
для   этой  цели  спичечном  коробке,  и  Андрей  немедленно
повернул  к  нему  голову. Алябьев молча  протянул  руку,  и
водитель так же молча вынул из сумки, расчехлил и подал  ему
полевой бинокль с двенадцатикратным увеличением.
      Виктор Павлович поднес бинокль к глазам и навел его на
самую  дальнюю из трех опор, которые еще не были окрашены  в
идиотский серебристый цвет. Эта опора его беспокоила. Маляры
-  это  все-таки  не  монтажники, им совершенно  ни  к  чему
хвататься за провода. Правда, Андрей ночью ездил к  опоре  и
сказал, что все будет в порядке, но ведь он мог и ошибиться.
Все-таки  он водитель, а не электрик. Или электрик тоже?  По
совместительству...
     Он повел биноклем и увидел сначала тупоносый грузовик с
затянутым линялым драным тентом кузовом, а потом и  работяг,
которые  уже  все  до единого забрались  на  опору  и  даже,
кажется, успели приступить к работе. Это, между прочим, было
a ,k, уязвимым местом в плане: Алябьев очень сомневался, что
в  его  отсутствие  эти дармоеды закончат обеденный  перерыв
вовремя.  Он  даже  оторвался  от  бинокля,  чтобы   бросить
недоумевающий взгляд на часы: ему вдруг показалось,  что  он
что-то  напутал,  и сейчас не второй час,  а,  как  минимум,
четвертый.  Но  надежно защищенные толстым граненым  стеклом
стрелки японских кварцевых часов показывали семнадцать минут
второго.  "Даже не верится, - подумал Алябьев. - Что  это  с
ними  со  всеми  стряслось? Водка в магазине кончилась,  что
ли?"
     Он опустил бинокль и повернулся к Андрею.
      -  Ну что, брат, - сказал он, - пожалуй, пора. Знал бы
ты, как они все мне осточертели.
      -  Ну так ведь уже все, - сказал Андрей, поправляя  на
руках  хлопчатобумажные перчатки. - Кончилась ваша  каторга,
Виктор Палыч.
      -  Одна  кончилась,  другая  начинается,  -  проворчал
Алябьев.
      - Ну так, - с некоторым подобием улыбки сказал Андрей,
- се ля ви.
      -  Вот-вот, - буркнул прораб. - Такова се ля ви,  и  с
каждым  днем  она  селявее... Ну, давай, что  ли.  Я  думаю,
минуты хватит.
      -  Пусть  будет  полторы, - предложил  Андрей.  -  Для
верности.
      -  Да хоть две, - раздражаясь, проворчал Алябьев,  Ему
было   жарко   и   неуютно  в  этом  набитом   проводами   и
переключателями кирпичном сарае. Вдруг нестерпимо захотелось
в  Москву, принять прохладный душ, переодеться в чистое и не
спеша  пройтись  по  Садовому и чтобы  навстречу  непременно
попадались  улыбчивые  длинноногие студенточки,  одетые  по-
летнему  легко  и фривольно... Скоро, утешил  он  себя.  Уже
совсем   скоро.   Еще   один  рывок,   какая-нибудь   неделя
тягомотины, допросов, писанины и рассовывания взяток, и  вся
эта бодяга раз и навсегда закончится. - Давай, милый, давай,
- нетерпеливо сказал он Андрею, и Андрей "дал".
      Тугой рубильник громко щелкнул, клацнули, замкнувшись,
контакты,  и  подстанция  вдруг ожила,  наполнившись  низким
вибрирующим гулом. Алябьеву показалось, что в воздухе  сразу
запахло озоном, но это, скорее всего, была лишь иллюзия.
     Зато то, что творилось на склоне сопки, там, где стояла
дальняя  из трех ржавых опор, иллюзией не было. Там  раз  за
разом  вспыхивали  бледные  молнии высоковольтных  разрядов,
вспухали и таяли белые клубочки дыма и летели во все стороны
заметные  даже  на  таком расстоянии снопы  оранжевых  искр.
Опора  сверкала огоньками, как новогодняя елка, но  даже  на
таком  удалении это сверкание вызывало вовсе не  праздничный
подъем,  а  желание  куда-то  бежать,  звонить,  спасать   и
спасаться самому.
      Разумеется, Виктор Павлович никуда не побежал.  Вместо
этого он вынул из кармана трубку сотового телефона, с трудом
оторвал  взгляд от опоры, где, скорее всего, уже не осталось
ничего живого, и принялся колдовать над жидкокристаллическим
дисплеем,  пытаясь дозвониться до Москвы. Бинокль  стоял  на
*`  n  замусоренного стола, похожий на диковинную  спаренную
фляжку,  в воздухе слоями плавал табачный дым. Растянувшийся
на полу сторож напоминал бы мертвеца, если бы храпел немного
потише.   Похожий  на  оживший  манекен   Андрей   стоял   у
распределительного  щита,  держа  руку  на   рубильнике,   и
бесстрастно   наблюдал   за  бегом  секундной   стрелки   по
циферблату  часов.  Плотный  басовитый  гул  трансформаторов
забивал  уши,  словно они летели через океан  на  реактивном
самолете,  и сквозь этот ровный гул едва пробивались  слабые
гудки  и  электронные  трели  соединений,  доносившиеся   из
прижатой к уху Виктора Павловича трубки.
     Наконец там что-то затрещало, как сминаемый целлофан, и
искаженный расстоянием голос бросил отрывистое "да".
      -  Алябьев  беспокоит, - коротко  представился  Виктор
Павлович. - Звоню, как договорились. Объект готов к сдаче. -
Он  немного  послушал, машинально кивая, и  со  сдерживаемым
раздражением сказал:
     - Да, да, я же говорю, все готово. Кто, я? Я в порядке.
И вовсе я не ору. Слышимость плохая, вот и все.
     В это время Андрей потянул на себя рукоятку рубильника.
Раздался  знакомый клацающий звук, и электрическое  гудение,
от  которого  волосы на голове Алябьева, казалось,  вставали
дыбом,  разом  смолкло.  Голос в трубке  сразу  же  сделался
четче.  Виктор  Павлович бросил на Андрея  полный  искренней
признательности   взгляд,  принял  более   свободную   позу,
привалившись широким задом к краю стола, и переложил  трубку
в другую руку.
      -  Да,  - сказал он, - все, как договорились. Ну,  так
ясное  же  дело! Сколько? А вот за это спасибо! Нет  правда,
спасибо.  Буду должен, да. Ага... Что? - Он вдруг подобрался
и  снова  переложил трубку в другую Руку,  словно  та  вдруг
начала  жечь ему ладонь. Его взгляд против воли  метнулся  в
сторону Андрея, скользнул по его бесстрастному лицу и  начал
бесцельно  блуждать по стенам. - Зачем это? Не понимаю...  -
Он   замолчал,  вслушиваясь  в  то,  что  говорил  голос  из
миниатюрного черного наушника. Брови его при этом непрерывно
шевелились, сползаясь к переносице, пока не слились  в  одну
ломаную  линию, выражавшую крайнюю степень неудовольствия  и
даже  тревоги. - Ну да, да, конечно, не мое,  -  сказал  он,
беря тоном ниже. - Как это у работяг говорится: "Я начальник
-  ты  дурак, ты начальник - я дурак..." А только... Ну  да,
конечно. Виноват. Сморозил. Даю.
      Он  протянул трубку Андрею и, пожав плечами, удивленно
сказал:
     - Тебя.
      Водитель взял трубку, которая почти целиком утонула  в
его  лопатообразной ладони, и приложил ее к раздавленному  в
какой-то  давней  потасовке уху. Виктору Павловичу,  в  свое
время   не   раз  выходившему  на  борцовский   ковер,   уже
приходилось  видеть такие уши. У многих старых  борцов  были
такие,  а  еще  у боксеров и вообще у тех людей,  которым  в
жизни приходилось часто получать по морде и давать сдачи.
     - Слушаю, - сказал Андрей.
     Виктор Павлович с безразличным видом отвернулся к окну,
-. не утерпел - снова обернулся и стал наблюдать за тем, как
Андрей  слушает,  борясь с растущей где-то  в  глубине  души
тревогой.  Что  это еще за фокусы? Что  у  них  за  дела,  о
которых   ему,  прорабу  Алябьеву,  ключевой   фигуре   всей
операции, не полагается знать? И не ошибался ли он  все  это
время, полагая себя ключевой фигурой?
      Впрочем, пытаться прочесть что бы то ни было  по  лицу
Андрея  было  абсолютно безнадежной затеей - оно  оставалось
неподвижным  и  непроницаемым, как  кирпичная  стена.  После
"слушаю"  он  сказал  только "да" в самом  конце  разговора,
после  чего  сложил трубку, убрал антенну и  вернул  телефон
Виктору Павловичу.
     - Ну, - сказал Виктор Павлович, стараясь говорить легко
и  безразлично  и  понимая, что толку  все  равно  не  будет
никакого  -  хоть смейся, хоть кричи, хоть бейся  головой  о
стену:  не  скажет  ничего проклятый  костолом,  нипочем  не
скажет, - как поговорили?
      - Нормально, - как и ожидал Алябьев, ответил водитель.
- Без базара.
       -   Ловко   у   вас  получилось,  -   подавив   вздох
разочарования,  сказал Виктор Павлович. - С  одной  стороны,
поговорили,  побазарили  то есть, а с  другой,  оказывается,
обошлось без базара. Что он хоть сказал-то?
      Задав  этот далеко не праздный, но от этого  не  менее
неуместный вопрос, он слегка поджался, почти уверенный,  что
вот  сейчас Андрей вслед за всемогущим руководством  резанет
ему  прямо  в глаза: не твое, мол, дело, и не суй свой  нос,
куда  не  ведено, - но водитель, вопреки его  ожиданиям,  не
стал  хамить,  а только слегка виновато развел  руками  и  с
неловкой интонацией ответил:
      -  Так  ведь  что  он скажет? Сами  понимаете,  Палыч:
начальство - оно и есть начальство. Вечно у них все не как у
людей,  по семь пятниц на неделе, а то и по восемь. Сами  не
знают, чего хотят, а мы тут отдувайся.
      Говоря,  он  подошел к столу, взял с него  бинокль  и,
продолжая  смущенно  улыбаться, словно и  впрямь  чувствовал
себя  виноватым  перед  своим временным  начальником,  убрал
дорогостоящую импортную оптику в сумку.
      Видя  это смущение, Виктор Павлович решил еще  немного
надавить: смущение смущением, но все эти секреты ему активно
не  нравились. И потом, несмотря на смущение и  звучавшие  в
голосе  извиняющиеся  нотки, этот мордоворот  ухитрился-таки
ничего  ему  не  сказать,  то есть,  иными  словами,  послал
подальше  так  же  откровенно, как если  бы  просто  обложил
Виктора Павловича матом.
      -  Ну а все-таки? - продолжал настаивать прораб. -  Ты
извини, что я так пристаю, но ведь интересно же! Что  это  у
вас с ним за дела такие, про которые мне ничего не известно?
      -  Да  нет  у  нас никаких особенных дел, -  рассеянно
откликнулся  Андрей. Он копался обеими руками в поставленной
на  стол сумке - что-то перекладывал там, утрамбовывал  или,
наоборот,  пытался достать и никак не мог, - и разговаривал,
не  поднимая головы. - И секретов никаких нету. Что  сказал,
что  сказал...  Ну,  поздравил с успешным завершением  этого
#-(+.#.  дела.  - Да, и еще просил передать вам  одну  вещь.
Сказал, что вы поймете, о чем речь.
      -  Ну? - подавшись вперед от нетерпения, поторопил его
Алябьев.
      -  Он  велел  сказать,  - заговорил  Андрей,  медленно
выпрямляясь и вынимая руки из сумки, - что с этой  минуты  я
начальник, а вы, - ну, сами понимаете.
      Виктор  Павлович  действительно все понял.  Оставалось
только  сожалеть  о  том, что понимание пришло  к  нему  так
поздно.  Хотя и не дурак, стреляный, казалось бы, воробей  -
мог,  ах, мог бы сообразить! Ведь все с самого начала лежало
на поверхности, всего-то и оставалось, что сложить два и два
да сделать выводы из результатов этой сложной математической
операции.  А вот поди ж ты, не сумел! Повелся, купился,  как
пацан,  на  гнилые базары про дружбу и доверие, про  штабеля
денежных  пачек, про швейцарский банк и пляжи  с  грудастыми
телками!  А  теперь что же.., теперь только и осталось,  что
молиться  Господу Богу, да только не станет Господь слушать,
что  там  лопочет перетрусивший прораб, только что,  считай,
собственноручно  отправивший к нему  на  побывку  почти  три
десятка  душ.  Занят, небось, Господь, гостей  встречает,  в
бороде чешет: решает, что с ними делать, куда определить.  С
одной  стороны, ну подонки же, самое место им в пекле, прямо
посередке, где пожарче. А с другой, как ни крути, смерть они
приняли  мученическую,  а  за  это,  говорят,  все  грехи  с
человека  долой. Вот и чешется Вседержитель, голову  ломает.
Ну, с ним-то, с Алябьевым, у него проблем не будет - вилы  в
бок  и  на  сковородку без лишних разговоров. Без базара,  в
натуре...
      "Вот  будет хохма, - подумал Виктор Павлович, глядя  в
ствол  пистолета,  который Андрей вынул из  сумки  и  теперь
держал  перед собой, направив его в лоб собеседнику, -  если
весь  этот  лепет про загробную жизнь на самом деле  правда.
Ведь  они, наверное, меня там поджидают - все двадцать  пять
человек.  И  все,  что характерно, ждут не  дождутся,  чтобы
сказать мне пару ласковых..."
      -  Постой, - сказал он, - погоди, Андрюха. Ну  что  ты
торопишься, как голый трахаться? Давай потолкуем.  Можно  же
договориться!
      -  Извините,  Виктор  Палыч,  -  со  своей  всегдашней
вежливостью  перебил  его  водитель.  -  Толковать  с   вами
действительно  одно  удовольствие,  но  я  и  в  самом  деле
тороплюсь.  Мне  сегодня еще многое  надо  успеть.  Зато  вы
теперь свободны. Отдыхайте, Виктор Палыч.
      -  Да  погоди! - все еще не в силах поверить, что  для
него действительно все кончено, воскликнул Алябьев.
     Он хотел сказать еще что-то, посулить, попросить, может
быть,  даже  опуститься  на колени  перед  этим  подонком  с
перебитым  носом, но Андрей не дал ему на это  времени.  Его
голова   медленно   качнулась  из  стороны   в   сторону   в
отрицательном жесте, и сразу же звонко бахнул выстрел.
     Пуля ударила Алябьева в лицо - прямиком в то место, где
его  густые прокуренные усы были разделены надвое аккуратным
пробором.  Раздробив  верхнюю  челюсть,  она  легко  прошила
,o#*.%   небо,  с  завидной  точностью  разнесла   вдребезги
позвонок, на выходе разорвала в клочья мозжечок и, растратив
по  дороге почти всю убойную силу, с жалобным звоном разбила
оконное стекло.
      Грузное  тело прораба ударилось о подоконник и  тяжело
сползло  на  пол под разбитым окном. Уцелевшие  стекла  были
густо  забрызганы красным, кровь струилась  из  приоткрытого
рта   Алябьева  густым  неторопливым  потоком,   в   котором
неприятно  белели  какие-то комки. Невидящие  глаза  прораба
смотрели на убийцу без всякого выражения - не было в них  ни
немого  укора, ни страха, ни боли, ни обещания  отомстить  -
ничего, кроме тусклой стеклянной пустоты, словно и не  глаза
это были, а пара тусклых алюминиевых пуговиц.
      Андрей подошел к трупу, поискал под подбородком пульс,
которого  там, разумеется, не было, удовлетворенно кивнул  и
присел над сладко похрапывающим Митяем. Он взял пистолет  за
ствол обтянутыми хлопчатобумажной перчаткой пальцами, вложил
его  в  руку  сторожа  и с силой сомкнул безвольно  обмякшую
кисть  вокруг  теплой  рубчатой  рукоятки.  После  этого  он
небрежно   швырнул  пистолет  на  стол  рядом  с   водочными
бутылками, в последний раз огляделся, убеждаясь в  том,  что
все  выглядит вполне логично, забросил на плечо ремень сумки
и  торопливо вышел из аппаратной - у него де