покатое  это
плечо   восьмидесятилетнего    старика    падает    и   темная    треуголка;
восьмидесятилетний швейцар так же ярко блистает оттуда и серебряным галуном,
напоминая служителя из бюро похоронных процессий при отправлении службы.
     Так бывает всегда.
     Тяжелая медноглавая булава мирно покоится на  восьмидесятилетнем  плече
швейцара; и увенчанный треуголкой  швейцар  засыпает года  над  "Биржевкою".
Потом встанет швейцар  и распахнет дверь. Днем ли, утром ли, под вечер ли ты
пройдешься  мимо дубовой той двери -- днем, утром,  под  вечер ты увидишь  и
медную булаву; ты увидишь галун; ты увидишь -- темную треуголку.
     С изумлением остановишься ты пред все тем же видением. То же видел ты и
в свой прошлый приезд. Пять  лет уже протекло: проволновались глухо события;
уж  проснулся  Китай; и пал Порт-Артур;  желтолицыми наводняется приамурский
наш край; пробудились сказания о железных всадниках Чингиз-Хана.
     Но видение старых годин неизменно, бессменно: восьмидесятилетнее плечо,
треуголка, галун, борода.
     Миг,-- коль тронется белая за стеклом борода, коль огромная прокачается
булава, коль сверкнут ослепительно серебристые галуны, как бегущие с желобов
ядовитые  струйки, угрожающие холерой  и тифом  жителю  подвального этажа,--
коли  будет  все  то,  и  изменятся старые  годы,  будешь ты,  как безумный,
кружиться по петербургским проспектам.
     Ядовитая струйка из желоба обольет мозглым холодом октября.
     Если б  там,  за  зеркальным  подъездом,  стремительно  просверкала  бы
тяжкоглавая булава, верно б, верно бы
     428
     здесь  не летали  б  холеры  и тифы:  не волновался  б  Китай; и не пал
Порт-Артур;  приамурский  наш  край  не  наводнялся  бы   косами;   всадники
Чингиз-хана не восстали бы из своих многосотлетних гробов.
     Но послушай,  прислушайся:  топоты...  Топоты  из  зауральских  степей.
Приближаются топоты. Это -- железные всадники.
     Застывая  года над  подъездом черно-серого, многоколонного  дома, та же
все повисает кариатида подъезда: густобородый, каменный колосс.
     С грустною тысячелетней  усмешкою, с темною  пустотою день  проницающих
глаз  повисает  года   он:  повисает  томительно;  упадает  сто  лет  карниз
балконного выступа на затылок бородача и на локти  каменных  рук. Иссеченным
из  камня виноградным листом  и  кистями каменных  виноградин  проросли  его
чресла. Крепко в стену вдавилися чернокопытные, козлоподобные ноги.
     Старый, каменный бородач!
     Улыбался он многие годы над уличным шумом, приподымался  он многие годы
над летами, зимами, веснами -- круглыми завитушками орнаментной лепки. Лето,
осень,  зима: снова --  лето и  осень; тот  же  он; и летом он  -- пористый;
обледенелый, зимой истекал он  ледышками;  веснами от ледышек тех  и сосулек
протекала капель. Но он  --  тот же: его  минуют года. Самое  время  по пояс
кариатиде.
     Из безвременья, как над линией времени, изогнулся он над прямою стрелою
проспекта.  На  его бороде  уселась ворона: однозвучно каркает  на проспект;
этот скользкий, мокрый проспект отливает металлическим блеском; в эти мокрые
плиты, так невесело озаренные октябревским деньком,  отражаются: зеленоватый
облачный рой, зеленоватые лица прохожих, серебристые струйки, вытекающие  из
рокочущих желобов.
     Каменный  бородач,  поднятый  над  вихрем  событий, дни,  недели,  года
подпирает подъезд Учреждения.
     ...............................................................
     Что за день!
     С утра еще стали бить, стрекотать,  пришепетывать капельки;  от взморья
пер  серый туманистый войлок; парами проходили писцы; отворял им  швейцар  в
треуголке;  они  вешали  свои шляпы и сырые одежды на вешалках, пробегали по
красного сукна ступеням, пробегали они беломраморным вестибюлем, поднимали
     429
     глаза на  министерский портрет:  и шли по нетопленым залам  --  к своим
холодным столам. Но писцы не писали:  писать  было  нечего; из директорского
кабинета  не  приносилась  бумага;  в  кабинете  не  было  никого;  в камине
растрещались поленья.
     Над  суровым,  дубовым  столом лысая голова  не  напружилась  височными
жилами; не  глядела  она  исподлобья туда,  где в  камине текли резвой стаей
васильки угарного газа: в одинокой той комнате все же праздно в камине текли
огоньки  угарного   газа   над   каленою   грудою  растрещавшихся  огоньков;
разрывались там, отрывались и рвались -- красные петушиные  гребни, пролетая
стремительно в  дымовую  трубу,  чтоб  сливаться  над  крышами  с  гарью,  с
отравленной копотью и бессменно над крышами  повисать удушающей, разъедающей
мглой. В кабинете не было никого.
     Аполлон Аполлонович в этот день не прошествовал в директорский кабинет.
     Уже надоело и ждать; от стола к столу перепархивал недоумевающий шепот;
слухи реяли; и --  мерещились мороки;  в вице-директорском кабинете  трещала
труба телефона:
     --   "Выехал  ли?..   Быть   не  может?..   Доложите,   что  необходимо
присутствие... быть не может..." И вторично трещал телефон:
     -- "Докладывали?.. Все еще  сидит за  столом?.. Доложите, что  время не
терпит..."
     Вице-директор  стоял  с  дрожащею  челюстью; недоумевающе  разводил  он
руками; через час -- полтора он спустился по бархатным ступеням в высочайшем
цилиндре. Распахнулись двери подъезда... Он прыгнул в карету.
     Через  двадцать минут,  поднимаяся  по ступенькам  желтого  дома,  он с
изумлением видел, как Аполлон Аполлонович Аблеухов, его ближайший начальник,
с запахнутой  полой гадкого, мышиного цвета халата  суетливо  выглядывал  на
него из-за статуи Ниобеи.
     --  "Аполлон Аполлонович",--  выкрикнул седовласый, аннинский  кавалер,
из-за  статуи увидавши  щетинистый  подбородок  сенатора,  и  поспешно  стал
оправлять большой шейный орден под галстухом.
     -- "Аполлон Аполлонович, да вот вы как, вот  вы где? А  я-то вас, мы-то
вас, мы-то к вам -- трезвонили, теле-фонили. Ждали -- вас..."
     430
     --  "Я...  ме-ме-ме",  --  зажевал  сутулый  старик,--  "разбираю  свою
библиотеку...  Извините уж, батюшка",-- прибавил ворчливо он,-- "что я  так,
по-домашнему".
     И руками он показал на свой драный халат.
     -- "Что это,  вы больны?  Э,  э, э -- да вы  будто опухли...  Э, да это
отеки?"-- почтительно прикоснулся гость к пылью покрытому пальцу.
     Свою грязную подтиральную тряпку Аполлон Аполлонович уронил на паркет.
     --  "Вот  не  во время-то   изволили   расхвораться...  А  я  к  вам  с
известием... Поздравляю вас: всеобщая забастовка--в Мороветринске..."
     -- "С чего это вы?.. Я... ме-ме-ме...  Я  здоров",-- тут  лицо  старика
недовольно  распалось в морщины (известие о забастовке принял он равнодушно:
видимо, он более ничему удивиться не мог) -- "и пожалуйте: завелась, знаете,
пыль"...
     -- "Пыль?"
     -- "Так я ее -- тряпкой".
     Вице-директор с пушистыми баками  почтительно теперь  наклонился  перед
этою сутуловатой развалиной и пытался все приступить к изложению чрезвычайно
важной бумаги, которую он в гостиной перед собой  разложил  на перламутровом
столике.
     Но Аполлон Аполлонович снова его перебил:
     --  "Пыль, знаете,  содержит  микроорганизмы болезней...  Так  я  ее --
тряпкой..."
     Вдруг  эта  седая  развалина,  только   что  севшая   в  кресле  ампир,
стремительно привскочила, рукой опираясь о ручку; пальцем уткнулась в бумагу
стремительно другая рука.
     -- "Что это?"
     -- "Как я вам докладывал только что..."
     --  "Нет-с,  позвольте-с" --  К бумаге Аполлон  Аполлонович ожесточенно
припал:  помолодел, побелел,  стал -- бледнорозовым (красным  быть он не мог
уже).
     -- "Постойте!.. Да они посходили с ума?.. Нужна моя подпись? Под эдакой
подписью?!"
     -- "Аполлон Аполлонович..."
     -- "Подписи я не дам".
     -- "Да ведь -- бунт!"
     -- "Сменить Иванчевского..."
     -- "Иванчевский сменен: вы -- забыли?"
     -- "Подписи я не дам..."
     431
     Аполлон  Аполлонович  с  помолодевшим  лицом, с неприлично  распахнутой
полой  халата  шлепал  взад  и вперед по  гостиной, спрятав за  спину  руки,
опустив  низко  лысину:  подойдя вплотную к изумленному гостю, он  забрызгал
слюной:
     -- "Как  могли  они  думать?  Одно дело  --  твердая,  административная
власть, а другое дело...-- нарушение прямых, законных порядков".
     --  "Аполлон  Аполлонович",  --  урезонивал  аннинский  кавалер,--  "вы
человек  твердый,  вы  --  русский...   Мы   надеялись...  Нет,  вы  конечно
подпишитесь..."
     Но  Аполлон Аполлонович завертел  подвернувшийся  карандаш  между двумя
костяшками  пальцев;  остановился,   зорко  как-то   взглянул   на   бумагу:
переломался, треснувши,  карандаш; взволнованно он теперь перевязывал  кисти
халата с гневно дрожащею челюстью.
     --  "Я, батюшка, человек  школы Плеве... Я знаю, что  делаю... Яйца кур
не учат..."
     "Ме-емме... Я не дам своей подписи".
     Молчание.
     -- "Ме-емме... Ме-емме..."
     И надул пузырем свои щеки...
     Господин с пушистыми бакенбардами недоумевающе  спускался по  лестнице;
для  него  было  ясно:  карьера  сенатора   Аблеухова,   созидаемая  годами,
рассыпалась прахом. По отъезде вице-директора Учреждения Аполлон Аполлонович
продолжал расхаживать в сильном гневе среди кресел ампир. Скоро он удалился;
скоро вновь  появился:  он  под  мышкою  тащил тяжеловесную папку  бумаг  на
перламутровый столик, припадая папкою  и плечом  к все  еще болевшему  боку;
положивши  перед собой эту  папку  бумаг,  Аполлон  Аполлонович позвонился и
приказал немедленно перед собою развести огонек.
     Из-за нотабен,  вопросительных знаков, параграфов, черточек,  из-за уже
последней  работы  на каминный огонь поднималась  мертвая  голова; губы сами
себе бормотали:
     -- "Ничего-с... Так себе..."
     Закипела, и от себя отделяя кипящие трески и блески, расфыркалась жаром
дохнувшая груда -- малиновая, золотая; угольями порассыпались поленья.
     Лысая голова поднялась на камин с сардоническим, с усмехнувшимся ртом и
с прищуренными глазами,
     432
     воображая,  как   теперь  летит   от   нее  через  слякоть  взбешенный,
окончательный карьерист, предложивший ему, Аблеухову, просто подлую сделку с
ничем не запятнанной совестью.
     -- "Я, мои судари,  человек  школы  Плеве... И я  знаю,  что   делаю...
Так-то-с, судари..."
     Остро  отточенный  карандашик  --  вот  он  прыгает  в  пальцах;  остро
отточенный карандашик стаями вопросительных знаков  упал на бумагу; это ведь
последнее  его  дело;  через  час  будет  дело  это  окончено;  через час  в
Учреждение затрещит -- в телефон: с уму непостижимым известием.
     ...............................................................
     Подлетела карета к кариатиде  подъезда,  а  кариатида -- не  двинулась:
бородач -- старый, каменный, подпирающий подъезд Учреждения.
     Тысяча  восемьсот  двенадцатый  год  освободил  его  из  лесов.  Тысяча
восемьсот двадцать  пятый  год бушевал декабрьскими  днями;  отбушевали они;
пробушевали январские дни так недавно: это был -- девятьсот пятый год.
     Каменный бородач!
     Все бывало  под ним и все под ним быть перестало. То, что  он видел  не
расскажет он никому.
     Помнит и  то, как осаживал кучер свою кровную пару, как клубился дым от
тяжелых  конских  задов; генерал  в треуголке,  в  крылатой, бобром  обшитой
шинели, грациозно  выпрыгивал  из  кареты  и  при  криках  "ура" пробегал  в
открытую дверь.
     После  же,  при криках "ура"  генерал  попирал  пол  балконного выступа
белолосинной  ногою. Имя  то  утаит бородач,  подпирающий  карниз балконного
выступа; каменный бородач и доселе знает то имя.
     Но о нем не расскажет он.
     Никому,  никогда  не расскажет  он о  слезах  сегодняшней  проститутки,
приютившейся ночью под ним на ступенях подъезда.
     Не расскажет он никому о недавних наездах министра: был тот в цилиндре;
и была у него в глазах -- зеленоватая глубина; поседевший министр, выходя из
легеньких санок, гладил холеный ус серой шведской перчаткой.
     Он потом  стремительно пробегал  в открытую дверь,  чтоб задумываться у
окон.
     433
     Бледное,  бледное  лицевое  пятно,  прижатое  к стеклам, выдавалось  --
оттуда  вон;  не угадал  бы случайный прохожий,  глядя на  это  пятно, в том
прижатом пятне  --  не угадал бы  случайный  прохожий  в том прижатом  пятне
повелительного лица, управляющего отсюда российскими судьбами.
     Бородач  его  знает;  и  -- помнит; но  рассказать -- не  расскажет  --
никому, никогда!..

     Пора, мой друг, пора; покоя сердце просит...
     Бегут за днями дни, и каждый день уносит
     Частицу бытия; а мы с тобой вдвоем
     Располагаем жить; а там -- глядь: и умрем 31.

     Так говаривал своему одинокому другу посе&евший,  одинокий министр,
теперь почивающий.

     И нет его -- и Русь покинул он,
     Взнесенну им...32

     И -- мир его праху...
     Но  швейцар  с  булавой,  засыпающий  над "Биржевкою",  измученное лицо
знавал  хорошо:  Вячеслава  Константиновича  33,  слава  Богу,  в
Учреждении  еще помнят, а блаженной  памяти  императора  Николая Павловича в
Учреждении уж не помнят: помнят белые залы, колонны, перила.
     Помнит каменный бородач.
     Из безвременья, как над  линией  времени,  изогнулся он  над прямою  ль
стрелою проспекта, иль над горькой, соленой, чужой -- человеческою слезой?

     На свете счастья нет, а есть покой и воля...
     Давно желанная мечтается мне доля:
     Давно, усталый раб, замыслил я побег
     В обитель дальнюю трудов и чистых нег 34.

     ...............................................................
     Приподымается  лысая голова,--  мефистофельский, блеклый  рот старчески
улыбается  вспышкам;  вспышками пробагровеет лицо; глаза -- опламененные все
же;  и все же -- каменные  глаза: синие --  и в зеленых провалах!  Холодные,
удивленные взоры;  и  --  пустые,  пустые. Мо-роками  поразожглись  времена,
солнца, светы. Вся жизнь -- только морок. Так стоит ли? Нет, не стоит:
     -- "Я, судари мои, школы Плеве... Я, судари мои... Я -- ме-ме-ме..."
     Падает лысая голова.
     434
     ...............................................................
     В  Учреждении  от  стола  к   столу  перепархивал  шепот;  вдруг  дверь
отворилась: пробежал к телефону чиновник с совершенно белым лицом.
     -- "Аполлон Аполлонович... выходит в отставку..."
     Все вскочили;  расплакался столоначальник  Легонин; и возникло все это:
идиотский  гул голосов,  ног  неровные топоты, из вице-директорской  комнаты
вразумительный  голос;   и  --   треск  телефона  (в  департамент  девятый);
вице-директор  стоял  с  дрожащею  челюстью;  в  руке  его  кое-как  плясала
телефонная  трубка:  Аполлон  Аполлонович Аблеухов, собственно, уже  не  был
главой Учреждения.
     Через четверть  часа,  в  наглухо  застегнутом  вицмундире с  обтянутой
талией седовласый вице-директор  с аннинской  звездой на  груди уже  отдавал
приказания; через двадцать  минут свежевыбритый и  волнением  молодеющий лик
проносил он по залам.
     Так совершилось событие неописуемой важности.

ГАДИНА

     Закипевшие  воды  канала  бросились  к  тому  месту,  где  с  оголтелых
пространств Марсова Поля ветер ухал в суками стонавшую чащу: что за страшное
место!
     Страшное место увенчивал великолепный дворец; вверх  протянутой  башнею
напоминал он  причудливый замок:  розово-красный, тяжелокаменный; венценосец
проживал  в  стенах  тех;  не  теперь  это было;  венценосца  того  уже  нет
35.
     Во царствии Твоем помяни его душу, о, Господи!
     Розово-красный дворец выступал своим вверх протянутым верхом из гудящей
гущи  узловатых, совершенно безлистных  суков; суки протянулись  там к  небу
глухими  порывами и, качаясь, ловили  бегущие хлопья туманов; каркая,  вверх
стрельнула   ворона;   взлетела,   прокачалась  над  хлопьями,   и   обратно
низринулась.
     Пролетка пересекала то место.
     Полетели навстречу  два  красненьких,  маленьких  домика,  образовавших
подобие выездной арки  на площади перед дворцом 36; слева площади
древесная куча  угрожала гудением; и будто  наваливалось кренящимися верхами
стволов; шпиц высокий вытарчивал из-за туманистых хлопьев.
     435
     Конная  статуя вычернялась  неясно  с  отуманенной  пло  щади; проезжие
посетители  Петербурга этой  статуе  не уделяют  внимания; я всегда  подолгу
простаиваю перед ней: великолепная  статуя! 37 Жалко  только, что
какой-то убогий насмешник при последнем проезде моем золотил ее цоколь.
     Своему   великому   прадеду   соорудил    эту   статую   самодержец   и
правнук38,  самодержец  проживал в этом замке; здесь же кончились
его несчастливые дни  -- в розовокаменном замке; он не долго томился  здесь;
он  не мог здесь  томиться;  меж самодурною  суетой  и порывами благородства
разрывалась душа его; из разорванной этой души отлетел младенческий дух.
     Вероятно, не раз появлялась курносая в белых локонах голова в амбразуре
окна; вон окошко -- не  из этого ль? И курносая в локонах  голова томительно
дозирала  пространства  за  оконными  стеклами;  и утопали глаза  в  розовых
угасаниях  неба;  или  же: упирались глаза в  серебряную  игру и  в  кипения
месячных отблесков в густолиственной куще; у подъезда стоял павловец-часовой
в   треугольной  шапке  с  полями  и  брал   ружьем  на  караул  при  выходе
золотогрудного генерала в андреевской ленте 39, направлявшегося к
золотой, расписанной  акварелью  карете;  красно-пламенный  высился кучер  с
приподнятых козел; на запятках кареты стояли губастые негры.
     Император Павел Петрович,  окинувши  взглядом  все  это, возвращался  к
сантиментальному  разговору  с   кисей-но-газовой   фрейлиной,  и   фрейлина
улыбалась; на ланитах ее обозначались две лукавые ямочки, и -- черная мушка.
     В роковую ту  ночь  в те  же стекла  втекало  лунное серебро, падая  на
тяжелую мебель императорской опочивальни; падало  оно на  постель,  озолощая
лукавого, мечущего искры амурчика; и  на бледной подушке вырисовывался будто
тушью набросанный профиль; где-то били куранты; откуда-то намечались шаги...
Не прошло и трех мгновений -- и постель была смята: в месте бледного профиля
отенялась  вдавлина головы;  простыни были  теплы;  опочившего --  не  было;
кучечка  белокудерных офицеров  с  обнаженными  шашками  наклонила  головы к
опустевшему  ложу; в  запертую дверь сбоку ломились; плакался женский голос;
вдруг  рука розовогубого офицера  приподняла  тяжелую оконную  штору; из-под
спущенной кисеи, на 436
     окне, в сквозном серебре,-- там дрожала черная, тощая тень.
     А луна продолжала струить свое легкое серебро, падая на  тяжелую мебель
императорской  спальни;  падало  оно  на  постель,  озолощая  блеснувшего  с
изголовья  амурчика;  падало  оно  и  на  профиль,  смертельно белый,  будто
прочерченный  тушью... Где-то били  куранты; в  отдалении отовсюду  топотали
шаги 40.
     ...............................................................
     Николай Аполлонович бессмысленно озирал это мрачное место, не замечая и
вовсе,  что бритая физиономия его  везущего  подпоручика  от  времени  и  до
времени  поворачивалась  на своего, с  позволения заметить, соседа;  взгляд,
которым окидывал подпоручик Лихутин свою везомую жертву, казался исполненным
любопытства;  неспокойно  вертелся  он  всю дорогу;  всю дорогу  толкался он
боком. Николай Аполлонович понемногу догадывался, что  Сергею Сергеевичу его
касаться невмоготу... хотя бы и боком; и вот он пихался, награждая попутчика
мелкой дробью толчков.
     В  это время  ветер сорвал  с Аблеухова итальянскую шляпу с  полями,  и
непроизвольным  движением этот  последний  поймал  ее  на  коленях  у Сергея
Сергеевича; на мгновение он  прикоснулся и к костенеющим  пальцам, но пальцы
Сергея  Сергеича дрогнули  и  с явным гадливым испугом отскочили вдруг вбок;
угловатый локоть  задвигался. Подпоручик Лихутин теперь, вероятно, испытывал
не