ыбежал второй подбородок),-- "удивительно: он уже взрослый, а
я еще, как бывало, беспокоюсь о нем..."
     Как-то  естественно   позабылось,  что  два  с   половиною   года   она
беспокоилась  не  о  Коленьке  вовсе:  Коленьку  заслонил  им чужой человек,
черномазый и длинноусый, с глазами, как два чернослива; естественно,-- и она
позабыла, как два с  лишним  года этому  чужому мужчине ежедневно повязывала
она, там в Испании, галстух: фиолетовый, шелковый; и два с половиною года по
утрам давала слабительное -- Гунияди Янос6.
     -- "Да, материнское чувство: помнишь,-- во  время твоей дезинте рии..."
("дезинте рии" -- говорила она).
     -- "Как же, помню прекрасно... Вы -- о ломтиках хлеба?"
     -- "Вот именно..."
     -- "Последствиями дезинтери и",-- упирая  на "и", пророкотал из тарелки
Аполлон Аполлонович,-- "мой друг ты, как кажется, страдаешь и теперь?"
     И проглотил ложку супа.
     -- "Им-с... ягоды  кушать... по сию  пору  вредно-с", -- раздался из-за
двери голос Семеныча; выглянула его
     503
     голова: он оттуда подглядывал -- не прислуживал он.
     -- "Ягоды, ягоды!" -- пробасил Аполлон Аполлонович и неожиданно всем он
корпусом повернулся к Семенычу: верней к скважине двери.
     -- "Ягоды",-- и зажевал он губами.
     Тут служивший лакей (не Семеныч) заранее улыбнулся с таким точно видом,
будто он хотел всем поведать:
     -- "Будет теперь тут такое!" Барин же вскрикнул.
     --  "А что,  Семеныч,  скажите: арбуз -- ягода?"  Анна Петровна  одними
глазами повернулась на  Коленьку: снисходительно  и  лукаво  затаила улыбку;
перевела глаза  на сенатора,  так и застывшего  по  направлению  к двери  и,
казалось, всецело ушедшего в ожиданье ответа на свой нелепый вопрос; глазами
она говорила:
     -- "А он все по-прежнему?"
     Николай Аполлонович сконфуженно рукою хватался за ножик, за вилку, пока
и бесстрастно, и четко из двери не вылетел голос, не удивленный вопросом:
     -- "Арбуз, ваше высокопревосходительство, не ягода вовсе, а -- овощ".
     Аполлон  Аполлонович  быстро  перевернулся  всем  корпусом,  неожиданно
выпалив -- ай, ай, ай! -- свой экспромт:

     Верно вы, Семеныч,
     Старая ватрушка,--
     Рассудили это
     Лысою макушкой.

     Анна Петровна  и Коленька не поднимали глаз из тарелок: словом, было --
как встарь!
     ...............................................................
     Аполлон  Аполлонович после  сцены  в гостиной своим видом показывал им:
все  теперь  вошло  в  норму; аппетитно  кушал,  шутил  и внимательно слушал
рассказы  о  красотах  Испании;  странное  и  грустное  что-то поднималось у
сердца; точно не было времени; и точно вчера это было (подумалось Коленьке):
он, Николай Аполлонович, пятилетний; внимательно слушает он разговоры матери
с гувернанткой (той, которую Аполлон Аполлонович выгнал); и Анна Петровна --
восклицает восторженно:
     -- "Я и Зизи; а за нами опять -- два хвоста; мы -- на  выставку; хвосты
за нами, на выставку..."
     -- "Нет, какая же наглость!"
     504
     Коленьке  рисуется  огромное помещенье, толпа, шелест платьев  и прочее
(раз  его  на  выставку  взяли):  в  отдалении  же,  повисая в пространстве,
огромные,  черно-бурые из толпы подплывают хвосты.  И  --  мальчику страшно:
Николай Аполлонович в детстве не мог понять вовсе, что графиня Зизи называла
хвостами своих светских поклонников.
     Но нелепое воспоминание это о висящих в пространстве хвостах вызвало  в
нем   заглушенное   чувство   тревоги;   надо   бы  съездить  к   Лихутиным:
удостовериться, что -- действительно...
     Как так -- "действительно?".
     В ушах  у  него  раздавалось все  тиканье часиков:  тики-так, тики-так;
бегала  волосинка по кругу;  уж конечно не бегала здесь --  в этих  блещущих
комнатах (например, где-нибудь  под  ковром,  где любой  из  них  мог  ногою
случайно...), а -- в  выгребной, черной  яме,  на  поле, в реке:  стоит себе
"ти -ки-та к"; бегает волосинка по кругу -- до рокового до часа...
     Что за вздор!
     Все  это  от  ужасной  сенаторской  шутки,  воистину  грандиозной...  в
безвкусии;  от  того  все  пошло:  воспоминание   о   черно-бурых   хвостах,
наплывающих из пространства, и -- воспоминанье о бомбе.
     -- "Что это, Коленька, ты какой-то рассеянный: и не кушаешь крема?.."
     -- "Ах, да-да..."
     ...............................................................
     После обеда похаживал  он вдоль этого неосвещенного зала; зал  светился
чуть-чуть; и  луной, и кружевом  фонаря;  здесь похаживал он  по квадратикам
паркетного  пола:  Аполлон  Аполлонович;  с  ним  --   Николай  Аполлонович;
переступали: из  тени -- в кружево фонарного света; переступали: из светлого
этого кружева --  в тень. С  необычной доверчивой  мягкостью, наклонив низко
голову, Аполлон Аполлонович говорил: не то -- сыну, а не то -- сам себе:
     -- "Знаете ли --  знаешь ли:  трудное положение -- быть государственным
человеком".
     Повертывались.
     --  "Я   им  всем  говорил:  нет,  способствовать   ввозу  американских
сноповязалок,-- не такая  пустяшная вещь;  в этом  больше гуманности,  чем в
пространных речах... Государственное право нас учит..."
     505
     Шли обратно по  квадратикам паркетного пола; переступали;  из тени -- в
лунный блеск косяков.
     -- "Все-таки, гуманитарные начала нам нужны; гуманизм --  великое дело,
выстраданное такими умами, как Джордано Бруно 7, как..."
     Долго еще здесь бродили они.
     Аполлон Аполлонович  говорил надтреснутым  голосом;  сына  брал  иногда
двумя пальцами за сюртучную пуговицу: прямо к уху тянулся губами.
     --  "Они, Коленька, болтуны: гуманность,  гуманность!.. В сноповязалках
гуманности больше: сноповязалки нам нужны!.."
     Тут свободной рукой охватил он талию  сына, увлекая к окну,-- в уголок;
бормотал и качал головой; с ним они не считались, не нужен он:
     -- "Знаешь ли -- обошли!"
     Николай  Аполлонович  не посмел себе  верить;  да,  как  все  случилось
естественно -- без объясненья, без бури, без исповедей:  этот  шепот в углу,
эта отцовская ласка.
     Почему ж эти годы он...-- ?
     -- "Так-то, Коленька, мой дружок: будем с тобой откровеннее..."
     -- "Что такое? Не слышу..."
     Мимо окон  пронзительно  пролетел сумасшедший свисток  пароходика; ярко
пламенный,  кормовой  фонарик,  как-то наискось, уносился в туман;  ширились
рубинные кольца. Так  с доверчивой мягкостью, наклонив низко голову, Аполлон
Аполлонович говорил:  не то -- сыну,-- а не  то -- сам себе. Переступали: из
тени -- в кружево фонарного света; переступали: из светлого этого кружева --
в тень.
     ...............................................................
     Аполлон  Аполлонович  --  маленький,   лысый   и  старый,--  освещаемый
вспышками догорающих  угольев,  на перламутровом  столике стал  раскладывать
пасианс; два с половиною года не раскладывал он пасиансов; так Анне Петровне
запечатлелся он в памяти;  было же это, тому назад --  два с половиною года:
перед роковым разговором; лысенькая фигурка сидела за этим  же столиком и за
этим же пасиансом.
     -- "Десятка..."
     -- "Нет, голубчик, заложена... А весною -- вот что : не поехать ли нам,
506
     Анна Петровна, в Пролетное" (Пролетное было родовым имением Аблеуховых:
Аполлон Аполлонович не был в Пролетном лет двадцать).
     Там  за  льдами,  снегами  и  лесной гребенчатой линией  он  по  глупой
случайности едва не замерз, тому назад --  пятьдесят лет;  в этот час своего
одинокого замерзания  будто  чьи-то  холодные  пальцы погладили сердце; рука
ледяная  манила;  позади него --  в неизмеримости  убегали  века; впереди --
ледяная рука  открывала:  неизмеримости;  неизмеримости полетели  навстречу.
Рука ледяная!
     И -- вот: она таяла.
     Аполлон  Аполлонович,  освобождаясь от  службы,  впервые ведь вспомнил:
уездные,  сиротливые дали,  дымок  деревенек; и -- галку;  и  ему захотелось
увидеть: дымок деревенек; и -- галку.
     -- "Что ж, поедем в Пролетное: там так много цветов".
     И Анна  Петровна, увлекаясь  опять,  взволнованно  говорила  о красотах
альгамбрных  дворцов  8;  но  в  порыве  восторга  она  позабыла,
признаться, что сбивается с тона, что говорит она вместо я "м ы" и "м ы"; то
есть: "я" с Миндалини (Манталини, -- так кажется).
     --  "Мы приехали утром  в  прелестной  колясочке, запряженной ослами; в
упряжке  у  нас, Колечка, были  вот  такие  вот большие помпоны;  и  знаете,
Аполлон Аполлонович, мы привыкли..."
     Аполлон Аполлонович слушал,  перекладывал  карты; и -- бросил: пасианса
он  не  докончил;  сгорбился,  засутулился  в  кресле он,  освещаемый  ярким
пурпуром  угольев;  несколько  раз он  хватался  за ручку ампирного  кресла,
собираясь  вскочить; все же во время  соображал, видно,  он,  что  совершает
бестактность,  обрывая словесный  этот поток  на неоконченной фразе; и опять
падал в кресло; позевывал.
     Наконец он плаксиво заметил:
     -- "Я, таки: признаться -- устал"...
     И пересел из кресла -- в качалку.
     ...............................................................
     Николай Аполлонович вызвался  свою мать довезти до гостиницы; выходя из
гостиной,  повернулся  он  на  отца;  из  качалки  --  увидел  он  (так  ему
показалось)  --  грустный взор,  на  него устремленный; Аполлон Аполлонович,
сидя в качалке, чуть качалку раскачивал мановением головы и движеньем 507
     ноги; это было последним сознательным восприятием;  собственно  говоря,
более отца он не видел; и в деревне, и на  море, и -- на горах, в городах,--
в ослепительных  залах  значительных европейских музеев  --  этот взгляд ему
помнился;  и  казалося:  Аполлон  Аполлонович  там  прощался  сознательно --
мановением головы и движеньем ноги: старое это лице, тихие скрипы качалки; и
-- взгляд, взгляд!

ЧАСИКИ

     Свою мать Николай Аполлонович проводил до гостиницы; и после -- свернул
он на  Мойку; в  окнах  квартирки был мрак: Лихутиных не  было дома;  делать
нечего: повернул он домой.
     Вот  уже  проковылял в свою спальню;  в совершеннейшей темноте постоял:
тени,  тени и тени; кружево фонарного света  перерезало потолок; по привычке
зажег он свечу; и снял с себя часики; рассеянно на них посмотрел: три часа.
     Все тут сызнова поднялось.
     Понял он,--  не осилены его страхи;  уверенность, выносившая  весь этот
вечер, провалилась куда-то; и  все -- стало зыбким; он хотел  принять брому;
не было брому; он  хотел почитать  "Откровение"; не было "Откровения"; в это
время  до слуха его долетел отчетливый, беспокоющий звук: тики-так, тики-так
-- раздавалось негромко; неужели -- сардинница?
     И мысль эта крепла.
     Но  его  не терзала  она,  а  иное  терзало: старое, бред-ное  чувство;
позабытое за день; и за  ночь возникшее:
     -- "Пепп Пеппович... Пепп..."
     Это  он,  разбухая в  громаду, из четвертого измерения  проницал желтый
дом; и несся  по комнатам; прилипал безвидными  поверхностями к душе; и душа
становилась  поверхностью: да,  поверхностью огромного  и  быстро  растущего
пузыря,  раздутая  в  сатурнову  орбиту...   ай-ай-ай:  Николай  Аполлонович
отчетливо холодел;  в лоб  ему веяли  ветры; все потом лопалось: становилось
простым.
     И -- тикали часики.
     Николай Аполлонович  протягивался  к  донимавшему  звуку:  искал  места
звука;  поскрипывая сапогами,  тихо  крался  к  столу;  тиканье  становилось
отчетливей; а у стола -- пропадало.
     508
     --  "Тики-так",  --  раздавалось негромко из  теневого  угла;  и крался
обратно: от столика -- в угол; тени, тени и тени; гробовое молчание...
     Николай Аполлонович  запыхался,  метаясь  с  протянутой  свечкой  среди
пляски  теней;  все  ловил порхающий звук (так  гоняются дети  с сачками  за
желтеньким мотылечком).
     Вот  он принял верное  направление; странный  звук  открывался; тиканье
раздавалось  отчетливо: миг -- накроет  его (на этот раз мотылек не слетит).
Где, где, где?
     И когда он стал  искать  точки распространения звука, то он сразу нашел
эту точку: у себя в животе; в самом деле: огромная тяжесть оттянула желудок.
     Николай Аполлонович увидал, что стоит у ночного он столика; а на уровне
живота, на поверхности столика, тикают... им  же снятые часики; рассеянно на
них посмотрел: четыре часа.
     Он  вошел в  свои  рамки (подпоручик  Лихутин  проклятую  бомбу  унес);
пропадало  бредное  чувство; пропадала и тяжесть  в желудке; быстро скидывал
сюртучную пару; с наслаждением отстегнул и  крахмалы: воротничочек, сорочку;
стащил он кальсоны: на ноге, где колено, выдавался кровавый подтек; и колено
распухло;  уж  и  ноги  ушли  в  белоснежную   простыню,  но  --  задумался,
склонившись  на  руку; четко белые выделялись  на белом  черты  иконописного
лика.
     И -- свечка потухла.
     Часы  тикали;  совершенная  темнота окружила его; в темноте  же тиканье
запорхало опять, будто  снявшийся с цветка мотылечек: вот -- и здесь; вот --
и там; и  -- тикали мысли; в разнообразных местах воспаленного тела -- мысли
билися пульсами:  в шее, в горле, в  руках, в  голове; в солнечном сплетении
даже.
     По телу забегали пульсы, нагоняя друг друга.
     И отставая от тела,  они были вне тела, во все стороны от  него образуя
бьющийся и  сознательный контур; на пол-аршина; и --  более;  тут совершенно
отчетливо  понял он, что ведь мыслит не он, то  есть: мыслит не мозг,  а вне
мозга  очерченный,  бьющийся  этот сознательный контур; в контуре  этом  все
пульсы, или проекции  пульсов,  превращались  мгновенно в  себя  измышлявшие
мысли;  в  глазном  яблоке,  в  свою  очередь,  происходила   бурная  жизнь;
обыкновенные точки, видные на свету и
     509
     проецированные в пространство,-- теперь вспыхнули искрами; выскочили из
орбит в  пространство; заплясали вокруг, образуя докучные  канители, образуя
роящийся  кокон --  из светов:  на  пол-аршина; и  -- более;  это --  и было
пульсацией: теперь она вспыхнула.
     Это и были рои себя мысливших мыслей.
     Паутинная ткань этих  мыслей -- понял он -- мыслит-то вовсе не то, что
хотелось бы мыслить обладателю этой ткани, то есть вовсе не то, что  пытался
он мыслить при помощи мозга,  и что  -- убежало из  мозга (правду сказать,--
мозговые  извилины только  пыжились; мыслей в  них не было);  мыслили только
пульсы, рассыпаяся  бриллиантами -- искорок, звездочек;  на золотом этом рое
пробежала какая-то светоножка, отдаваясь в нем утверждением.
     -- "А ведь тикает, тикает..."
     Пробежала другая...
     Мыслилось утверждение того  положения,  которое  мозг  его  отрицал,  с
которым боролся упорно: а сардинница -- здесь, а сардинница -- здесь; по ней
бегает стрелочка; стрелочка  бегать устала:  добежит  до рокового до  пункта
(этот пункт уже близок)... Световые,  порхавшие  пульсы бешено порассыпались
тут,  как  рассыпаются искры костра,  если  ты  по  костру  крепко  грохнешь
дубиной,--  порассыпа лись  тут:  обнажилась   под  ними  какая-то   голубая
безвещность,  из  которой  сверкающий  центр  проколол  мгновенно   покрытую
испариной голову тут прилегшего  человека,  иглистыми  своими и трепетавшими
светами напоминая гигантского паука, прибежавшего из миров, и -- отражаясь в
мозгу: --
     --  и  раздадутся  непереносные грохоты,  которые, может  быть,  ты  не
успеешь  услышать,  потому что прежде чем  ударятся  в барабанную перепонку,
будешь ты с разорванной перепонкой (и еще кое с чем) --
     --  Голубая   безвещность  пропала;  с  ней  --  сверкающий  центр  под
набегающей световой канителью; но безумным движеньем  Николай Аполлонович из
постели тут  вылетел: пульсами  обернулось мгновенно течение не  им мыслимых
мыслей; пульсы  припали и бились: в виске, горле, шее,  руках, а...  не  вне
этих органов.
     510
     Он протопал босыми ногами; и попал не туда: не к двери, а -- в угол.
     Светало.
     Быстро он накинул кальсоны и  протопал  в  темнеющий  коридор:  почему,
почему? Ах, он просто боялся... Просто его охватило животное чувство за свою
драгоценную жизнь; из коридора же не хотел  он вернуться; мужества заглянуть
в свои комнаты -- не имел; сызнова отыскивать бомбу  уж  не было ни силы, ни
времени; в голове перепуталось все, и не  помнил уж точно ни минуты, ни часа
истечения  срока: роковым оказаться мог -- каждый миг.  Оставалось до белого
дня здесь дрожать в коридоре.
     И отойдя в уголок, он уселся на корточках.
     Миги же истекали в  нем  медленно; казались  минуты часами; уж и многие
сотни часов  протекли;  коридор  --  просипел; коридор -- просерел: наступал
белый  день.  Николай Аполлонович  все более  убеждался во  вздорности  себя
мысливших  мыслей;  мысли  эти теперь  очутились  в  мозгу;  и  мозг  с ними
справился;  а  когда  он  решил,  что  давно срок  истек,  версия  об  уносе
сардинницы подпоручиком  как-то  сама  собой  разлилась  вкруг  него  парами
блаженнейших образов,  и Николай Аполлонович, сидя на корточках  в коридоре,
-- от безопасности ли, от усталости ли -- только, только: вздремнул он.
     Он  очнулся  от скользкого  прикосновения ко лбу;  и открывши глаза, он
увидел  --  слюнявую  морду  бульдожки:  перед  ним  бульдожка  посапывал  и
повиливал хвостиком;  равнодушно рукою отстранил  он бульдожку  и хотел было
приняться за старое: продолжать там что-то такое; докрутить какие-то крутни,
чтобы сделать открытие. И -- вдруг понял: почему это он на полу?
     Почему это он в коридоре?
     В  полусне поплелся к  себе: подходя к постели своей, еще он докручивал
свои сонные крутни...
     -- Грохнуло: понял все.
     ...............................................................
     --  В  долгие  зимние  вечера  Николай  Аполлонович  многократно  потом
возвращался к тяжелому грохоту; это был  особенный грохот, не сравнимый ни с
чем; оглушительный и -- не трескучий нисколько; оглушительный и -- глухой: с
металлическим, басовым, тяготящим оттенком; и все потом замерло.
     ...............................................................
     511
     Скоро послышались голоса, ног босых неровные топоты и тихое  подвыванье
бульдожки; телефон затрещал: наконец-то он приоткрыл свою дверь; в грудь ему
рванулась струя холодная ветра; и  лимонно-желтые дымы  наполнили комнату; в
струе  ветра и в дымах совершенно нексати он споткнулся о какой-то расщеп; и
скорее ощутил он, чем понял, что это -- кусок разорванной двери.
     Вот и  груда холодного кирпича, вот и бегают тени: из дыма; пропаленные
клочья ковров -- как  попали они? Вот одна  из  теней, просунувшись в дымной
завесе, на него грубо гаркнула.
     -- "Эй, чего ты тут: в доме видишь несчастие!"
     И еще раздавался там голос; и -- слышалось:
     "Их бы всех, подлецов!"
     "Это -- я", -- попытался он.
     Его перебили.
     "Бомба..."
     "Ай!"
     "Она самая... разорвалась..."
     "?"
     "У Аполлона Аполлоновича... в кабинете..."
     "?"
     "Слава Богу, невредимы и целы..."
     Мы напомним читателю: Аполлон Аполлонович рассеянно в кабинетик себе из
комнаты  сына занес сардинницу; да и забыл о ней вовсе; разумеется, был он в
неведенье о содержании сардинницы.
     Николай Аполлонович подбежал к тому месту, где только что была дверь; и
где двери --  не  было: был огромный провал, откуда шел клубами дым; если бы
заглянули на улицу, то увидели бы: собиралась толпа; городовой оттискивал ее
с  тротуара; а  ротозеи смотрели,  закинувши  головы, как из  черных оконных
провалов  да   из  прорезавшей  трещины  зловещие  желтовато-лимонные  клубы
выбивали наружу.
     ...............................................................
     Николай  Аполлонович, сам не зная  зачем, побежал от провала обратно; и
попал сам не зная куда...--
     --  на  белоснежной постели  (так-таки  на постельной  подушке!)  сидел
Аполлон Аполлонович, поджимая голые ножки к  волосатой груди;  и  был  он  в
исподней сорочке: охватив руками колени, он безудержно -- не рыдал, а ревел;
     512