трую картонную коробочку с изображением  томной
грудастой блондинки на  крышке.  Неужели  руки  действовали  по  собственной
инициативе,   независимо   от   мозга,   который   тешил    себя    иллюзией
неприступности?
   Она   тряхнула   головой,   заставив   свои   роскошные   волосы   слегка
заволноваться, и снова полезла в  сумочку  за  сигаретой.  Инкассатор  вдруг
шагнул вперед. Двигался он на удивление плавно и  бесшумно,  словно  ожившая
капля ртути из какого-нибудь  фантастического  боевика.  При  его  габаритах
подобная плавность и стремительность вызывали невольное уважение, граничащее
с испугом. Наблюдая  за  ним  в  те  моменты,  когда  он,  вот  как  сейчас,
переставал корчить из себя инфантильного чудака и  становился  самим  собой,
было легко поверить, что этот человек в одиночку перестрелял  многочисленную
охрану и добрался до Графа, который  за  долгие  годы  привык  считать  себя
неуязвимым и недосягаемым. Бедный Граф! Он и умер-то,  наверное,  так  и  не
успев по-настоящему испугаться...
   Широкая и теплая ладонь Инкассатора легла на Танину руку, державшуюся  за
клапан сумки. Таня попыталась высвободиться, но ладонь удерживала ее кисть с
мягкой, но совершенно непреодолимой силой. Другая  рука  Инкассатора  легко,
едва ощутимо коснулась ее волос, прошлась сверху вниз по округлости щеки  и,
зарывшись  в  душистую  темную  волну  прически,  мягко  обхватила  затылок.
Откинувшись на этот подголовник, Таня  посмотрела  в  придвинувшееся  совсем
близко лицо Юрия. Она умела читать в мужских  лицах  так  же  легко,  как  в
открытой  книге  с  крупным  шрифтом,  и  без  труда  разглядела  в   глазах
Инкассатора огонек желания. Но помимо  этого  мерцания,  всегда  тлевшего  в
глазах всех без исключения мужчин, с которыми Тане приходилось  иметь  дело,
там было еще что-то. Это  "что-то"  обещало  вещи,  в  которые  Таня  раз  и
навсегда перестала верить в возрасте семнадцати лет.
   Откуда-то снизу по всему телу разлился сухой расслабляющий  жар,  и  Таня
впервые в жизни почувствовала, что теряет голову. Крепкие пальцы Инкассатора
обхватили ее затылок, заранее пресекая все  попытки  к  сопротивлению,  хотя
сопротивляться Таня не собиралась. Его сухие губы приблизились к ее рту,  на
мгновение она ощутила на коже тепло его дыхания, закрыла глаза и на какое-то
время словно перестала существовать.
   Спустя  несколько  минут   способность   контролировать   себя   частично
вернулась, и Таня вдруг осознала, что ее плащ валяется на спинке  кресла,  а
сама она быстро и умело расстегивает рубашку Инкассатора. Когда и куда исчез
грубый свитер,  в  котором  Юрий  до  этого  расхаживал  по  квартире,  было
совершенно непонятно. Судьба свитера Таню не интересовала. Она вдруг поняла,
что именно намерена сделать в ближайшие несколько  секунд,  и  оцепенела  от
ужаса. Собрав жалкие остатки своей воли, как проигравший сражение полководец
собирает вокруг  себя  разбитую,  но  непобежденную  гвардию,  она  уперлась
ладонями в твердую, как стальная плита, грудь Инкассатора  и  изо  всех  сил
оттолкнула его. Казавшееся прочным и несокрушимым кольцо его  рук  податливо
разомкнулось, и Таня поспешно отскочила на шаг, с трудом переводя дыхание  и
поправляя растрепавшуюся прическу. Способность соображать все еще  вернулась
к ней не до конца, и она действовала скорее инстинктивно, чем руководствуясь
трезвым расчетом. Из ее груди вырвался сухой, отрывистый, похожий на  кашель
смех, губы исказила пренебрежительная гримаса.
   - Однако, - сказала она. - А ты, я вижу, скор. Кто  бы  мог  подумать!  И
где, интересно, ты научился так целоваться? В армии, что ли?
   Юрий тоже отступил на шаг, все еще держа перед собой руки и явно  понятия
не имея, куда их теперь девать. Лицо его вдруг  приняло  мрачное  выражение,
напоминавшее обиженную гримасу ребенка, у которого ни  за  что  ни  про  что
отняли леденец. Тане пришлось напомнить себе, что это не ребенок, а взрослый
мужчина, чтобы сохранить самообладание. Ее по-прежнему  неодолимо  тянуло  к
нему, и она делала все, чтобы ожесточиться самой или хотя бы ожесточить его.
У этой связи не было будущего, и Таня твердо решила раздавить ее, как  давят
в пепельнице тлеющий окурок сигареты.
   - Были учителя, - бесцветным голосом уверил ее Инкассатор.  -  Извини,  я
повел себя не лучшим образом.
   - Да уж, - сухо согласилась Таня, поднимая  брошенный  на  спинку  кресла
плащ и безуспешно пытаясь попасть в рукава. Руки тряслись, и это было плохо.
   Инкассатор сунулся было помогать, но она отстранилась. Это  вышло  у  нее
слишком резко, словно его прикосновения были ей противны,  и  он  вздрогнул,
как от пощечины. Впервые в жизни чувствуя себя законченной  сукой,  несмотря
на  твердое  убеждение  в  правильности  своих   поступков,   Таня   наконец
разделалась  с  упрямым  плащом  и,  торопливо  застегнув  пуговицы,  рывком
затянула пояс.
   - Прощай, Инкассатор, - сказала она, твердо выговаривая слова. -  Спасибо
за хлеб-соль. Мне пора.
   - Черт возьми, - глухо произнес он. - Почему?
   Я же вижу, что ты лжешь. Ты хочешь остаться, так оставайся!
   - А ты самоуверенный мальчик, - насмешливо  сказала  она.  -  Быстрота  и
натиск, да? Извини, дружок, но всех твоих денег не  хватит,  чтобы  оплатить
час моего времени. Мне действительно жаль,  но  жизнь  -  довольно  жестокая
штука. Пора бы тебе привыкнуть к этой мысли. И  держись  от  меня  подальше,
понял?
   - Чего ж тут не понять? - Юрий пожал плечами. Голос у него был усталый  и
равнодушный.
   Таня испытала горькое удовлетворение. Она сделала  то,  что  должна  была
сделать, и если этот поступок  не  принес  Инкассатору  облегчения,  то,  по
крайней мере, сохранил ему жизнь. О любви в данном случае говорить  было  бы
действительно смешно, так что нанесенная  этому  большому  неуклюжему  зверю
рана обещала в самом скором времени затянуться. Шрам, конечно, останется, но
к шрамам ему не привыкать. А со своими проблемами Таня как-нибудь  справится
сама, без посторонней помощи.
   - Тебя подвезти? - спросил Юрий.
   - В этом городе полно такси, - сказала она, - да  и  метро  функционирует
исправно. Так что не стоит затрудняться. Будь здоров, Инкассатор.
   Филатов не ответил, Он сидел в кресле спиной  к  дверям  и  курил.  Когда
старый французский замок мягко щелкнул язычком, он даже не обернулся.  Левая
рука стискивала подлокотник кресла, между пальцами правой дымилась сигарета.
Через некоторое время раздался громкий треск, и  Юрий  с  тупым  недоумением
уставился на зажатый в кулаке оторванный подлокотник  кресла.  Вздохнув,  он
затолкал недокуренную сигарету в ощетинившийся окурками разинутый рот  синей
фарфоровой рыбы и отправился на поиски клея и шурупов, довольный тем, что  у
него появилось занятие для рук.

Глава 11

   Выспаться ему так и не дали.
   Посреди ночи у него над головой вдруг раздался ужасный  грохот  и  что-то
гулко ударило в потолок с такой силой, что пыльные  подвески  на  старенькой
люстре заходили ходуном, издавая мелодичный  перезвон.  Юрий  рывком  сел  в
постели, уверенный, что в бетонный свод блиндажа  угодил  снаряд.  Его  рука
слепо зашарила вокруг, нащупывая автомат, тело напряглось, готовое метнуться
в угол, чтобы найти укрытие от рушащихся  сверху  бетонных  глыб,  а  резкие
слова команды были готовы сорваться с губ. Мгновение  спустя  он  сообразил,
что находится не в горной части Чечни, а у себя дома, и стал  прислушиваться
к тому, что происходило наверху.
   Прямо у него над головой кто-то, похоже, затеял перестановку мебели. Юрий
протянул руку и взял со  стола  свои  часы.  Светящиеся  стрелки  показывали
начало  третьего.  Заниматься  перестановкой  в  такое  время   мог   только
безнадежно пьяный человек. Наверху опять что-то упало, ударив в  перекрытие,
как в бубен. Звук был как от падения трехстворчатого шкафа,  и  это  служило
лишним подтверждением того, что соседи сверху пьяны в стельку.
   За гулким ударом последовал взрыв яростной брани.
   Орали в несколько глоток, причем один из кричавших ругался не  по-русски,
а на каком-то гортанном наречии, показавшемся Юрию неприятно  знакомым.  Тут
он проснулся  окончательно  и  сообразил,  что  прямо  над  ним  расположена
восемнадцатая  квартира,  в  которой  снимает  комнату  вежливый   чеченский
бизнесмен. Судя по доносившимся сверху  звукам,  у  квартиранта  бабы  Клавы
начались неприятности, которых следовало ожидать.
   Юрий вернулся в лежачее положение  и  закрыл  глаза.  Наверху  продолжали
громыхать и браниться, и о том, чтобы снова заснуть, не могло быть  и  речи.
Около двух минут Филатов лежал неподвижно, делая вид, что ничего не  слышит,
а потом опять рывком сел, сбросив ноги на  пол.  Притворяться  спящим  перед
самим собой было  глупо.  Наверху,  прямо  у  него  над  головой,  возможно,
происходило самое настоящее убийство, и теперь вопрос  о  том,  как  быть  в
подобной ситуации, вдруг перестал быть чисто умозрительным.
   - Черт бы вас всех побрал, - недовольно проворчал Юрий, натягивая джинсы.
- Ну что за скоты?
   Он набросил на плечи рубашку, не заправляя ее за пояс брюк, сунул ноги  в
кроссовки и  остановился  в  нерешительности.  Шум  наверху  внезапно  стих,
сменившись невнятным бормотанием. Юрию пришло в голову, что в  восемнадцатой
квартире вполне могла случиться обыкновенная пьяная драка.  В  таком  случае
его появление у соседей действительно выглядело бы верхом глупости.  Что  он
скажет? "Ребята, вы мешаете мне спать"? Смешно,  ей-Богу...  Тем  более  что
спать ему больше никто не мешал - ложись и  спи  на  здоровье...  Даже  если
наверху  кого-то  убивали,  то  убийство  уже  произошло,   и   теперь   его
вмешательство ничего не могло изменить.
   Юрий закурил и вышел в  прихожую,  напряженно  вслушиваясь  в  тишину  на
лестничной площадке. Никто  не  спускался  вниз  по  лестнице,  торопливо  и
воровато шаркая подошвами по бетону и пыхтя под тяжестью награбленного, зато
наверху,  прямо  над  головой  Юрия,  снова  принялись  расхаживать,  ступая
уверенно и тяжело, скрипя рассохшимся полом и о чем-то  разговаривая.  Слов,
конечно, было не разобрать, но тон был довольно спокойным, и Юрий решил, что
инцидент исчерпан. В тот момент, когда он уже собирался вернуться в  постель
и уснуть, наверху опять закричали. Это был отчаянный вопль животного, и Юрий
сам не заметил, как оказался на лестничной площадке.
   Его больше не терзали сомнения. Когда-то давно отец, всегда говоривший  с
Юрием как с равным, объяснил ему, что лучше чувствовать  себя  смешным,  чем
подлым. Это произошло  в  разгар  войны,  которую  Юрий  в  одиночку  вел  с
половиной класса. Вторая половина молчаливо наблюдала за бесконечной  серией
драк в полной уверенности, что Филарет окончательно свихнулся. Причиной этих
военных действий был жирный очкарик с кроличьей  физиономией  и  удивительно
подходившей к его облику фамилией Ползун. Ползуна не изводил только ленивый,
и Филарет был единственным человеком, который за него заступался. Ползун  не
вызывал у него ни малейшей симпатии. Он был похож на огромную белую  личинку
какого-нибудь экзотического  насекомого  -  большой,  дряблый,  безответный,
постоянно занятый вырезанием из палочек  от  мороженого  крошечных  ружей  и
пистолетов и хранивший свои поделки в  круглых  пластмассовых  коробочках  с
прозрачным верхом. Это было единственное дело, к  которому  у  него  имелась
видимая склонность, и подобное хобби, конечно же, не могло снискать  ему  ни
популярности, ни уважения. В глубине души Юрий презирал Ползуна за глупость,
отталкивающий внешний вид и тупую животную покорность, с которой тот  сносил
бесконечные издевательства. Заступаясь  за  него,  Филарет  чувствовал,  что
каким-то непостижимым образом становится с ним на одну  доску,  а  это  было
неприятно. Даже неразлучный Цыба,  всегда  находивший  надежное  укрытие  за
широкими плечами Филарета, был не в состоянии понять,  что  заставляет  Юрия
мчаться через всю школу на затравленный заячий крик Ползуна и в тысячный раз
ввязываться в жестокую драку. Хуже того, Юрий и сам  не  мог  этого  понять,
действуя скорее рефлекторно, чем повинуясь  голосу  рассудка.  У  него  была
физическая потребность защищать слабого. В рыцарских романах в роли  слабого
обычно выступала прекрасная дама, а не трясущийся, весь в  жировых  складках
очкарик, на которого было неприятно смотреть. В очередной раз явившись домой
с фонарем под глазом и в разодранном пиджаке, он поделился своими сомнениями
с отцом. Тот, как всегда, понял Юрия с полуслова и  спокойно  объяснил  ему,
что быть смешным и непонятым совсем не страшно.
   После этого разговора все стало просто. Отцу Юрий верил безоговорочно,  и
с тех пор в его  душе  поселилась  спокойная  уверенность.  Инстинктивно  он
всегда  чувствовал,  что  прав,  но  теперь  он  знал  это  наверняка.   Эта
уверенность в сочетании  с  его  широкими  плечами,  гренадерским  ростом  и
тяжелыми кулаками привела к тому, что Ползуна мало-помалу оставили в  покое.
А потом все они стали  старше,  начали  заглядываться  на  девиц,  и  у  его
одноклассников  появились  другие  способы  самоутверждения.  Поднимаясь  по
лестнице на четвертый этаж, Юрий вспомнил, что с  того  момента,  как  он  в
последний раз вступился за Ползуна, они не перекинулись и парой слов. Ползун
был ему неинтересен, и, поскольку очкарику  больше  не  угрожала  опасность,
Юрий перестал его замечать.
   Конечно, подумал  он,  прыгая  через  две  ступеньки,  есть  существенная
разница между безобидным  очкариком  и  чеченцем,  который  занят  в  Москве
каким-то таинственным бизнесом. Даже если его деятельность вполне  легальна,
у нее наверняка есть свои теневые стороны. Москва - такой город, что  в  ней
невозможно заниматься бизнесом и при  этом  оставаться  вне  сферы  внимания
криминальных структур. Может быть, он тоже отказался кому-нибудь платить?
   Он остановился.  Прямо  перед  ним  была  дверь  восемнадцатой  квартиры,
небрежно  выкрашенная  облупившейся  половой  краской.  Перед  дверью  лежал
полосатый, совсем затертый грязными подошвами коврик, который  хозяйственная
баба Клава раз в два дня аккуратно выбивала во дворе. Только теперь вспомнив
о квартирной хозяйке чеченца, Юрий испугался: где же старуха?  Хорошо,  если
уехала к сестре в Тверь, а если нет? Что, если она тоже там, внутри, за этой
облупившейся дверью? Тот факт, что баба Клава усерднее  всех  распространяла
во дворе сплетни о том, что Юрка Филатов  связался  с  бандитами  и  вот-вот
сядет на двадцать лет, в данный момент не имел никакого значения.
   Юрий бросил на бетонный пол окурок, который, оказывается, все еще дымился
у него в зубах, потянулся к звонку и,  передумав,  легонько  толкнул  дверь.
Незапертая дверь послушно открылась, и  он  осторожно  перешагнул  стершийся
почти вровень с полом порог.
   В квартире больше не кричали. Откуда-то доносилось  негромкое  сдавленное
мычание - видимо, тому, кто недавно вопил во всю  глотку,  заткнули  рот.  В
прихожей спиной к Юрию стоял длинный тип в кожаной  куртке,  заинтересованно
наблюдая за тем, что  происходило  в  комнате.  Его  гладко  выбритый  череп
маслянисто отсвечивал, отражая желтушный свет слабенькой  лампочки,  которая
горела в пыльном пластмассовом плафоне прямо у  него  над  головой.  Длинный
стоял на стреме, но то,  что  творилось  в  комнате,  похоже,  было  слишком
увлекательно, чтобы он помнил о своих обязанностях.
   Глядя на эту сутулую спину, обтянутую дорогой  бугристой  кожей,  Юрий  с
тоской подумал о миллионах  людей,  которые  ухитряются  жить  спокойно,  не
встревая ни в какие смертоубийственные истории. О том, что  история  обещает
быть именно  смертоубийственной,  красноречиво  свидетельствовал  старенький
тульский "наган", зажатый  в  опущенной  вдоль  тела  руке  бандита.  Родное
государство давно  перестало  снабжать  подобным  оружием  даже  сторожей  и
инкассаторов, так  что  в  профессиональной  принадлежности  этого  сутулого
верзилы можно было не сомневаться. Юрий затаил  дыхание  и  тенью  скользнул
вперед.
   Тело словно само собой вспомнило все, чему его научили годы тренировок  и
долгие месяцы войны. Увлеченный зрелищем бандит  даже  не  обернулся,  когда
Филатов бесшумно возник у него за плечом. Юрий осторожно заглянул в комнату,
чтобы оценить обстановку, и его передернуло от отвращения.
   Квартирант бабы Клавы стоял на коленях  у  кровати,  уткнувшись  лицом  в
развороченную постель, с которой его, судя по всему, только что бесцеремонно
сдернули. Руки у него были связаны за спиной брючным ремнем, а трусы спущены
до колен, так  что  любой  желающий  мог  без  помех  обозревать  его  голый
волосатый зад, обращенный к входной двери.  Босые  смуглые  ноги  с  желтыми
пятками судорожно скребли по облезлому дощатому полу. На  голове  у  чеченца
сидел ухмыляющийся бандит с хрящеватой волчьей  харей  рецидивиста,  большую
часть своей сознательной жизни проведшего за решеткой, так что вопли чеченца
превращались в невнятное мычание. Еще один бандит стоял  рядом,  расстегивая
ширинку брюк и явно готовясь приступить к делу,  ради  которого  квартиранта
бабы Клавы поставили в  такую  унизительную  позу.  По  губам  его  блуждала
гаденькая ухмылка. Юрия никто не заметил  -  для  этого  все  были  чересчур
увлечены процессом. Бандитов было всего трое,  и  при  иных  обстоятельствах
Юрию было бы наплевать на внезапность и прочую стратегию, но помимо  кулаков
у бандитов имелись стволы и наверняка ножи.
   "Черт меня сюда принес", - подумал  Юрий.  Отступать  было  некуда.  Юрий
сильно ударил стоявшего на стреме бандита по шее ребром ладони.

***

   Вежливого квартиранта бабы Клавы обычно называли Умаром. Пожалуй,  никто,
кроме него самого да пары человек, державших в  руках  управление  чеченской
диаспорой в Москве, не знал, кличка это или его настоящее имя. Не знал этого
даже участковый инспектор Костин, регулярно наносивший Умару короткие визиты
в целях, как он выражался, "профилактики правонарушений". Умар во время этих
визитов был неизменно вежлив, по-восточному радушен и очень  щедр,  так  что
при одном взгляде на этого прекрасно одетого восточного господина  пропадала
всякая  охота  вести  "разъяснительную"  работу.  В  самом  деле,  о   каких
правонарушениях  можно  говорить,  имея  дело   с   таким   респектабельным,
воспитанным и законопослушным гражданином? Уважительно  крякнув,  участковый
выпивал поднесенную Умаром стопочку и, стыдливо  отвернувшись,  с  ловкостью
фокусника прятал в карман зеленую бумажку. После этого  Умар  обычно  угощал
старшего лейтенанта Костина дорогой турецкой сигаретой, которую участковый с
благодарностью принимал и старательно  выкуривал  до  самого  фильтра,  хотя
турецкий  табак  ему  не  нравился.  Старший  лейтенант   не   считал   себя
взяточником: он просто благосклонно принимал дань законного уважения к своей
героической профессии. Кроме того, полагал он, у такого  крутого  бизнесмена
денег навалом, и от двадцатки в месяц он наверняка  не  обеднеет.  Для  этой
породы людей привычка совать сложенные вдвое купюры в самые  разные  ладони,
карманы и ящики столов должна быть чисто рефлекторной,  а  против  рефлексов
разве попрешь?
   Если бы участковый инспектор  Костин  знал,  из  чьих  рук  он  принимает
обернутую двадцатидолларовой бумажкой рюмку, он,  пожалуй,  бежал  бы  сломя
голову до ближайшего телефона, откуда вызвал  бы  группу  захвата  в  полном
вооружении. Какими бы ни были умственные  способности  старшего  лейтенанта,
даже он сообразил бы, что постоянное проживание на вверенной ему  территории
главаря банды, занимающейся вымогательством, грабежом и скупкой  оружия,  не
сулит ему лично ничего хорошего.
   Умар был одним из самых способных, грамотных и инициативных бригадиров  в
Москве. Именно в его ведении находились такие прибыльные места, как  стоянки
такси и авторемонтные  мастерские.  На  то,  чтобы  вытеснить