;
он  узнал  этот почерк --  почерк Анны Петровны;  он  разглядывал  испанскую
марку, но конверта не распечатал:
     -- "Мм... деньги..."
     -- "Деньги были же посланы?"
     -- "Деньги посланы будут!!.."
     -- "Гм... Записать..."
     Аполлон Аполлонович, думая, что  достал  карандашик, вытащил  из жилета
костяную щеточку  для ногтей  и  ею же  собирался сделать  пометку "отослать
обратно по адресу", как...
     -- "?.."
     -- "Поданы-с..."
     Аполлон Аполлонович поднял лысую голову и прошел вон из комнаты.
     ...............................................................
     На  стенах висели картины, отливая  масляным лоском;  и  с трудом через
лоск можно было увидеть француженок, напоминавших гречанок, в узких  туниках
былых времен Директории 15 и в высочайших прическах.
     Над  роялем висела уменьшенная копия с картины Давида "Distribution des
aigles  par Napol on  premier"  16.  Картина  изображала великого
Императора в  венке  и  горностайной порфире; к пернатому собранию  маршалов
простирал   свою  руку   Император   Наполеон;  другая  рука  зажимала  жезл
металлический; на верхушку жезла сел тяжелый орел.
     Холодно  было  великолепье  гостиной от  полного  отсутствия  ковриков:
блистали паркеты; если бы солнце  на  миг осветило их, то глаза бы  невольно
зажмурились. Холодно было гостеприимство гостиной.
     Но сенатором Аблеуховым оно возводилось в принцип.
     Оно  запечатлевалось:  в хозяине, в статуях, в  слугах, даже в тигровом
темном бульдоге, проживающем где-то близ кухни; в этом доме конфузились все,
уступая  место паркету,  картинам и статуям,  улыбаясь, конфузясь  и  глотая
слова: угождали и кланялись, и кидались друг к другу - на гулких этих
     16
     паркетах; и ломали холодные пальцы в порыве бесплодных угодливостей.
     С  отъезда  Анны Петровны:  безмолвствовала гостиная, опустилась крышка
рояля: не гремела рулада.
     Да -  по поводу Анны Петровны, или (проще сказать) по поводу  письма из
Испании: едва Аполлон Аполлонович прошествовал мимо, как два юрких лакейчика
затараторили быстро.
     -- "Письмо не прочел..."
     -- "Как же: станет читать он..."
     -- "Отошлет?"
     -- "Да уж видно..."
     -- "Эдакий, прости Господи, камень..."
     -- "Вы, я вам скажу, тоже: соблюдали бы вы словесную деликатность".
     ...............................................................
     Когда   Аполлон  Аполлонович   спускался  в  переднюю,   то  его  седой
камердинер, спускаясь  в переднюю тоже, снизу вверх поглядывал на  почтенные
уши, сжимая в руке табакерку -- подарок министра.
     Аполлон Аполлонович остановился на лестнице и подыскивал слово.
     -- "Мм... Послушайте..."
     -- "Ваше высокопревосходительство?"
     Аполлон Аполлонович подыскивал подходящее слово:
     -- "Что вообще -- да -- поделывает... поделывает..."
     -- "?.."
     -- "Николай Аполлонович".
     -- "Ничего себе, Аполлон Аполлонович, здраствуют..."
     -- "А еще?"
     -- "По-прежнему: затворяться изволят и книжки читают".
     -- "И книжки?"
     -- "Потом еще гуляют по комнатам-с..."
     -- "Гуляют -- да, да... И... И? Как?"
     -- "Гуляют... В халате-с!.."
     -- "Читают, гуляют... Так... Дальше?"
     -- "Вчера они поджидали к себе..."
     -- "Поджидали кого?"
     -- "Костюмера..."-- "Какой такой костюмер?"
     -- "Костюмер-с..."
     -- "Гм-гм... Для чего же такого?"
     17
     "Я так полагаю, что они поедут на бал..."
     ...............................................................
     -- "Ага -- так: поедут на бал..."
     Аполлон  Аполлонович  потер  себе  переносицу:  лицо  его  просветилось
улыбкой и стало вдруг старческим:
     -- "Вы из крестьян?"
     -- "Точно так-с!"
     -- "Ну, так вы -- знаете ли -- барон".
     -- "?"
     -- "Борона у вас есть?"
     -- "Борона была-с у родителя".
     "Ну, вот видите, а еще говорите..."
     Аполлон Аполлонович, взяв цилиндр, прошел в открытую дверь.

КАРЕТА ПРОЛЕТЕЛА В ТУМАН

     Изморось  поливала  улицы и проспекты, тротуары  и крыши;  низвергалась
холодными струйкам с жестяных желобов.
     Изморось  поливала  прохожих: награждала их гриппами;  вместе с  тонкою
пылью   дождя  инфлуэнцы  и  гриппы  заползали  под  приподнятый   воротник:
гимназиста, студента, чиновника, офицера,  субъекта; и субъект (так сказать,
обыватель)  озирался  тоскливо; и  глядел  на проспект  стерто-серым  лицом;
циркулировал он в  бесконечность проспектов, преодолевал бесконечность,  без
всякого  ропота  --  в  бесконечном  токе таких  же, как он,--  среди  лета,
грохота, трепетанья, пролеток, слушая  издали мелодичный голос автомобильных
рулад и нарастающий гул  желто-красных трамваев (гул потом убывающий снова),
в непрерывном окрике голосистых газетчиков.
     Из  одной  бесконечности  убегал  он  в  другую;  и  потом спотыкался о
набережную; здесь приканчивалось все: мелодичный глас автомобильной  рулады,
желто-красный,  трамвай  и всевозможный  субъект; здесь был и край земли,  и
конец бесконечностям.
     А там-то,  там-то:  глубина,  зеленоватая муть;  издал ка-далека, будто
дальше, чем следует, опустились испуганно и принизились острова; принизились
земли; и принизились здания; казалось -- опустятся воды,  и  хлынет на них в
этот миг: глубина, зеленоватая муть; а над этою зеленоватою 18
     мутью в тумане гремел и  дрожал, вон туда  бегая, черный, черный  такой
Николаевский Мост.
     В  это хмурое петербургское утро  распахнулись тяжелые двери роскошного
желтого дома: желтый дом17 окнами выходил на Неву. Бритый лакей с
золотым  галуном на  отворотах  бросился из передней подавать знаки  кучеру.
Серые  в яблоках кони рванулись к подъезду; подкатили карету, на которой был
выведен стародворянский герб: единорог, прободающий рыцаря18.
     Молодцеватый   квартальный,  проходивший  мимо   крыльца,  поглупел   и
вытянулся  в струну, когда Аполлон Аполлонович  Аблеухов в  сером пальто и в
высоком черном цилиндре с каменным  лицом, напоминающим  пресс-папье, быстро
выбежал из подъезда и еще быстрее вбежал на подножку кареты, на ходу надевая
черную замшевую перчатку.
     Аполлон Аполлонович  Аблеухов бросил мгновенный,  растерянный взгляд на
квартального надзирателя, на карету, на кучера,  на большой черный  мост, на
пространство Невы, где так блекло чертились  туманные,  многотрубные дали, и
откуда испуганно поглядел Васильевский Остров.
     Серый  лакей поспешно  хлопнул каретною  дверцею.  Карета  стремительно
пролетела  в  туман;  и случайный квартальный,  потрясенной  всем  виденным,
долго-долго глядел чрез  плечо в грязноватый туман - туда, куда стремительно
пролетела карета; и вздохнул,  и пошел;  скоро скрылось в тумане и это плечо
квартального, как скрывались в тумане все плечи, все спины, все серые лица и
все черные, мокрые зонты.  "Посмотрел  туда же и  почтенный лакей, посмотрел
направо,  налево, на  мост, на пространство Невы, где  так блекло  чертились
туманные,  многотрубные  дали,  и  откуда  испуганно  поглядел  Васильевский
Остров.
     Здесь, в самом начале, должен я прервать нить моего повествования, чтоб
представить читателю  местодей-ствие  одной  драмы.  Предварительно  следует
исправить вкравшуюся неточность; в ней повинен не автор, а авторское перо: в
это время  трамвай  еще  не  бегал  по городу 9: это  был  тысяча
девятьсот пятый год.
     19

КВАДРАТЫ, ПАРАЛЛЕЛЕПИПЕДЫ, КУБЫ

     "Гей, Гей..."
     Это покрикивал кучер...
     И карета разбрызгивала во все стороны грязь. Там, где взвесилась только
одна  туманная сырость,  матово  намечался  сперва,  потом  с  неба на землю
спустился   -  грязноватый,  черновато-серый  Исакий °;  намечался  и  вовсе
наметился:  конный  памятник Императора  Николая21; металлический
Император был в форме Лейб-Гвардии; у  подножия  из  тумана  просунулся  и в
туман обратно ушел косматою шапкою николаевский гренадер.
     Карета же пролетела на Невский.
     Аполлон  Аполлонович Аблеухов покачивался на атласных подушках сиденья;
от уличной мрази его отграничили четыре перпендикулярные стенки; так  он был
отделен от протекающих людских  толп, от  тоскливо  мокнущих красных оберток
журнальчиков, продаваемых вон с того перекрестка.
     Планомерность  и  симметрия  успокоили нервы  сенатора, возбужденные  и
неровностью  жизни   домашней,   и   беспомощным   кругом  вращения   нашего
государственного колеса.
     Гармонической простотой отличалися его вкусы.
     Более всего он любил прямолинейный  проспект;  этот  проспект напоминал
ему  о течении времени между двух жизненных точек; и еще об  одном: иные все
города представляют собой деревянную кучу домишек, и разительно от них  всех
отличается Петербург.
     Мокрый,  скользкий проспект:  там дома сливалися кубами в  планомерный,
пятиэтажный  ряд;  этот  ряд  отличался  от  линии  жизненной  лишь в  одном
отношении: не было у этого ряда ни конца, ни начала; здесь средина жизненных
странствии носителя  бриллиантовых знаков  оказалась для скольких сановников
окончанием жизненного пути.
     Всякий раз  вдохновение  овладевало душою  сенатора, как  стрелою линию
Невского разрезал его лакированный  куб: там, за окнами,  виднелась  домовая
нумерация;  и шла  циркуляция; там, оттуда --  в ясные  дни издалека-далека,
сверкали слепительно:  золотая  игла,  облака,  луч  багровый  заката;  там,
оттуда, в туманные дни,-- ничего, никого.
     20
     А  там  были  --  линии:  Нева, острова. Верно в  те далекие  дни,  как
вставали  из мшистых болот  и высокие крыши,  и  мачты,  и  шпицы,  проницая
зубцами своими промозглый, зеленоватый туман --
     --  на теневых  своих  парусах  полетел  к  Петербургу  оттуда  Летучий
Голландец из  свинцовых пространств балтийских и немецких морей, чтобы здесь
воздвигнуть обманом свои туманные земли и назвать островами волну набегающих
облаков; адские огоньки  кабачков  двухсотлетие зажигал отсюда Голландец,  а
народ  православный  валил  и  валил в эти  адские  кабачки, разнося  гнилую
заразу...
     Поотплывали темные тени. Адские кабачки же остались. С призраком долгие
годы здесь  бражничал православный народ: род ублюдочный пошел с островов --
ни люди, ни тени,-- оседая на грани двух друг другу чуждых миров.
     Аполлон Аполлонович  островов  не любил:  население  там  -- фабричное,
грубое;  многотысячный  рой  людской там  бредет  по  утрам  к  многотрубным
заводам; и теперь вот он  знал, что там циркулирует браунинг; и еще кое-что.
Аполлон  Аполлонович  думал:  жители островов причислены  к  народонаселению
Российской  Империи;  всеобщая   перепись  введена  и  у  них;  у  них  есть
нумерованные дома, участки, казенные учреждения; житель острова  -- адвокат,
писатель, рабочий, полицейский чиновник; он  считает  себя  петербуржцем, но
он, обитатель ха са, угрожает столице Империи в набегающем облаке...
     Аполлон  Аполлонович  не хотел  думать  далее:  непокойные  острова  --
раздавить,  раздавить!  Приковать  их  к  земле  железом  огромного моста  и
проткнуть во всех направленьях проспектными стрелами...
     И  вот, глядя мечтательно в  ту  бескрайность  туманов, государственный
человек из черного  куба кареты  вдруг расширился  во все стороны и над  ней
воспарил; и  ему захотелось, чтоб вперед пролетела  карета,  чтоб  проспекты
летели   навстречу  --   за  проспектом   проспект,  чтобы  вся  сферическая
поверхность   планеты   оказалась   охваченной,   как   змеиными   кольцами,
черновато-серыми домовыми кубами; чтобы вся,  проспектами притиснутая земля,
в линейном космическом беге пересекла бы необъятность прямолинейным законом;
чтобы сеть параллельных проспектов,
     21
     пересеченная сетью проспектов, в мировые бы ширилась бездны плоскостями
квадратов и кубов: по квадрату на обывателя, чтобы... чтобы...
     После линии всех симметричностей успокаивала его фигура -- квадрат.
     Он,  бывало,   подолгу   предавался   бездумному  созерцанию:  пирамид,
треугольников, параллелепипедов, кубов, трапеций. Беспокойство овладевало им
лишь при созерцании усеченного конуса.
     Зигзагообразной же линии он не мог выносить.
     Здесь,  в  карете,  Аполлон Аполлонович  наслаждался  подолгу  без  дум
четырехугольными стенками, пребывая в центре черного, совершенного и атласом
затянутого  куба: Аполлон Аполлонович был рожден  для одиночного заключения;
лишь  любовь  к государственной планиметрии  облекала  его в  многогранность
ответственного поста.
     ...............................................................
     Мокрый, скользкий  проспект  пересекся  мокрым  проспектом  под прямым,
девяностоградусным углом; в точке пересечения линий стал городовой...
     И также  же точно там возвышались дома, и такие  же серые проходили там
токи  людские, и  такой  же  стоял  там  зелено-желтый туман. Сосредоточенно
побежали там лица; тротуары  шептались и шаркали; растирались калошами; плыл
торжественно  обывательский  нос.  Носы  протекали  во  множестве:  орлиные,
утиные, петушиные, зеленоватые, белые; протекало здесь и  отсутствие всякого
носа 23. Здесь текли одиночки, и пары, и тройки -- четверки; и за
котелком  котелок:   котелки,   перья,  фуражки;  фуражки,  фуражки,  перья;
треуголка, цилиндр, фуражка; платочек, зонтик, перо.
     Но параллельно с бегущим проспектом был бегущий проспект с все таким же
рядом коробок, нумерацией, облаками; и тем же чиновником.
     Есть бесконечность в бесконечности бегущих проспектов  с бесконечностью
в   бесконечность   бегущих   пересекающихся   теней.   Весь   Петербург  --
бесконечность проспекта, возведенного в энную степень.
     За Петербургом же -- ничего нет.
     22

ЖИТЕЛИ ОСТРОВОВ ПОРАЖАЮТ ВАС

     Жители островов  поражают  вас какими-то  воровскими ухватками; лица их
зеленей  и бледней  всех  земнородных существ;  в  скважину двери  проникнет
островитянин -- какой-нибудь разночинец: может быть, с усиками; и того гляди
выпросит -- на вооружение фабрично-заводских рабочих; загуторит, зашепчется,
захихикает:  вы  дадите;  и  потом  не  будете  вы  больше  спать по  ночам;
загуторит, зашепчется,  захихикает ваша комната: это он,  житель  острова --
незнакомец с  черными усиками, неуловимый, невидимый, его -- нет как нет; он
уж  -- в губернии; и глядишь  -- загуторят,  зашепчутся там, в пространстве,
уездные дали; загремит, загуторит в уездной дали там -- Россия.
     Был последний день сентября.
     На  Васильевском Острове, в глубине семнадцатой линии  из тумана глядел
дом огромный и  серый; с дворика в дом уводила черная, грязноватая лестница:
были двери и двери; одна из них отворилась.
     Незнакомец с черными усиками показался на пороге ее.
     Затем, закрыв дверь, медленно  стал незнакомец спускаться; он сходил  с
высоты пяти этажей, осторожно ступая  по лестнице; в руке у  него равномерно
качался  не  то  чтобы  маленький,  и  все же  не  очень  большой  узелочек,
перевязанный грязной салфеткой с красными каймами из линючих фазанов.
     Мой незнакомец отнесся с отменною осторожностью в обращении с узелком.
     Лестница была,  само  собой  разумеется,  черной,  усеянной  огуречными
корками  и  многократно  ногой  продавленным капустным  листом. Незнакомец с
черными усиками на ней поскользнулся.
     Одной рукой он тогда ухватился  за лестничные перила, а другая  рука (с
узелком) растерянно описала в воздухе нервный зигзаг; но описыванье  зигзага
относилось, собственно, к локтю: незнакомец  мой, очевидно,  хотел  охранить
узелок  от досадной случайности -- от паденья с размаху на каменную ступень,
потому  что в Движении локтя проявилась  воистину ловкая  фортель  акробата:
деликатную хитрость движенья подсказывал некий инстинкт.
     А  затем  в встрече  с  дворником, поднимавшимся  вверх по  лестнице  с
перекинутой чрез плечо охапкою осиновых дров и загородившим дорогу,
     23
     незнакомец  с черными усиками снова усиленно стал выказывать деликатное
попечение  о  судьбе своего узелка, могущего  зацепить за полено;  предметы,
хранимые в узелке, должны были быть предметами особенно хрупкими.
     Не было бы иначе понятно поведение моего незнакомца.
     Когда  знаменательный незнакомец осторожно спустился к выходной  черной
двери,  то  черная  кошка, оказавшаяся  у ног,  фыркнула  и,  задрав  хвост,
пересекла  дон  рогу, роняя  к ногам незнакомца  куриную внутренность;  лицо
моего  незнакомца   передернула  судорога;  голова  же  нервно   закинулась,
обнаружив нежную шею.
     Эти  движения  были свойственны  барышням  доброго  времени,
когда   барышни   этого   времени  начинали  испытывать  жажду:  подтвердить
необычайным  поступком  интересную  бледность  лица,  сообщенную  выпиванием
уксуса и сосанием лимонов.
     И  такие  ж  точно   движенья   отмечают  подчас  молодых,   изнуренных
бессонницей   современников.    Незнакомец   такою   бессонницею    страдал:
прокуренность  его  обиталища  на  то намекала;  и о том же свидетельствовал
синеватый  отлив  нежной  кожи  лица,  -- столь  нежной  кожи, что  не  будь
незнакомец  мой обладателем  усиков, вы  б,  пожалуй, приняли незнакомца  за
переодетую барышню.
     И  вот  незнакомец  --  на  дворике,  четырехугольнике, залитом  сплошь
асфальтом  и  отовсюду  притиснутом пятью  этажами  многооконной  громадины.
Посредине двора были сложены отсыревшие сажени  осиновых дров; и был виден и
отсюда кусок семнадцатой линии, обсвистанной ветром.
     Линии!
     Только в вас осталась память петровского Петербурга.
     Параллельные  линии  на болотах некогда провел Петр24; линии
те  обросли  то  гранитом,  то  каменным,  а  то  деревянным  забориком.  От
петровских  правильных линий  в  Петербурге следа  не осталось; линия  Петра
превратилась в линию позднейшей эпохи: в екатерининскую округленную линию, в
александровский строй белокаменных колоннад.
     Лишь здесь, меж громадин,  остались  петровские домики; вон бревенчатый
домик;  вон  -- домик зеленый; вот  --  синий, одноэтажный,  с  ярко-красною
вывеской "Столовая". Точно такие вот домики раскидались
     24
     здесь стародавние времена. Здесь еще,  прямо в нос,  бьют разнообразные
запахи: пахнет солью морскою, селедкой, канатами, кожаной курткой и трубкой,
и  прибережным брезентом.  Линии! Как они  изменились: как  их  изменили эти
суровые дни!
     Незнакомец  припомнил: в  том  вон  окошке того  глянцевитого  домика в
летний вечер июньский  старушка жевала губами; с августа затворилось окошко;
в сентябре принесли глазетовый гроб.
     Он думал,  что жизнь  дорожает и рабочему люду  будет скоро  --  нечего
есть; что  оттуда,  с  моста, вонзается  сюда Петербург  своими проспектными
стрелами с ватагою каменных великанов; ватага та великанов бесстыдно и нагло
скоро уже похоронит на чердаках и в подвалах всю островную бедноту.
     Незнакомец мой с острова Петербург давно ненавидел: там, оттуда вставал
Петербург  в волне облаков; и парили там здания; там над зданиями, казалось,
парил кто-то злобный и темный, чье дыхание  крепко обковывало льдом гранитов
и  камней  некогда  зеленые  и  кудрявые  острова;  кто-то темный,  грозный,
холодный  оттуда,  из  воющего  хаоса,  уставился  каменным  взглядом, бил в
сумасшедшем  парении нетопыриными крыльями; и хлестал  ответственным  словом
островную  бедноту,  выдаваясь  в тумане: черепом  и ушами; так недавно  был
кто-то изображен на обложке журнальчика.
     Незнакомец  это подумал и зажал в кармане кулак; вспомнил он циркуляр и
вспомнил, что  падали листья: незнакомец мой все  знал  наизусть. Эти павшие
листья  -- для скольких последние  листья:  незнакомец мой стал -- синеватая
тень.
     От  себя  же  мы  скажем:  о,  русские  люди, русские  люди!  Вы  толпы
скользящих  теней  с островов  к себе  не пускайте. Бойтесь  островитян! Они
имеют право свободно селиться в Империи: знать для этого чрез летийские воды
к островам перекинуты черные и серые мосты. Разобрать бы их...
     Поз